Но наш артиллерист продолжал сидеть под дождем с обнаженной головой, промокший до нитки. Он обхватил себя руками, словно человек, которого бьет лихорадка.
– Боеприпасы? Ты говоришь, боеприпасы? – Он выплюнул эти слова с ехидством. – Да у меня не осталось даже петрушки. Их проклятая траншея нас угробила.
Упоминание о моем детище больно меня ранило.
– Пушки! – рявкнул я и, забыв, что мы с ним на «ты», добавил: – Расставьте их за проломами и не думайте больше ни о чем!
Когда в городе царит отчаяние, слухи занимают место надежд. Пустые иллюзии. Говорили о том, что к Барселоне движется английский флот, что Австрияк отправил нам на помощь германский легион. Враки. Толпы отчаявшихся людей собирались на площади Борн в центре города и молились о спасении Барселоны. Глупости. В глубине души мы, оборонявшие проломы, ни во что не верили, мы просто сражались.
Хорошо еще, что дождь потушил вулкан артиллерии Джимми. Я же говорю: когда порох отсырел, они уже не могли вести бомбардировку. Вместо бомб нас осыпали угрозами и грубыми шутками. Их позиции были уже на уровне нашего рва, и мы слышали их крики. От развалин наших стен их отделяли какие-нибудь тридцать метров.
Самые смелые высовывались из-за боевых площадок на самом переднем крае траншеи и жестом показывали, как человеку перерезают горло, а потом, сжав кулак, двигали его взад и вперед. И говорили нам самым мрачным тоном: «Ça va être votre fête»[139].
Я не спал всю ночь с 10 на 11 сентября, не мог спать. Не надо было родиться провидцем, чтобы понять, что решающий штурм может начаться в любую минуту. Предвидя его, мы отвели солдат от самых открытых врагу позиций. Группировать людей так близко от боевых площадок неприятеля означало подвергать силы обороны смертельной опасности. За позициями, которые могли подвергнуться самой яростной атаке, мы попытались создать свободное пространство, чтобы обеспечить возможность отступления тем, кому предстояло принять первый удар. Таким образом, между нашими линиями и позициями Джимми царила пустота.
Мне довелось видеть немало мест, подвергнувшихся бомбежкам, но этот пейзаж поражал очертаниями своих развалин. Обычно артиллерия, даже самая тяжелая, только пробивает крыши и разрушает стены. Силуэт при этом получается угловатый. Но когда бомбардировка ведется с такой силой и на протяжении столь долгого времени, края стен стачиваются, становятся округлыми и похожими на песчаные дюны, словно их тысячелетиями глодали ветры. Мелкий дождик продолжал моросить над лабиринтом разбитых бомбами и разобранных на части строений. Стояла темная ночь, луна пряталась в заплаканных тучах. Ноги мои скользили среди разбитых передков пушек, сломанных ружей, ушедших под землю плетеных габионов, чьи цилиндрические пасти пугающе раскрывались, точно рты утопающих. И повсюду виднелись тысячи наших досок, которые щетинились длинными гвоздями. Это было такое тихое, грустное и зловещее место, что даже всей моей науке не дано было сдержать мое воображение.
И тут, неожиданно и без всякого очевидного повода, меня охватило безумное желание вернуться в нашу палатку на пляже.
Амелис спала раздетая. Я разбудил ее:
– Где Анфан?
Она не столько спала, сколько пребывала в забытьи, в которое погрузилась от голода и изнеможения. Амелис открыла глаза, свои огромные черные глаза. Мне кажется, что я и сейчас там, в ночной темноте, в нашей нищей палатке на пляже. Амелис лежит нагая, вся в поту, а я стою перед ней на коленях, а потом обнимаю эти худые плечи, и мною движет не страсть, а желание защитить ее. Амелис горела в лихорадке, проснувшись от какого-то кошмара. Почувствовав мою руку, обнимающую ее тело, она улыбнулась, точно давно ждала этой встречи, и коснулась пальцами моей щеки.
– Марти, – прошептала она. – Ты пришел.
Это была слабая радость больного существа.
– Ради всего святого, Амелис! Где Анфан?
Если этого мальчишку убьют, все наши усилия пойдут прахом. Семь лет они провели в нашем доме, целых семь. И моя привязанность к этим людям основывалась не на каких-то возвышенных чувствах, а просто на скоплении будничных дел. Нет в мире ничего значительнее, чем миллион собранных вместе незначительных мелочей.
Наш разговор прервал артиллерийский залп, такой мощный, что палатка вздрогнула, словно желая взлететь над землей. Этот грохот мог возвещать только одно: начало общей атаки. Я надел треуголку и поспешил к выходу, но возле полотняной двери меня остановил ее голос: она что-то сказала, но слова ее мне не запомнились. Амелис упомянула Бесейте, тот маленький далекий городок на границе с Арагоном, где мы когда-то познакомились, спасаясь от французов-насильников и микелетов-убийц. От голода Амелис бредила. В полузабытьи она провела рукой по щеке и взмолилась:
– Марти, это же просто раздавленная малина. Не уходи, прошу тебя, это просто малина.
Она раскрыла мне объятия. Долг велел мне немедленно выйти из палатки, но эта женщина никогда не снисходила до просьб, а сейчас жалобным голосом, напоминавшим мяуканье котенка, повторяла: «Si us plau, si us plau». Я вернулся.
Она была так слаба, что приходилось обнимать ее очень осторожно, чтобы не сломать бедняжке ребра, – и это не преувеличение. Лицо ее покрывали капельки пота. И ужаснее всего было то, что я ничем не мог облегчить ее страдания. Она попросила меня дать ей сломанную музыкальную шкатулку. Завладев игрушкой, Амелис открыла ее. Само собой разумеется, музыка не заиграла. Но моя подруга улыбнулась и сказала:
– Слышишь? Мой отец придумал, как сделать такую шкатулку, и заложил в нее мелодию. Это он сам выбрал песню. Красивая, правда?
Мне никогда не нравилось лгать больным, поэтому я сказал:
– Мы починим ее, вот увидишь.
– Марти! – воскликнула она пересохшими от жара губами. – Скажи мне, что ты слышишь музыку!
Но нет, я ничего не слышал. Передо мной была только раздавленная коробочка, крошечный предмет, испорченный при бомбардировке вражеской артиллерии, среди миллионов других истерзанных и разбитых вещей. Я ничего не ответил, а только вздохнул. Она все поняла: высокая температура иногда жалует нас провидческим даром. Амелис посмотрела на меня своими бездонными глазами и произнесла:
– Хочешь, я скажу тебе кое-что, Марти? Ты бы перестал быть собой, если бы уловил эту музыку. Это твое преимущество, и в этом твоя ограниченность. Если бы ты захотел услышать нашу музыку, она бы для тебя зазвучала. Но ты не можешь, ты не веришь в нее. Ты даже не пытался ее расслышать, хотя она тысячу раз раздавалась рядом. – Потом она добавила: – Может, попробуешь сейчас? Шкатулка – простая коробочка, не более, она всегда может разбиться.
Я заставил ее посмотреть мне в глаза.
– Ради бога, Амелис, не уходи с берега. Что бы ни случилось, не уходи отсюда! И если под твоими ногами вдруг не окажется песка, немедленно возвращайся назад.
– Я позабочусь о ней, патрон.
Это был Анфан, который возник за моей спиной. Они с Наном только что вошли в палатку.
– Где тебя носило? – взревел я.
Анфан вздохнул, но взгляд его был лукавым и дерзким.
– Хоть раз в жизни послушайся меня! – закричал я. – Этой ночью и завтра утром никто не должен уходить с берега. Ни ты, ни Амелис, ни Нан. И отвечать за это будешь ты! Ясно?
Повышать голос, разговаривая с Анфаном, было бесполезно, поэтому я сменил тактику.
– Ты помнишь свою мать? – спросил его я.
– Ты сам прекрасно знаешь, что нет.
Я указал ему на Амелис, которая то ли спала, то ли лежала в беспамятстве, истощенная, и иногда бредила.
– Если бы тебе дано было выбрать себе мать среди женщин всего мира, ты бы стал искать для себя другую?
Он опустил глаза и посмотрел на Амелис. Нашу палатку освещал только усталый огарок свечи, ее слабое пламя мерцало. И если позволите, я скажу, что даже огоньку печальной, слабой свечи не чужды человеческие чувства.
О боже, каким прекрасным может быть любимое существо в своей болезненной слабости! Без Амелис мы бы никогда не оказались вчетвером и наша жизнь была бы иной, гораздо хуже, чем та, которую мы прожили вместе.
Анфан набрал в легкие воздуха, и тут я впервые услышал, что он говорит как мужчина, а не как мальчишка:
– Хорошо, патрон. Я о ней позабочусь. И что бы ни случилось, мы все останемся на берегу. Даю тебе слово.
Марти Сувирия, всегда весел и всем доволен! Всегда? Нет, не всегда.
15
Итак, после года с лишним осады наступило наконец 11 сентября 1714 года. Все началось с устрашающей артиллерийской атаки в половине пятого утра. Сразу же после этих залпов первая волна из десяти тысяч солдат двинулась к проломам в стенах. Десятки знамен, офицеры с саблями наголо, сержанты с алебардами, указывающие путь своим бойцам. Не думаю, что на нашей передовой было более пятисот – в лучшем случае шестисот – изможденных солдат.
Я не могу по порядку описать все, что случилось 11 сентября, и тоже не понимаю этого каприза памяти. Из самого долгого дня моей жизни в голове у меня высвечиваются только отдельные картины, и вместо подробного и хорошо построенного рассказа мне удается описать лишь отдельные сцены. Покинув нашу палатку на берегу, я углубился в городские улицы. Все колокола города бешено звонили. Всех охватило смятение. Да и могло ли случиться иначе, если пост главнокомандующего занимала Святая Дева? А тем временем бурбонские войска уже преодолевали стены, которые любой мальчишка мог разрушить одним ударом башмака. Когда рассвело, я поднялся на балкон дома Монтсеррат[140], дворца одного из сбежавших из города предателей: оттуда виден был почти весь участок, где шел штурм, от бастиона Порталь-Ноу до Санта-Клары. И увиденное мною было самым грустным зрелищем, какое только может открыться глазам инженера.
Все пространство, которое мы ценой таких усилий защищали на протяжении тринадцати – тринадцати! – долгих месяцев, было теперь захвачено ордами безмозглых рабов. Сплошной ковер белых мундиров расстилался в проломах – солдаты шагали строем с ружьями наперевес: