Но прежде всего я думаю о доне Антонио. Этот человек, дон Антонио де Вильяроэль Пелаэс, отрекся от славы и почестей, от своей семьи и самой жизни ради неразумной верности безымянным мужчинам и женщинам. Он, сын Кастилии, в котором сочетались все наилучшие черты этой суровой земли, принес себя в жертву, защищая именно Барселону. И что получил он взамен? Бесконечную боль и вечное забвение.
В бреду я подумал и еще об одной своей трагедии: теперь, когда Анфан погиб, у меня оставался другой сын, но мне не дано было его узнать. От него скроют, что его отец боролся и умер, защищая свободы народа, о котором ему никогда ничего не расскажут. Но потом я сказал себе, что эта боль пронзает не только мое сердце: когда мы будем разбиты, когда мы погибнем, всех наших детей воспитают победители.
Наш мир – это вопрос без ответа. И проживают на этом крошечном шарике наивные существа, которые тщетно пытаются найти ответ, отдавая все и ничего не получая взамен.
И однако, нам остается сомнение. Потому что все эти мужчины и женщины могли бы никогда не подняться на городские стены. Они могли бы спокойно разойтись по домам и открыть городские ворота перед тираном. Сдаться, преклонить колени и умолять о спасении жизни. Но они этого не сделали и выбрали борьбу. Зная, что их шансы ничтожно малы, они выдержали тринадцать месяцев ужасных страданий. Принять смерть, чтобы оставить потомкам в наследство Слово; умереть, чтобы твои дети могли в будущем говорить, хотя бы и шепотом: «Мой отец защищал наши бастионы». Так думал Бальестер, все Бальестеры.
После смерти Бальестера я бродил по городу ни жив ни мертв. Не знаю, сколько времени и по каким улицам. Перестрелка казалась мне безобидным шумом, на который не стоило обращать внимание. Кто-то махнул мне рукой.
– Дон Антонио просит всех явиться, – сказал он.
Калейдоскоп картин, черные дыры забвения, ил в русле памяти. Но слова «дон Антонио» способны были воскресить мертвого.
Я вдруг очутился на площади Борн, в самом центре города. Не обращая внимания на обстрел, дон Антонио строил отряд на брусчатой мостовой. И что это был за отряд. Последние защитники города. Остатки Коронелы, раненые, которых вытащили из госпиталя, мальчишки, несколько женщин. Два или три священника.
Дон Антонио собирался начать вторую контратаку с целью отвоевать стены. Задача была невыполнимой, потому что бурбонские части уже достигли противоположного конца площади Борн. Там уже собирались тысячи белых мундиров, первый ряд опустился на колени. А на нашей стороне, кроме дона Антонио, было всего дюжины две всадников. Пешие строились, и несколько офицеров пытались навести порядок в шеренгах.
Дон Антонио, на коне впереди отряда, произнес короткую речь. Но стоял такой грохот, что мы ничего не расслышали, да и никакой нужды в этом не было. Несколько раз пули просвистели совсем рядом с ним, а одна ударилась о клинок его сабли. Из тысяч и тысяч выстрелов 11 сентября 1714 года я помню только звон этой пули: металл о металл. Вместо ответа Дон Антонио поднял руку с саблей еще выше. Я посмотрел на него. И хотите знать один секрет? Передо мной был человек, достигший просветления.
Нет, слово «счастье» не соответствует его характеру. Дон Антонио никогда не был счастлив, подобно тому как морским губкам не дано увидеть солнце, пока их не сорвут с подводных скал. В этот миг он собирался преодолеть границу своей судьбы и наконец нашел возможность сделать это, не рискуя своей честью. Сейчас наконец не он требовал невозможного от своих солдат, а они ждали подвига от него. И он с восторгом повел их вперед, бросив коня в бешеный галоп.
А как же Слово? Я начал писать эту книгу, движимый желанием его открыть, но, как это ни смешно сейчас, когда уже написано столько страниц, это слово, одно слово, никакого значения не имеет. Потому что во время этого последнего штурма мы оказались за пределами языка.
Слово – это то, что происходило в ту минуту. Эти дети, эти женщины, эти люди со всех концов света, собравшиеся за конем дона Антонио. Они стояли неровными рядами, готовые пойти в кавалерийскую атаку, не имея лошадей. Меньше тысячи против пятидесяти тысяч. И однако, может быть, в словарях все-таки найдется хоть какое-то отражение Слова. Пусть слабое и неточное, но все же отражение.
Мы пошли в атаку с воплями варваров, сражающихся с римлянами. Бурбонские части стояли в безупречном строю на противоположном краю площади. Их нескончаемые плотные ряды ощетинились тысячами ружей, которые смотрели нам прямо в глаза. Они расстреливали нас – один стройный залп за другим. Их офицеры надрывали глотки: Feu, feu, feu![149] Справа и слева от меня падали люди. Плач, жалобы, раскаяние. Дон Антонио скакал впереди, словно античный вождь, с саблей наголо в вытянутой руке. Какое безумие! И конечно, его настигла пуля.
Конь под ним упал на правый бок, и тяжелое туловище животного придавило дона Антонио. Его колено оказалось зажатым между седлом и брусчаткой площади Борн – кости затрещали, словно ореховая скорлупа.
Лошадь брыкалась, будто упала на раскаленные угли костра, выгибала шею и испражнялась не переставая. Не знаю почему, но в голове моей запечатлелись ее ржание и этот поток дерьма. Я первым опустился на колени рядом с доном Антонио, схватил его под мышки и потянул, чтобы высвободить из-под несчастного животного. Поначалу я не обратил внимания на его взгляд.
Казалось, Вильяроэля ничуть не интересовала его собственная судьба. Лежа на земле, пойманный в ловушку, он схватил меня за борт мундира своей огромной ручищей и притянул к себе изо всех сил. Когда мы оказались нос к носу, он произнес нечто – и ничего более похожего на Слово не было мне дано услышать за всю мою жизнь. И со мной говорил не император, празднующий свой триумф, а поверженный и разбитый генерал; я услышал это не из уст командира, а от человека, который пришел к нам из вражеского лагеря, от человека, отринувшего все, чтобы встать в ряды слабых и беззащитных и отдать за них свою жизнь.
Дон Антонио прошептал мне в самое ухо:
– Забудьте о себе.
В моей голове царит такое опустошение, мое тело уже настолько мне не принадлежит, что, если быть откровенным, воспоминания мои иногда путаются. Я столько раз восстанавливал в памяти эти минуты: мы все раскачиваемся на маятнике смерти, дон Антонио лежит на мостовой Борна, его мертвая лошадь все еще испражняется, тысячи пуль жужжат около наших ушей… Поэтому, возможно, память моя изменила слова, сорвавшиеся с губ дона Антонио, хотя и в этом я не уверен.
Сомнения одолевают меня потому, что иногда, когда я прогуливаюсь осенним днем по полям, на меня накатывает волна подслащенных воспоминаний. И тогда я вижу ручищу Вильяроэля на своей груди и слышу его неожиданно мягкий голос, который говорит мне: «Забудьте о себе, fillet». А когда schnapps ударяет мне в голову, Вильяроэль представляется мне доблестным командиром, который приказывает мне: «Самое главное, Сувирия, – это самоотверженность». Отдайтесь до конца. Порой, когда моя голова затуманивается парами вонючего зелья, а немощная плоть уже стесняет дух, мне кажется, что над плитами Борна передо мной всплывает лицо Вобана, а не Вильяроэля. Это сам маркиз тянет меня за борт мундира и говорит мне: «Кандидат, вы сдали экзамен».
Все так и есть: я уже не знаю, кто что сказал и как именно он это сказал. Прошли десятки и десятки лет, наша планета столько раз свершила свой путь вокруг Солнца. Но в конце концов, какая разница? Вобан сказал мне «познайте», а Вильяроэль сказал «забудьте о себе». И там, на этой городской площади, покрытой мусором, Слово превращалось в парадокс: «Ты не достигнешь знания, пока не забудешь о себе, и не забудешь о себе, пока не узнаешь истины».
Еще несколько офицеров пришли на помощь раненому генералу. Вильяроэль встал во весь рост – из штанины торчали осколки кости, но он отмахивался от желавших ему помочь.
– Не останавливайтесь! В атаку! – закричал он своим кастильским голосищем. – На моих глазах никто не отступает! Никто, сукины вы дети!
Бедный дон Антонио. Как посмеялась над ним судьба! Даже в этот день, 11 сентября, он не нашел для себя геройской смерти, о которой мечтал. Адъютанты унесли его, тяжелораненого и обессилевшего, в госпиталь. Я и сегодня вижу, как он отбивается от рук своих помощников, словно они его враги. Мы, оставшиеся на площади, продолжили наступление.
Какими невероятно спокойными могут быть наши мысли в трагические минуты! Может, это потому, что человек, достигнув вершины, не думает о склонах, по которым ему уже не придется спускаться. Шагая вперед, я просто сказал себе: «Ну что ж, по крайней мере, мой пятый Знак теперь принадлежит мне по праву».
Тысячи белых жуков одновременно подняли свои ружья, целясь в нас, а мы побежали вперед, забыв обо всем. Нас было всего каких-нибудь пять сотен, оставшихся в живых: старики, вдовы, всадники, потерявшие своих коней, несколько коней без всадников, мои соседи в рваных мундирах. Я заметил, что неприятель устанавливает батарею из пяти артиллерийских стволов на грудах щебня, чтобы стрелять через головы своих солдат. «Орудия заряжены снарядами с картечью», – догадался я на бегу. А потом: «Сначала выстрелят пушки, а вслед за ними раздастся ружейный залп белых жуков». Я увидел ужасное жерло пушки, которое смотрело мне прямо в глаза. Потом – вспышка белого и желтого огня.
Вихрем меня отнесло на десять или двадцать метров назад, и я понял, что с моим лицом что-то случилось. Как это ни странно, сначала я подумал о наготе, а не о смерти. Я уже оказался за чертой. И понял, что Амелис была права, конечно права: тот, кто хочет услышать музыку, ее слышит. Израненный, превратившийся в чудовище, я уловил ее мелодию, что плыла над грохотом разрывов и стонами раненых. «Забудьте о себе, Сувирия, самое главное – это самоотверженность».
Я должен был понять это гораздо раньше, когда меня вздернули на виселице на бурбонском кордоне или даже возле ложа умиравшего Вобана. «Обобщите: в чем состоит оптимальная защита?» В этом был ответ, только в этом, вот он. Мы – листья, вечно но