Побежденный. Барселона, 1714 — страница 126 из 141

есте. И не забудь Перета.

Но тяжелая печать грусти снова навалилась на нее. Амелис покачала головой, а я настаивал:

– В бильярде ничего плохого нет. Посмотри, как изменился Анфан. И ты сама знаешь почему: мальчишкам нравятся победители. И пусть лучше он берет пример с меня, а не с какого-нибудь прохвоста.

Она резко обернулась и вдруг яростно набросилась на меня с насмешками:

– Ха-ха-ха! Ты так говоришь, потому что никогда его не понимал. Если бы Анфану так нравились «победители», как ты воображаешь, он бы прибился к какому-нибудь французскому или испанскому генералу. Он тебя обожает за то, что ты самый лучший вор из всех, с кем он был знаком. Заруби это себе на носу!

– Я ничего не ворую! – возразил я. – Эти люди добровольно ставят свои деньги, играя со мной.

– Ты не играешь с ними – ты их обдираешь. Разве ты бы стал этим заниматься, если бы не был уверен, что их денежки окажутся у тебя в кармане?

– И это говоришь мне ты! – возмутился я. – Разве ты привела бы меня в свою спальню, если бы мой кошелек был пуст? Меня и сотни мужчин до меня!

Амелис так возмутилась, что с трудом подыскивала слова. Она взмахнула руками и воскликнула:

– Это совсем другое дело! Сначала я просто пряталась в этом подвале, а потом мне показалось, что наша жизнь может измениться и нам не надо будет постоянно скитаться.

– А как ты предлагаешь обеспечивать эту жизнь, если я не буду играть в бильярд? Черт возьми, я это делаю ради тебя, Нана и Анфана! – взвизгнул я. – Ну хорошо; хочешь, я прямо сейчас сломаю эти булавы? Но поклянись мне, что, когда у нас кончатся деньги, ты не пойдешь на улицу и никогда больше я не увижу тебя с синяком под глазом. Обещай мне это!

Она глубоко вздохнула и бросила на меня убийственный взгляд своих огромных черных глаз. Но не закричала, а прошептала:

– Какой же ты дурак, Марти.

Потом взяла корзинку, с которой ходила на рынок, и вышла, хлопнув дверью.

* * *

Наш спор, по правде говоря, нельзя назвать лучшим преддверием игры с Кондотьером Блохой. Когда я пришел в игорный дом, там уже яблоку было негде упасть, хотя помещение нам предоставили очень просторное. «Ла Леона» представляла собой большое прямоугольное одноэтажное здание с высоченными потолками. В тот вечер все помещения были отданы под наш поединок. Как я уже говорил, вдоль правой и левой стен установили пятиярусные трибуны. На каждой из них могло разместиться человек триста, а на трибуне в конце зала – еще добрая сотня. Итого как минимум семьсот человек. Однако, если помните, у подножия трибун расставили несколько рядов стульев, поэтому, нагибаясь над столом, я почти касался локтем ближайших зрителей. Всего в зал набилось больше тысячи человек.

Кого только не было среди этой публики: богачи, бедняки, иностранцы… Среди этих последних, естественно, преобладали подданные стран Альянса, в основном англичане и голландцы, более остальных сведущие в игре и более состоятельные. Кроме того, в зале оказалось несколько португальцев и кучка австрийских солдат, которые явились в игорный дом навеселе. Они устроились вместе в углу зала и начали горланить песни по-немецки. (Когда-нибудь ты должна объяснить мне, почему пьяным немцам так нравится петь.)

Однако о Кондотьере Блохе не было ни слуху ни духу, поэтому я сделал несколько ударов, чтобы разогреться. Те, кто поставил на меня, стали ободрять меня криками: «Fot-li, Zuvi!»[157] (это никак нельзя перевести, и не пытайся, моя добросовестная Вальтрауд, напиши как есть, и готово). Следует заметить, что были и шутники, которые смотрели на меня и поворачивали руку большим пальцем вниз. Так вот, время шло, но ни Кондо, ни его гномик не появлялись, однако меня волновало не это, а совсем другое.

Я обещал Амелис и Анфану забронировать для них два стула прямо за тем, на котором предстояло сидеть мне, пока мой противник делает свой ход. Но они не явились. Неужели Амелис так рассердилась? Неужели оба ушли от меня навсегда? Я не хотел даже воображать такой поворот событий.

Помещение было закрытым, и гомон зрителей взлетал к потолку, отражался от него и разносился по залу с удвоенной силой. Люди начали роптать: им уже надоели закуски, которые разносчики продавали, пробираясь по трибунам, – они хотели, чтобы мы начали игру. Но куда запропастился итальянец? Публика ритмично затопала ногами, и это мне не слишком понравилось, потому что я слышал, как трещат доски трибун. Одно было совершенно ясно: игорный дом не имел никакого отношения к этой заминке, и вот вам доказательство: чтобы успокоить недовольных, хозяева заведения угостили всех присутствующих глинтвейном. Кондотьера еще и в помине не было, когда многие зрители уже прилично наклюкались.

И наконец он явился. Его появление сопровождали трубачи, а окружала эту знаменитость целая свита итальянцев! Кондотьер восседал на плечах какого-то великана, который своими ручищами придерживал его колени. Прямо за ним шел человек с двухметровым шестом, на конце которого развевался вымпел. Справа и слева от великого игрока шагали его музыканты: ту-ру-ру-ту-ту! ту-ру-ру-ту-ту! Казалось, что это не бильярдист, а сам император Эфиопии.

Зрители поднялись на ноги и заорали, приветствуя Кондотьера или желая ему неудачи: «Кондо, Кондо!», «Суви, Суви!», «Долой, долой!». Знаменитость, въезжавшая в зал верхом на силаче, приветствовала публику, махая обеими руками; голову бильярдиста украшал роскошный и, безусловно, дорогущий парик, похожий на львиную гриву. Он приветствовал всех без разбора: и своих почитателей, и поносителей. Все его лицо занимала улыбка: губы растягивались от уха до уха, обнаруживая ровные и безукоризненно белые зубы. Картину довершали необычные усы – длинные, завитые и торчащие вверх, они придавали его улыбке странное очарование.

Вероятно, его называли Puce, или Блоха, из-за исключительно маленького роста. Мы увидели, какой коротышка этот человек, когда великан спустил его на землю и он оказался лицом к лицу со мной. Благодаря моему высокому росту контраст получался еще разительнее: я был выше его на две головы!

Кондотьер выпятил вперед подбородок и, глядя мне прямо в глаза, спросил у своих сопровождающих, словно меня рядом не было:

– Questo è il catalano?[158]

Я ограничился упреком:

– Вы опоздали.

Он ответил, не мигая и не переставая улыбаться своей застывшей улыбкой:

– Я не опоздал, я нагнетал предвкушение.

Вот что это был за тип, и все случившееся впоследствии вполне соответствовало моему первому впечатлению.

Башмаков на нем не было: он подпрыгнул, точно гибкий акробат, сделал сальто-мортале и опустился на стол. Там Кондотьер сделал несколько балетных па и начал жонглировать тремя шарами и двумя булавами; кудри его парика развевались по воздуху. Этому шуту нельзя было отказать в ловкости: пока он проделывал свои номера, его ноги двигались в такт звукам труб, и при этом на лице его, похожем на маску, все так же сияла улыбка. Наконец он положил одну булаву на середину стола, а второй ударил по двум шарам, которые прокатились по сукну и остановились по разные стороны одного конца булавы. Фигура напоминала вставший член и яйца, но, чтобы разъяснить это особо непонятливым, Кондотьер рукой обхватил свое мужское достоинство, выпятил вперед бедра и испустил торжествующий клич.

Мне этот номер показался до крайности вульгарным и отвратительным. Но таковы люди: если они собираются вместе, их одолевают примитивные чувства. Зрители хохотали, а в конце представления зааплодировали и восторженно закричали. Все без исключения: друзья и враги! Не сходящая с лица улыбка заразительна, и еще до начала игры Кондотьеру удалось покорить публику.

Судил наш поединок один англичанин, который считался неподкупным и безукоризненно следовал всем правилам. Это был лысый старший сержант кавалерии; он не носил усов, а его рыжая борода почти не выделялась на красной физиономии. Английский офицер встал между нами и стал объяснять все правила громовым голосом. Он говорил по-каталански так скверно, что никто не понимал ни одного слова, а если кто и понимал, то все равно не мог расслышать; пьяные кричали: «Заткнись, чертова масленка!» – или: «Знаю я, почему у тебя красная рожа! Мать твою лобстер трахал!»

Ничего страшного в этом не было, потому что правила игры все собравшиеся более или менее знали. Учитывая наш уровень и желая продлить зрелище, хозяева «Ла Леоны» решили, что для победы игрок должен первым набрать пятьдесят очков (имейте в виду: обычно играли до десяти).

Мы начали играть, и действительно наш поединок удался на славу. Я бы предпочел наблюдать за ним со стороны, а не участвовать в игре. Должен признать, что Кондотьер был не просто странствующим по миру шутом. Наши техники различались не слишком сильно, потому что различными путями мы пришли к одинаковым выводам: он тоже играл обратным концом булавы и тоже натирал гипсовой пылью ладонь левой руки. Поначалу мне показалось, что кольца, украшавшие все десять его пальцев, могли помешать ему играть, но я ошибался. Внутренняя сторона колец была вогнутой, так ему было удобнее держать рукоять и направлять удар. И как нежно, точно и твердо он орудовал своей булавой!

Я слышал, что теперь игрок, заработавший очко, имеет право на дополнительный удар, но в наше время такого правила не существовало. Коснулся ты Короля или нет, следующий ход принадлежал сопернику. И, кроме того, ты терял очко, если касался шара соперника. Поэтому мы старались сделать так, чтобы наш шар, ударив по Королю, откатился как можно ближе к отверстию Порта. В таких случаях зрители испытывали садистское удовольствие, наблюдая, как второй игрок старается не задеть шар первого, ибо это могло лишить его очка.

Мы играли более или менее на равных и заработали по сорок очков. Была его очередь, и он сделал практически безупречный ход: колокольчик зазвенел, а потом шар остановился в пяди от Порта. Он сел на стул и закинул ногу на ногу, словно говоря: «Теперь твоя очередь, дружок».