en avant, en avant![141] Их было так много, что они могли себе позволить не обращать внимания на людей, которые еще стреляли в них с высоты стен. И это уготовила мне судьба? Для этого воспитывали в Базоше все мои чувства? Для того, чтобы я острее ощутил падение Барселоны, гибель целого народа? Чтобы в этот последний день нашей свободы мои уши услышали больше криков и стонов, мои глаза плакали сильнее, а мои руки еще отчаяннее хватались за борт тонущего корабля?
Вот одна из таких картин: остатки стен возвышаются, словно башни, разделенные огромными проломами. Через подзорную трубу мне виден узкий обломок стены между двумя брешами, через которые уже движутся тысячи врагов. Наверху остаются только старик и молодой парнишка. Старик заряжает ружья и передает их пареньку, а тот стреляет вниз, в толпу белых мундиров, которая уже затопила все пространство вокруг их островка. Но руки старика двигаются слишком медленно, и его молодой товарищ начинает бросать вниз ружья с примкнутыми штыками, точно копья. Новая картинка в круглой рамке моей подзорной трубы: второй эшелон бурбонских войск овладел этим несчастным островком, старик и паренек, израненные, сдаются. Солдаты вынуждают их встать на колени на краю пропасти и сталкивают со стены ударами прикладов.
Картины проносятся вихрем в моей голове, одна сменяет другую. «Оргáны», из которых стреляют в упор по врагам мальчишки, уничтожая целые ряды гренадеров. Солдаты Коронелы, бросающие гранаты, пока вражеские солдаты их не окружат: последнюю гранату они приберегают для себя.
Но в этом калейдоскопе картинок всегда возникает одна, затмевающая все остальные, возносящаяся над самой трагедией, – появление человека, который благодаря этому своему шагу навсегда запечатлелся в памяти праведных, – дона Антонио де Вильяроэля Пелаэса. Дон Антонио! Но почему он снова оказался в Барселоне? В это время ему бы давно следовало плыть в открытом море, а он неожиданно явился на совещание старших офицеров. Его зычный голос раздался в городе вновь.
Ему бы следовало отправиться в Вену, где он мог бы жить в спокойствии и достатке, ему были бы возданы все почести, его ожидало блестящее будущее при императорском дворе Австрияка. Но он был с нами. События развивались таким образом: Вильяроэль до последней минуты ожидал, что правительство возьмется за ум и назначит нового главнокомандующего. Но этого не случилось, и, уже направляясь к спасительному берегу, дон Антонио вдруг повернул назад и просто возвратился в город. Он прекрасно понимал, что сам выносит себе приговор, ничего не получая взамен. «О, если бы я мог погибнуть вместе с ними, как простой солдат!» – таковы были его последние слова. Откуда берутся подобные люди? Не знаю. Но когда встречаешься с таким человеком, невозможно его не любить.
Мы оказались наедине в кабинете на несколько кратких минут. Я растерялся и ничего не сказал ему, ничего не сделал. Мне и сегодня досадно, что у меня не нашлось в тот момент слов, чтобы объяснить ему, как важен для меня его поступок. Наверное, это никакого значения не имеет. За весь день дон Антонио ни разу не упомянул о своей жертве. И только в те минуты, когда никого больше рядом не было, он вдруг посмотрел куда-то вдаль, пригладил мундир на животе и сказал:
– К дьяволу эти галиоты.
В тот день, 11 сентября, глава нашего правительства Рафаэль Казанова тоже сыграл свою роль, но не мог сравниться с Вильяроэлем в его величии. Будь я человеком сердобольным, сказал бы, что Казанова представлял собой фигуру скорее трагическую, чем жалкую, и его терзали противоречия, обусловленные, с одной стороны, его собственными интересами, с другой – интересами государства, а с третьей – решимостью его народа продолжать борьбу. Но, к несчастью, сердобольностью я не отличаюсь, – если хочешь, чтобы твоя страна тебя любила, ты должен быть готов за нее умереть. Вильяроэль, даже не будучи каталонцем, сумел это понять лучше, чем все Казановы этого мира.
Вильяроэль приказал подготовить две концентрические атаки. Одной он предполагал командовать сам, а другую – под знаменем святой Евлалии – должен был возглавить Казанова. По традиции святое знамя покровительницы города могло появиться на его улицах только в часы страшной опасности. Можно ли было вообразить опасность более серьезную? Дон Антонио прекрасно знал, что образ святой способен немного поднять élan[142] изможденных барселонцев.
К сожалению, согласно правилам наступление под святым знаменем должен был возглавлять человек, занимавший наивысший политический пост в городе, то есть Казанова с его вечными сомнениями. На совещание правительства меня, естественно никто не приглашал, но, скорее всего, какой-нибудь грубиян приставил ему пистолет к пузу и заставил беднягу надеть мундир полковника. Военным не следует вмешиваться в политику, как и политики никогда не должны выполнять обязанности военных. Но поскольку Казанова формально являлся главой ополчения Коронелы, звание обязывало его надеть мундир с золотыми галунами, оседлать какую-нибудь клячу и возглавить атаку. Когда Казанова размахивал шпагой над своей треуголкой, имитируя воодушевление, которое было ему глубоко чуждо, он напоминал мне актера, скрепя сердце согласившегося исполнять нелюбимую роль.
Процессия отправилась из зала Сант-Жорди. Мы узнали об этом по реву толпы, собиравшейся на улицах. Повсюду, где проходило шествие, к нему присоединялись грязные, отчаявшиеся люди. С балконов и из окон руки посылали сиреневой святой поцелуи. Кстати сказать, возглавляли шествие солдаты Шестого батальона – портные, котельщики и трактирщики, чьи мундиры тоже были сиреневого цвета.
Мне вспоминается рядом со знаменем еще какой-то богатей из красных подстилок, до сих пор сохранивший свои алые одежды. Он кричал женщинам, вышедшим на балконы, чтобы спускались на улицы и присоединялись к жертвенной процессии, вместо того чтобы молиться. Я помню, что эти женщины так ослабели от голода, что не держались на ногах и, цепляясь за балконные перила, отвечали ему:
– Doneu-nos pa i hi anirem! (Дайте нам хлеба, и мы выйдем на улицы!)
Было, наверное, часов семь утра, когда я увидел, как они отправлялись на битву: остатки войска, смешавшиеся с вооруженной толпой. Знамя святой Евлалии играло теперь роль, испокон веков предназначенную любому флагу, – оно было знаком, под которым собираются те, кто объединен общим делом. Когда процессия стала достаточно многолюдной, впереди нее выстроился ряд солдат со штыками наперевес, и они отправились к стенам, чтобы отвоевать захваченные неприятелем бастионы.
Я должен сказать вам, что бывают минуты, когда даже самое каменное сердце смягчается. Ветер колыхал длинное прямоугольное полотнище, и казалось, что фигура святой Евлалии оживает. Над нашими головами плыла девушка – такая молодая и такая печальная. Знамя двигалось, развеваясь на ветру, навстречу мученической гибели, и глаза девушки словно смотрели на тебя и именно на тебя.
Еще одна картина того дня: мне вспоминается Коста, который следит взглядом за процессией со слезами на глазах, опершись на ствол незаряженной пушки.
– Ради бога! – закричал ему я. – Не плачьте, а поддержите их своим огнем!
Он покачал головой и показал мне пустые ладони:
– У нас не осталось пороха.
И эта пестрая толпа обученных солдат и разъяренных горожан пошла в наступление. Их задача состояла в том, чтобы очистить от неприятеля стены между бастионом Порталь-Ноу и Санта-Кларой. Было бы гораздо легче добраться до Гибралтара, взять там скалу и вернуться, чтобы выставить ее на всеобщее обозрение в церкви Санта-Мария дель Мар.
Джимми уже направил тысячи солдат и сотни саперов, чтобы укрепить занятые позиции именно на этом участке, чтобы дать отпор, если какой-нибудь безумец осмелится оспаривать его победу. Но трагедия заключалась в том, что туда направлялся не один, а сотни и сотни безумцев. Они следовали за знаменем плотной толпой и, стремясь прежде всего защитить свой штандарт, забывали стрелять по врагам. Это было ужасно. Их расстреливали из ружей и пушек со всех сторон, но они шли вперед под огнем, оставляя след из десятков убитых, и не останавливались.
Наконец они оказались на стенах, верхняя площадка которых была довольно узкой. Два передовых отряда столкнулись на ней, точно бараны. Еще одна картинка того дня: сиреневые мундиры нашего Шестого батальона вперемешку с белыми мундирами противника – идет штыковая атака. Против всех ожиданий защитникам города удалось преодолеть довольно большой участок стен, захваченных бурбонскими войсками. Толпа вокруг сиреневой девушки таяла, но ее спутники продолжали двигаться вперед, осыпая врагов проклятиями и скидывая их со стен.
В этот миг, к счастью, кто-то приказал мне отправиться к месту основной атаки неприятеля, и таким образом меня избавили от необходимости наблюдать за этим массовым самоубийством. Некоторое время спустя, когда схватка еще не кончилась, Казанову вынесли с поля сражения. Причиной тому было ранение в ногу. Мы видели, как он проследовал на носилках в больницу, и, хотя я, конечно, не хирург, мне показалось, что это была простая царапина. Бедняга, совершенно очевидно, не столько пострадал физически, сколько пал духом. Когда, увидев его, кто-то из нас поинтересовался положением дел, он поднял голову и сказал:
– Отправляйтесь, господа, поддерживать наших солдат, ибо их ждет множество опасностей, – и тут же забыл о нашем существовании.
Мы не знали тогда, что, пока ему накладывали повязку, его врач уже составлял свидетельство о смерти, чтобы Казанова мог сбежать из города. Не будем об этом.
Картины, картины, одна за другой. Баррикады на каждой улице, ведущей от стен в город, чтобы помешать бурбонским войскам продвигаться к центру. К своему удивлению, Джимми обнаружил, что, вопреки всем правилам полиоркетики, захват стен вовсе не означал конца штурма, а стал лишь прологом к основному сражению. При любой другой осаде защитники крепости уже выслали бы парламентера к осаждавшим крепость войскам. В Барселоне люди продолжали сражаться на улицах, каждый дом стал бастионом, а его окна – бойницами. Здесь опять понадобились мои познания инженера. Улицы города были так узки, что маленькую баррикаду можно было соорудить на них в один миг. Не успевали горожане построить парапеты, как солдаты уже устраивались за ними и начинали вести огонь по бурбонскому авангарду.