– Второго такого, как этот Суви, не сыскать. Ты должен посмотреть, какие ходы он придумывает. Представь себе, прежде чем ударить по Королю, шар дважды заходит в Порт!
Этот тип гордился тем, что ему удалось проиграть мне свои денежки!
Я зарабатывал сказочно, несмотря на то что двадцать процентов оставляла себе развеселая «Каталонская коммерческая компания». Правда, их часть составляла двадцать процентов только по уговору – на самом деле все было иначе. Я только играл, а Перет и его ребята «договаривались» о партиях и собирали деньги. Моей душой тогда владела тоска, и заниматься расчетами мне не хотелось, но по приблизительным подсчетам восемьдесят процентов дохода доставались им, а вовсе не мне.
Меня это не слишком волновало, потому что я считал бильярд просто средством существования: благодаря ему я не голодал и прилично одевался. Остальное было мне безразлично, потому что сознание собственной неудачи и равнодушие никуда не исчезли и по-прежнему владели мной.
Все способности, развитые в Базоше, теперь ограничивались прямоугольником бильярдного стола. Неужели ради этого я столько страдал, столько материй постиг? Меня научили осаждать и брать крепости, а теперь я занимался тем, что загонял шарик в полукольцо, а потом заставлял его докатиться до башенки. Зачем мне теперь мое натренированное до предела внимание? Возможно, вам трудно представить себе все муки, причиняемые наказанием, которому я подвергался: беспрестанно следить за всем вокруг и быть одновременно безразличным ко всему.
А эти ребята из «ККК» оказались такими пройдохами, что хотя бы ради собственного достоинства мне следовало бы их приструнить. Им было мало бесстыдно обманывать меня: эти бесстыдники требовали с меня деньги вперед за партии, которые мне еще только предстояло сыграть.
Да, иногда выдавались дни особенно черные. Дисциплина, к которой меня приучили в школе Базоша, преследовала меня даже во сне. Иногда, только иногда, мне хотелось отключиться, освободиться от постоянного анализа обстановки, и тогда я отправлялся в самые грязные и дешевые кабаки. Мне были безразличны фальшивые звуки музыки, песни скрипачей, которые вскакивали на столы и топали ногами, крики солдат, приехавших в город из половины стран мира. Вокруг меня хохотала толпа, веселья которой я не разделял, но, даже не слыша их слов, я мог догадаться, кто из них англичанин, немец или каталонец. Их выдавали пьяные крики и дым сигар или трубок, от которого темнел свод потолка. Мне хотелось не видеть в таверне сотню светильников, в которых, оплывая и отбрасывая тени на стены, горело пятьсот свечей. Шум людского веселья, от которого, к моему сожалению, я сам терял человеческую сущность.
Да, выдавались очень грустные дни. Меня мучило воспоминание о последней встрече с Вобаном. «Вам достаточно произнести одно-единственное слово». А я не сдал экзамен, потому что не смог назвать Слово. Что это за Слово, из-за которого моя молодость оказалась в ловушке? Какое оно? По ночам в тавернах меня одолевало отчаяние. Сидя в одиночестве в углу, я пил одну кружку за другой, а потом яростно стучал по столу ее глиняным донышком снова и снова, пока кто-нибудь не наполнял мне ее опять. Слово? Какое Слово? Я перебрал весь алфавит: от «ямы» до «авантажа», но ни одно из них не подходило. С пьяных глаз мне казалось, что клубы дыма курильщиков, поднимаясь к потолку, рисуют в воздухе изгибы Наступательной Траншеи.
Я закончил обучение в Базоше, но ничего нового не начал, и моя душа загнивала внутри тела, как стоячая вода. Что занимало теперь Жанну? Да что угодно, только не мысли обо мне. И больнее всего для меня было сознание, что упрекать ее я не имел никакого права, ибо не сказал ей: «Я люблю тебя больше, чем инженерное искусство». Ответив иначе, я потерял все.
На несправедливости, выпавшие человеку на долю, он всегда может кому-нибудь пожаловаться, а страданиями от любви даже поделиться ни с кем нельзя.
Не знаю, почему это я сейчас заговорил о Жанне. В то время я жил с проституткой Амелис, такой смуглой, что она казалась собственной тенью, и худой в той же превосходной степени, в какой была смуглой. Вместе с нами жил и восьмилетний мальчишка Анфан, которого мы усыновили. Кажется, я тебе рассказывал, как с ними познакомился. (Рассказывал или нет? Неужели тебе трудно мне помочь, черт тебя дери!) Я их любил – если говорить откровенно, иногда до безумия. Порой моя любовь и моя страсть причиняли им боль, но это была настоящая любовь. Однажды на рассвете Перет ворвался в нашу крошечную комнатку. Для этого старика тоже не существовало понятие стыдливости: он сбросил на пол одеяло, согревавшее наши обнаженные тела, и заорал:
– Марти, Марти! Ты слышал новость?
Я не понимал, чтó он хочет мне сообщить.
– Кондотьер Блоха! Он только что высадился в порту.
От холода Нан, Анфан и Амелис немедленно проснулись и хором напустились на Перета. Потом они подобрали одеяло, укрылись им и снова уснули, не обращая внимания на старика.
– Какой еще, к дьяволу, Кондотьер? – сказал я, приоткрыв немного веки, а потом прижался к спине Амелис и обнял ее. – Иди себе обратно в кабак.
– Марти, дурень ты этакий! Это же сам Кондотьер!
Перет снова откинул с нас одеяло, и яростные крики возобновились.
– Пошел к черту! – проворчал я.
Старик сменил тактику, присел на краешек кровати рядом с моей головой, потряс меня за плечо и сказал:
– Я вижу, ты просто ничего не знаешь. Il Condottiero Puce[156]приехал из Италии специально, чтобы бросить тебе вызов. А он самый лучший бильярдист в мире. Во всем мире!
Вы не можете себе представить, какой переполох поднялся в городе. Все заключали пари: половина горожан считала, что выиграет Il Condottiero Puce, а остальные верили в успех Суви-молодца.
За неделю до решающей игры люди только об этом и говорили. Война пока шла где-то далеко, да к тому же барселонцев она никогда особенно не волновала, и сейчас казалось, что в мире нет более значительного события, чем эта бильярдная партия. Хозяева игорного дома «Ла Леона» были в восторге, рассчитывая на крупную прибыль в день дуэли гигантов. Они перенесли самый лучший свой стол в большой зал, где обычно играли в мяч, и убрали оттуда сетку. Теперь весь зал оказался в нашем распоряжении. Вдоль трех стен помещения поставили деревянные трибуны – на каждой по пять рядов. А кроме того, вокруг стола поставили ряды стульев.
Дни, предшествовавшие нашему состязанию, были, по правде говоря, довольно странными. Перет куда-то исчезал и иногда даже ночью не являлся домой, а вместо объяснения говорил только какие-то загадочные и глупые фразы, например:
– Ты, Марти, не беспокойся, это будет гениальный ход. Великий ход! И мы станем сказочно богаты! Вот увидишь.
Как-то раз я заглянул в мастерскую «ККК», и этот визит озадачил меня еще больше. Увидев меня, Рамон – старик с красным носом-картошкой – преградил мне путь.
– Марти, дружочек! Хорошо, что ты к нам заглянул! – закричал он притворно дружеским тоном. – Ты ведь разделаешь этого макаронника, правда?
Услышав его слова, остальные старики подошли, окружили меня, взяли под руки и препроводили в таверну, завсегдатаями которой были. Я готов был голову дать на отсеченье: они что-то задумали. Я не сомневался, что Рамон закричал, чтобы предупредить остальных, а вывели они меня из мастерской, чтобы я не увидел их работы. Но что они там делали? Впрочем, мне это было безразлично. В кабаке нас с «ККК» все знали, и мы напились до чертиков. Половина его посетителей поставили на меня, а остальные прикусили языки. О Кондотьере – или «Кондо», как его прозвали, – ходили такие легенды, что, даже если половина из них отвечала истине, я бы и сам поставил на него. Говорили, будто он играет с завязанными глазами или изгибается, как змея, чтобы ударить по шару. Этого человека окружали легенды.
– Говорят, – сообщил мне Перет, – что он сажает внутрь шара крошечного-прекрошечного гномика, который катит шар своими ручками и ножками, как мышонок, куда указывает ему Кондотьер. Поэтому он всегда выигрывает.
– А этот крошечный-прекрошечный гномик получает от него двадцатипроцентную комиссию? – спросил я.
Они протянули мне стакан с каким-то крепким напитком и сменили тему разговора. (Кстати, никому не пришло в голову во всей этой истории поинтересоваться, хотелось ли мне состязаться с Кондотьером.)
Наконец наступил тот знаменательный вечер, когда должен был состояться наш поединок. Я клал в чехол булавы – свою обычную и вторую, запасную, – когда Амелис сказала мне:
– Добром это не кончится.
Я не удостоил ее ответом, и она произнесла дрожащим голосом:
– Марти, не ходи туда. Сегодня у меня дурное предчувствие.
Хуже всего было то, что я тоже чуял неладное. Интуиция имеет под собой гораздо более рациональную основу, чем люди обычно думают. Это был редкий случай, когда мы спорили не потому, что наши мнения расходились, а потому, что думали одинаково. Но отказаться от игры я не мог.
– Но чего ты от меня хочешь? – спросил я. – Мы живем за счет игры. Мои булавы – это ложки, которые нас кормят.
Она повернулась ко мне спиной:
– Я просто говорю то, что думаю, а ты сердишься.
Ее ответ взволновал меня, потому что она впервые беспокоилась обо мне. Встревожило ее неясное предчувствие, но Амелис заботила опасность, которой я мог подвергнуться; она не думала о том небольшом состоянии, которым смогла бы распоряжаться в случае моего выигрыша.
Амелис так и стояла лицом к нашему окошку с видом на мостовую (за время проживания в полуподвале я узнал много интересного об обуви, наблюдая за ногами пешеходов). Я подошел к ней сзади, обнял за талию, прижался щекой к ее щеке и сказал примирительнее:
– Я всегда выигрываю. Подумай о хорошем: у нас будет столько денег, что нам придется ломать голову, как их потратить. Почему бы тебе не подумать об этом? Наверняка ты найдешь, к чему применить это небольшое состояние. Для всех нас. Например, мы сможем купить дом и жить там вм