На одной из этих баррикад я встретил Бальестера. Он привел подкрепление на позицию, где я помогал строить заслон. Да, Бальестер – это еще одна картинка того 11 сентября. Этому дню предстояло стать последним в его жизни; он понимал это и – поверите ли вы мне? – был почти счастлив, заряжая свое ружье и стреляя без передышки. Бальестер вел себя как беспечный гуляка, который дал приятелям слово на этот раз на празднике напиться допьяна.
От порохового дыма, стоявшего в воздухе, нам слепило глаза, но Бальестер разглядел что-то и, оставив шомпол, потряс меня за рукав:
– Ваш мальчишка! И карлик! Они бегут между линиями! Смотрите!
Я поднял голову и увидел двух чертенят, которые бежали по пространству, разделявшему стены, уже захваченные бурбонскими войсками, и нашей улицей. Воздух пронизывали тысячи пуль, и я мысленно взвыл: «Ну почему вы здесь шастаете?» Всего несколько часов назад Анфан дал мне клятву и вот сейчас уже ее нарушил. Они бежали не очень уверенно, что было им несвойственно. Обычно эти двое передвигались точно две гиены, которые так четко знают свою цель, словно на морде у них компас. Потом они упали. Я увидел, как пули настигли их среди вспышек огня и клубов порохового дыма. Сначала Нан. Анфан остановился, хотел было вернуться к товарищу, но и сам упал, издав короткий крик, в котором звучала не столько боль, сколько удивление. Пули летели на нас градом; огонь неприятеля был так силен, что мне удалось только чуть-чуть выглянуть из-за баррикады. Нан и Анфан исчезли. Я дернул Бальестера за рукав.
– В них попали? – спросил я, рыдая. – Вы это видели, вы в этом уверены?
Бальестер посмотрел на меня, и его молчание было мне ответом. И тут мы услышали стоны. В шуме перестрелки раздался предсмертный, затихающий хрип: «Pare, pare, pare»[143]. Умирая, Анфан снова стал ребенком. Он упал в какую-то канаву, и я его не видел. Слова Бальестера только прибавили мне мучений, когда он сдержанно, грустно сказал:
– Он вас зовет.
И тогда все погибло. Конец света заключается именно в этом: сын называет тебя отцом в первый раз и происходит это за минуту до его смерти. И в тот миг внутренняя энергия, которая дает нам силы жить, неожиданно покинула меня. Довольно долго я существовал в пустой оболочке. На самом деле я не знаю, сколько времени я простоял на коленях, не в силах совладать с болью. Следующая картина, которая мне вспоминается, – лицо Бальестера прямо перед моими глазами.
– Вы должны идти со мной.
Вокруг нас грохотало сражение, но трагедия города показалась мне какой-то далекой помехой, лишенной всякого смысла. Мной овладело безумное и неприличное безразличие, меня разбирал смех. Пока Бальестер волоком тащил меня прочь, я насмехался над ним и надо всем на свете.
Мы двигались в тыл. Я увидел Перета, но мне не захотелось расслышать, о чем говорило мне его лицо. Мое состояние было похоже на то, в каком мы порой пребываем в болезненном забытьи, когда во сне нам сначала открывается истина, а уже потом наши глаза видят, что случилось. Не знаю, сказал я это вслух или только подумал: «Я же говорил этой женщине, чтобы она не покидала берега». Перет и другие привидения, окружавшие его, проговорили: «Марти, мы сейчас на берегу». Я опустил взгляд, потом упал на колени, и они действительно погрузились в грязный песок. И неизбежно в моей голове возник вопрос, который я должен был задать себе гораздо раньше.
О чем хотел предупредить меня Анфан? Какое важное событие заставило его броситься искать меня, хотя я сам категорически запретил ему уходить с берега? Передо мной лежало тело Амелис.
– Ее убила шальная пуля, – сказал какой-то старческий голос, который, может быть, принадлежал Перету.
У меня не было сил даже не верить в ее смерть: мы успели увидеть много трупов. Зеленоватые лунки ее ногтей не оставляли никаких сомнений. Даже Бальестер зажал себе рот кулаком. В тот день, 11 сентября 1714 года, страданиям пришлось становиться в очередь, чтобы проникнуть в наши души.
Я прижался щекой к ее щеке, которая уже холодела. Да, этот необычный холод означал смерть. И хладный труп не может ожить, нет. И однако, это случилось. Ее тело вдруг всколыхнулось, словно в нем сработала какая-то последняя пружина.
Все люди, окружавшие нас, отступили. Я увидел глаза Амелис, неожиданно широко открытые, а в них – весь наш мир, всю нашу жизнь. Правой рукой она вцепилась в мой мундир на груди и попыталась произнести какое-то слово. Я знал, что Амелис мертва, что она возвратилась ко мне, только чтобы сказать что-то важное, прежде чем исчезнуть навек. И ей это удалось: на один миг она вернулась с того света.
В моих разрозненных воспоминаниях здесь возникает пауза в битве. Все звуки стихли в ожидании того, что Амелис должна была нам сказать. Конечно, это только мое воображение. Я думал, что мы уже пережили все жестокие минуты, но оставалась еще одна: четыре самых страшных слова, которые может услышать отец.
– Martí, – взмолилась Амелис, – tingues cura d’Anfan[144].
И ее не стало – устало расслабилась скорее ее душа, чем ее мышцы.
Как можно смириться с тем, что ее просьба оказалась невыполнимой, что было уже поздно? С тем, что ее последнее желание приковывало меня к миру цепью невыносимых страданий? Амелис не могла знать, что Анфан погиб и что погиб он, желая ее спасти, пытаясь позвать меня на помощь. Даже Бальестер испытал ко мне сочувствие. Гримаса скорчила его щеки под густой бородой, и он отвернулся, чтобы на меня не смотреть.
Картины калейдоскопа. На следующей из них я стою возле большой братской могилы, Фоссар-де-лас-Морерас[145], где хоронили погибших при обороне города. Бой продолжается с прежней силой, но я, отрешенный от всего происходящего, несу тело Амелис, прикрытое одеялом. Рядом со мной идет Бальестер. Один из могильщиков задал нам непременный вопрос:
– Из наших?
Правительство распорядилось не осквернять священную землю трупами бурбонских солдат. Я не удосужился даже ответить, а Бальестер погрозил ему кулаком, и этого оказалось достаточно, чтобы могильщик быстро удалился.
Я спустился в яму. Это был огромный кратер, куда складывали мертвые тела. Красные подстилки, люди весьма предусмотрительные, приказали вырыть такую глубокую могилу, чтобы там можно было уместить трупы в пять этажей. Но к этому дню осады гора трупов почти сровнялась с землей. Похороны Амелис сопровождал грохот орудийных залпов. Пока я, встав на колени, как можно осторожнее и бережнее укладывал ее тело в могилу, Бальестер прислушивался к шуму битвы.
Случайная пуля. Амелис выжила среди опасностей, насилия и нищеты, и вот теперь, когда все это осталось позади, ее убила случайная пуля, пустячный свинцовый шарик. Против моей воли во мне родилась уверенность: этой случайной пулей был я сам.
Я упал на колени и, безудержно рыдая, произнес:
– Их убил я. Амелис. Анфана. Карлика. Всех.
Бальестер закатил глаза и спросил:
– Можете объяснить, что за чепуху вы тут несете?
Я заговорил, всхлипывая, и слезы бежали по моим щекам:
– Бурбонскую траншею спланировал я. Когда был там, по другую сторону кордона. Я думал, что для города это будет наименьшее зло, но только сам себя обманывал.
Мне хотелось – и клянусь, это чистая правда, – чтобы он вытащил свой нож и перерезал мне глотку, как должен был это сделать еще в Бесейте. Мне стало яснее ясного, что семь лет, прошедшие с тех пор, были просто сном. Но Бальестер не стал меня убивать; мои слова пробудили в нем только раздражение.
– О чем вы говорите? – закричал он. – Кого теперь волнуют ваши мерзкие расчеты, таблицы и циркули? Высуньте наконец голову из чернильницы и идите сражаться!
– Я превзошел самого себя. И сделал это не ради города или своих близких, а только ради инженерного искусства. О такой траншее мог бы мечтать любой маганон. Передо мной стоял строптивый город, а у меня были все необходимые средства, чтобы создать совершенную траншею. И хотя я снабдил ее ловушками, мной двигало только одно желание – превзойти моих учителей, победить в состязании самого двоюродного брата Вобана. Я не устоял перед искушением, а потом придумал себе отговорку. Но после этого, чтобы искупить вину, у меня оставался только один выход: вернуться в обреченную крепость и принять смерть от собственного произведения.
Он хотел увлечь меня за собой туда, где шли бои, но я вцепился в него одной рукой и удержал:
– И знаете, что хуже всего? – Я посмотрел в глаза Бальестеру, ища в них свой приговор. Нет, скорее мне хотелось, чтобы он привел этот приговор в исполнение, и поэтому я продолжил: – Если бы я на самом деле любил своих близких больше, чем инженерное искусство, если бы во мне любовь взяла верх над тщеславием, я бы не стал проектировать никаких траншей – ни хороших, ни плохих. Честные люди никогда и никак не служат дьяволу – ни хорошо, ни плохо.
– Но вы нанесли дьяволу ущерб, – сказал он в мое оправдание. – Исказив детали траншеи, вы подарили городу несколько дней жизни.
– И какой от этого прок? Посмотрите вокруг. Если я выживу, то до самой смерти меня будет угнетать мысль о том, что виновником его гибели был я.
Бальестер покачал головой, но я настаивал:
– Где истина? В наших поступках или в тех чувствах, которые нами движут? А я знаю, что разработал эту траншею не из любви и не из патриотизма, а просто ради тщеславия. И вот теперь я сам подписал смертный приговор своим близким.
Мне казалось, что я выплачу все глаза, такие горькие слезы текли из них ручьем. Бальестер преклонил колено, сжал руками мои щеки и устремил свой грозный взгляд прямо мне в лицо. Мир рушился, и Бальестеру было известно – теперь я это точно знаю, – что мы говорим в последний раз.
– Знаете, в чем ваша ошибка? – сказал он. – Вы сражаетесь только за живых. Французы, испанцы и наши красные подстилки убили моего отца, мою мать, моих братьев и сестер. Я потерял столько родных и близких, что отомстить за всех не смогу. Мне это стало ясно. Боритесь не ради живых и не ради мертвых. Те, кто придет за нами вслед, возможно, проклян