Действия Джимми не укладывались в эти общепринятые нормы, потому что барабанщика всегда высылали осажденные, а не те, кто вел осаду. Бервик оправдывал свой шаг безнадежностью нашего положения. Но, посылая своего гонца, не дожидаясь сигнала с нашей стороны, он давал нам возможность прийти к соглашению. И к соглашению не только достойному, но даже внушающему надежду. Отвага и упорство всегда приносят плоды: после августовских баталий Джимми боялся, что его войска сильно пострадают. Победа могла стоить ему половины армии, а ни Монстр, ни наш Бурбончик не поблагодарили бы его за потерю большей части самых опытных офицеров. Кроме того, если бы дело дошло до штурма, бурбонских солдат, жаждущих мести и наживы, не смог бы сдержать никто, и они бы разрушили Барселону до основания. А Джимми, всегда выступавший защитником и покровителем искусств, не желал, чтобы те самые философы, которых он щедро подкармливал, осудили его за варварство.
Поэтому, несмотря на презрительный и заносчивый тон послания, дон Антонио понял его смысл. Враг хотел начать переговоры! Сияя от счастья, он собрал весь военный совет, чтобы обратиться к правительству с согласованным предложением. Я присутствовал на этом собрании в качестве старшего адъютанта генерала.
Дон Антонио начал свою речь с того, что послание Бервика дает нам исключительную возможность и не воспользоваться ею было бы безумием. Мы могли спасти город, его жителей и даже, возможно, еще что-нибудь. Вести переговоры надлежало не военным, а политикам. Наша задача состояла только в том, чтобы объяснить правительству, что оно не может упустить последнюю возможность избежать катаклизма, который будет напоминать скорее битвы Ветхого Завета, а не современные баталии.
В первый и последний раз я увидел, как дон Антонио улыбается. Все наши страдания теперь обретали смысл, наши боевые действия принесли свои плоды: неприятель хочет вести переговоры. Если наши дипломаты будут достаточно ловки и верны своим принципам, возможно, им удастся отстоять основы наших Конституций и Свобод.
Ну так вот: собрание кончилось плохо. Я помню длинный стол, вокруг которого теснились офицеры. Их мундиры были чистыми, хотя и изорванными, животы втянулись от голода. Но никто не хотел согласиться с главнокомандующим. Никто не смотрел дону Антонио в глаза. Они полностью доверяли его авторитету, они восхищались им, но просто не желали сдаваться.
Не удовлетворившись этим результатом, Вильяроэль отправился к Казанове и настоял на голосовании в правительстве. Казанова нехотя согласился. Он хорошо знал особенности демократических институтов Барселоны.
Голосование напоминало поток, текущий вспять. Из тридцати представителей только трое согласились с предложением Казановы начать переговоры. Итог: двадцать шесть голосов против четырех. Тот факт, что лишь три члена совета проголосовали так же, как глава правительства, говорил о том, до чего он был одинок. Как можно было в подобных обстоятельствах навязать кому-то политические решения?
Мир наизнанку: только генералы хотели положить конец войне.
На следующий день до нас дошла новость: дон Антонио отказался от поста главнокомандующего. Не имея возможности отвратить несчастье, он послал в правительство записку, в которой заявлял, что честь не позволяет ему руководить массовым самоубийством. А следовательно, раз все разумные способы вести оборону с точки зрения военного дела исчерпаны, он просит разрешения покинуть город на корабле и отказывается от всех званий, выплат и льгот.
Мне кажется, что Вильяроэль таким образом пытался в последний раз оказать давление на правительство, ставя на кон свое положение: или начинайте переговоры, или он уходит в отставку. К несчастью, безумие уже овладело всем и всеми. Правительство просто ответило на его просьбу согласием и пообещало ему два быстрых галиота, способных прорвать блокаду. Когда нам надо было отправить кого-нибудь из города, мы пользовались этими судами, небольшими, но очень маневренными. Французские корабли с большой осадкой старались держаться в открытом море, и галиоты под прикрытием темноты без труда шли всю ночь вдоль берега, огибая скалы. На рассвете, очутившись вдали от Барселоны и от французского флота, они брали курс на Майорку.
Эта новость поразила меня. Дон Антонио нас оставляет! Потрясенный, я настолько не мог в это поверить, что даже не спросил, кого назначили на его место. Мне трудно было представить кого-то другого на этом посту, и действительно, никого на него не выдвинули. Точнее, нашим новым главнокомандующим провозгласили Святую Деву.
Святая Дева! Это, наверное, была шутка. Но нет, уверяю вас, никто не шутил. И Марти Сувирия, обученный всем приемам работы с циркулем и телескопом, умевший с точностью рассчитать объем земли, который предстояло вынуть из окопа, служил теперь под командованием Святой Девы. На рассвете следующего дня, когда я спал, кое-как укрывшись за остатками стены, меня разбудил связной и сказал мне на ухо:
– Дон Антонио хочет видеть вас до своего отъезда.
Весь двор был завален баулами и сундуками для отправки в порт. В доме туда-сюда сновали офицеры: одни прибывали, другие уходили. Даже в эти минуты дон Антонио по-прежнему интересовался всем происходящим на городских стенах. Меня удивило, что он надел парадный мундир и был при всех регалиях, хотя уже не был главнокомандующим. Мне кажется – и своего мнения я теперь уже никогда не изменю, – до последней минуты Вильяроэль ожидал, что правительство передумает и призовет его снова. Увидев меня, он сказал:
– Вы еще не в курсе дела? Я сам объясню вам, что случилось: я больше не командую обороной. Офицеры должны следовать приказам, которые получат от нового главнокомандующего.
– От какого главнокомандующего? От Святой Девы?
Мой тон его растрогал, и дон Антонио впервые постарался произнести слово «сынок» по-каталански, с более или менее сносным акцентом:
– Теперь вы можете радоваться, fillet. С этого дня я простой горожанин, и вы можете сколько угодно называть меня доном Антонио, как вам всегда хотелось.
Я заупрямился и ответил ему ехидным тоном:
– Я просто с ума схожу от счастья, генерал.
Вильяроэль поправил шпагу на поясе, словно меня рядом не было.
– Вы что, не слышали? Я вам больше не командир, теперь я для вас дон Антонио. Я долгие годы одергивал вас, когда ваш дерзкий язык произносил неуместное «дон Антонио», и вот теперь наконец ничто не мешает вам называть меня так. С сегодняшнего дня я для вас и для всех прочих не более чем обычный горожанин. Дон Антонио, если вам будет угодно. Понятно?
– Совершенно ясно, мой генерал. – Потом я добавил: – Впредь я должен обращаться к вам как к простому горожанину, генерал.
На один краткий миг на его лице мелькнула тень волнения. Грустные аккорды орудийных залпов подгоняли его мысли. Ибо я сейчас говорил за всех, кто его любил. Пока он возглавлял горожан, взявшихся за оружие, они считали его за своего, за такого же барселонца, как они сами. А теперь, когда он покидал Барселону, самый непочтительный горожанин обращался к нему в соответствии со званием, которое он, наш главнокомандующий, заслужил не столько своими воинскими доблестями, сколько моральным превосходством.
Такой человек, естественно, не мог позволить чувствам взять над ним верх. Вильяроэль заходил взад и вперед по комнате; от собственных слов он с каждой минутой только больше распалялся.
– Я изо всех сил, до полного изнеможения пытался убедить правительство, я предупреждал их о грядущих несчастьях! – кричал он. – Эта оборона превратилась в полное безумие. Останься я здесь, мне пришлось бы собственноручно отправлять моих солдат на плаху. А уезжая, я оставляю их на произвол судьбы. Разве я заслужил такое бесчестье?
Я попытался его успокоить. И тут он заговорил о том, ради чего и вызвал меня к себе:
– Я уже один раз, в Ильюэке, спас вас от плена, и сейчас у меня тоже нет никаких оснований отказать вам в помощи. Завтра мы будем на Майорке, оттуда отправимся в Италию, а потом ко двору. В Вене вам заплатят жалованье за все месяцы, за которые вы его не получили; если помните, я зачислил вас в королевские войска, а не в городское ополчение. Следовательно, вы не подчиняетесь городским властям и, поднимаясь на корабль, не нарушаете присяги и не дезертируете. А когда я займу пост в армии императора, мне понадобится инженер для моего генерального штаба.
Не успел я ответить, он добавил:
– У вас, как и у меня, есть жена и дети. На галиотах остается несколько свободных мест. Отправляйтесь немедленно за своими близкими. – И он жестом распрощался со мной, веля поспешить.
Заметив, что его приказ не возымел действия, Вильяроэль потребовал объяснений. Мне вспоминается мой ответ, словно эти слова произнес другой человек.
– Я не могу, генерал, – сказал я.
Он осмотрел меня внимательно с ног до головы, а потом устремил взгляд мне в глаза:
– Ничего не понимаю. Вы не похожи на этих смельчаков, которые стоят там на стенах. Почему же вы считаете нужным бесполезно жертвовать целым городом? Отвечайте!
Мне нечего было ему ответить, а потому я молчал.
– Вы так проголодались, что проглотили язык? – закричал он. – Почему вы вдруг отстаиваете смертоубийство, против которого всегда выступали? Почему? И это мнение человека, которого мне при Отступлении всегда приходилось силком тащить на позиции. Почему? Скажите, почему?
К моему огромному сожалению, я не знал, что ему сказать, и Вильяроэль потребовал:
– Одно слово! Скажите хоть одно слово, ради бога!
Одно слово. Семь лет спустя Вобан вновь задавал мне свой вопрос устами Вильяроэля. Я заморгал, сглотнул и попытался в каком-нибудь закутке своего мозга найти ответ. Безрезультатно.
Сам того не желая, я нанес новую рану его измученной душе. Потому что со мной говорил безупречно смелый герой, которого честь обязывала покинуть город. А между тем даже сам Марти Сувирия, этот Король Трусов, решил остаться в Барселоне. Такой контраст, вне всякого сомнения, причинил ему боль.