Я надел треуголку и в смятении собирался уже выйти из комнаты, не дожидаясь его разрешения. Он задержал меня:
– Подождите. Вы были рядом со мной во время Отступления из Толедо и в Бриуэге. И на протяжении всей обороны Барселоны. По справедливости вы должны теперь разделить со мной мое покаяние.
И покаяние это было нешуточным: до отъезда дон Антонио решил распрощаться со всеми войсками, стоявшими на городских стенах. Дон Антонио Вильяроэль, безупречный воин, должен был сказать этим людям, что покидает их в аду, а сам направляется в королевский дворец. И однако, никакая сила этого мира не могла помешать ему проститься со своими солдатами, даже если эти люди станут осуждать его, укорять или проклинать за то, что он оставляет их накануне страшного суда.
Мы вышли во двор, и кто-то одолжил мне коня. Когда мы одновременно сели в седла, дон Антонио слегка откинулся назад и сказал:
– Вперед.
В этом «вперед» я почувствовал стремление принять мученичество. Я и сегодня думаю, что этот человек всегда искал для себя исключительного конца, гибели в геройской атаке. А вместо этого судьба предлагала ему унизительное бегство через черный ход. Мы скакали бок о бок. Когда мы оказались около стен, я, нарушив все правила субординации, схватил его за локоть и сказал:
– Мой генерал, в этом нет никакой нужды.
Дон Антонио оскорбился и стряхнул мою руку:
– Оставьте меня! Я никогда не прятался от врага. Так буду ли я теперь скрываться от моих солдат?
Он пришпорил коня, и я последовал за ним. Сердце мое сжималось от тоски, но душа у меня болела не за собственную участь, а за дона Антонио. Лишь немногие знали причину его отъезда и понимали, что им движет не страх перед грядущими событиями, а то, что он не смог их предотвратить.
Мы подъехали к подножию стен. Каким-то чудом в этот момент на фронте наступила передышка. Едва солдаты, защищавшие Санта-Клару, Порталь-Ноу и куртину между ними, узнали о появлении Вильяроэля, они обернулись к нам и стали собираться наверху, на тыльной стороне наших полуразрушенных укреплений. Когда все эти тела сомкнулись в тесные ряды, дон Антонио захотел обратиться к ним с прощальными словами. Но не смог. Какая-то струна лопнула в его душе.
Конь генерала встал на дыбы, и Вильяроэль с трудом его сдержал. Потом сжал двумя пальцами переносицу, словно пытаясь совладать с волнением, и попробовал начать свою речь еще раз, но не смог произнести ни одного слова.
Бывают в жизни редкие минуты, когда время замирает. Наверху, на бастионах и на стене, стояли сотни людей, превратившиеся в живые скелеты. Они так отощали, что стали тоньше ружей, которые держали в руках, их щеки втянулись, образуя глубокие воронки. Треуголки на их головах продырявили пули и осколки, мундиры потеряли прежнюю яркость, ибо их покрывал толстый слой копоти и пепла, а манжеты так обтрепались, что, казалось, чудом держались на рукавах. От них исходил странный запах. Да, от них пахло падалью. Все, до последнего барабанщика, уже знали новость: их главнокомандующий уезжает. Что он мог сказать им на прощание? Сотни глаз устремились на дона Антонио.
Несколько бесконечно долгих недель над городом светило безжалостное солнце, которое никогда не скрывали облака, а тут вдруг с неба начали падать редкие, крупные и тяжелые капли дождя. И, несмотря на собравшиеся толпы людей, слышно было, как достигала земли каждая капля. От наших камней, раскалившихся за месяцы бомбежки, поднимался пар. Все замерли, не мигая.
Дон Антонио в третий раз сделал над собой усилие, чтобы найти нужные слова, и в эту минуту мне показалось, что кожа на его лице вот-вот треснет. Потом он молча обнажил голову и правой рукой поднял треуголку, приветствуя людей, собравшихся на стенах. Его конь нервно перебирал передними ногами. Вильяроэль постоял с поднятой рукой под редкими каплями дождя, но ничего не сказал, ничего больше не сделал. Ему не оставалось ничего другого, как уехать, а у солдат Коронелы не было другого выхода, кроме борьбы.
Дон Антонио пришпорил коня и поехал вдоль стен, по-прежнему держа треуголку в высоко поднятой руке, приветствуя ополченцев, которыми командовал все эти долгие месяцы. Я решил сопровождать его и направил свою лошадь так, чтобы оказаться справа от него, между ним и городской стеной. По глупости своей я думал, что, закрывая его своим телом, могу предотвратить выстрел какого-нибудь безумца, который захочет отомстить генералу-дезертиру. (Боже мой, как все изменилось с того далекого 1710 года, когда в битве при Бриуэге трусливый Суви старался ехать так, чтобы конь дона Антонио служил ему щитом от вражеских пуль.)
Я не успел еще догнать его, чтобы прикрыть справа; раздался страшный гул, и я поднял голову.
Барселонцы Коронелы – кастильцы, арагонцы, валенсийцы и немцы – все потрясали ружьями над головой. Они не проклинали Вильяроэля, а отдавали ему честь. То были нестройные крики, сливавшиеся в общий гул. Солдаты просто кричали его имя: «Дон Антонио, дон Антонио!» – и с каждой минутой их голоса звучали все громче. Дождь усиливался, и гул вместе с ним. Вильяроэль не мог этого вынести и пришпорил коня, чтобы избежать чествования. Я поехал рядом с ним и увидел нечто поразившее меня до глубины души: он плакал.
Дон Антонио умел плакать! Мне казалось, что такое зрелище столь же невероятно, как пляска дуба в лесу. Он заметил, что я вижу его слезы, и, словно оправдываясь, сказал:
– Мое единственное желание – остаться с ними, но честь не позволяет мне так поступить. Я не могу ими командовать, когда эта оборона превратилась в безнадежную и опасную затею, а не просто в отважную операцию; клеймо варвара, допустившего столько невинных жертв, было бы для меня невыносимо.
Мы удалились от стен; дождь не прекращался. Дон Антонио грустно погладил холку своего коня, стараясь его успокоить, и прошептал тихо, не обращая на меня никакого внимания:
– Пусть бы эти галиоты задержались, тогда я смог бы умереть рядом с ними, как простой солдат.
Дон Антонио простился со своими войсками 8 сентября, и до черного дня 11 сентября дождь лил не переставая, день и ночь.
Боже мой, как все изменилось после адской августовской жары! Этот дождь давал нам передышку. Он освежил нас и облегчил наши страдания; после долгих дней духоты мы как будто ожили. Порох отсырел, и бурбонская артиллерия была вынуждена прекратить бомбардировку города. Однако этот ливень придавал разрушенным городским укреплениям мрачный вид: мокрые почерневшие камни, заляпанные глиной, и пропитанные водой доски создают ощущение безысходности.
Бреши в стенах были огромными. Всего их насчитывалось пять: самая маленькая – шириной сорок метров, самая большая – семьдесят. Если сложить всю протяженность этих проломов, через них могли пройти строем одновременно до 687 солдат (не удивляйтесь точной цифре «687» – таким подсчетам научили меня в Базоше), а это означало, что таким путем при наступлении в город войдут приблизительно два полка.
Закрыть бреши не представлялось возможным. Мы уложили в них на земле сотни прямоугольных досок. В доски были вбиты длинные гвозди остриями вверх. Работавшие на укреплениях люди старались разбросать их как можно дальше, не слишком заботясь о том, куда они упадут, чтобы не подставляться под ружейные залпы. Таким образом мы усеяли бреши колючками.
Под сводом черных туч, мокрый до нитки, я продолжал руководить работой наших живых мертвецов. У них уже не оставалось сил, и мне стоило большого труда подгонять их, чтобы они хоть как-то закрыли огромные дыры в городских укреплениях. За каждой брешью мы выкопали ров, защищенный парапетом из фашин, за ним второй ров и второй парапет, и так далее. Парапетов получилось много, но все они были сделаны на скорую руку и не смогли бы долго выдерживать напор врага. Кое-где мы установили «оргáны», как защитники города называли изобретение одного местного Архимеда.
В основе своей это изобретение представляло собой деревянную платформу, на которой устанавливался десяток или полтора заряженных ружей. Тонкая бечевка связывала вместе все курки, поэтому даже такой хилый старикашка, как Перет, мог, потянув за один ремешок, разрядить против наступающих до пятнадцати ружей одновременно. Такая стрельба, конечно, не могла нанести неприятелю большой ущерб, но к этому моменту у нас уже было гораздо больше оружия, чем солдат. А вот еще одна последняя героическая затея.
В отсутствие дона Антонио руки у меня оказались развязаны. Я усвоил, что безнадежная оборона использует камни, плоть и кровь. Отчего бы нам не воспользоваться мощью стихий?
Я выбрал рабочих, которые еще сохраняли остатки сил, и собрал все остатки досок и бревен. Из этих материалов мы построили длинный канал, соединяя его фрагменты, как черепицы на крыше. Благодаря дождю у нас уже не было необходимости экономить воду из городских резервуаров, и мы протянули наш канал от самого большого резервуара до стены. Однажды ночью мы открыли заслон, и поток затопил все передовые позиции траншеи. Тысячи литров воды обрушились на боевые площадки и заструились по окопам, сметая на своем пути людей, фашины и оружие. Ночной потоп особенно страшен. Бурбонские солдаты не понимали, что происходит, и вдобавок разве имеет смысл палить из ружей по водопаду?
Передовая линия их траншеи превратилась в сточную канаву, и в отдельных местах вода доходила солдатам до пояса. Им пришлось потратить целый день, пока они откачивали грязную жижу из окопов. Целый день, еще один день жизни. Это была победа, пусть и краткая, но мы так изнемогли, что уже не могли радоваться.
Пока неприятельские солдаты барахтались в грязи, я пошел навестить Косту. Никогда еще я не видел его в таком отчаянии. И передо мной был он, Франсеск Коста, тот самый человек, которому для полного спокойствия нужна была только веточка петрушки.
– Ну хватит, Коста, – попытался я подбодрить его, хотя голос мой звучал неубедительно. – Мы столько перенесли не для того, чтобы сейчас опускать руки. Подготовь орудия и боеприпасы.