– И еще там был я.
Мне сто раз повторяли: наблюдатель является частью наблюдаемого; но, к своему стыду, должен признаться, что прошло много месяцев, прежде чем я осознал свое присутствие под белыми сводами. Возможно, сей постулат покажется вам попыткой научить меня быть скромным или просто не очень удачной игрой слов. Но это не так.
Когда враг готовился к наступлению на мой бастион, я должен был увидеть все и все пересчитать: наши ружья и ружья врага, состояние оборонительных укреплений, количество пушек, протяженность и ширину вражеских траншей. И учесть свой собственный страх. Ничто в этом мире так не искажает реальность, как ужас. Если я не замечу, что боюсь, страх увидит всю картину за меня. Или, как сказали бы Дюкруа: «Смятение овладеет вашими глазами и увидит все за вас». Мир пребывает в постоянной братоубийственной схватке: одни умирают, штурмуя стены, а другие – защищая их. Но в конечном счете противники бьются не на жизнь, а на смерть под крошечным белоснежным куполом, затерянным в каком-то уголке Вселенной, равнодушной к нашим страстям и страданиям. И это и есть Mystère.
Третий Знак я получил, когда завершил свою бесконечную траншею.
– Поздравляю вас, кандидат Сувирия. Вы заслужили свой третий Знак, – сообщил мне Арман. – Однако разрешите мне проанализировать ваши действия при выполнении задания. Когда вы достигли границы нашего необработанного поля, вы продолжили свою работу, орудуя киркой и лопатой и устанавливая габионы. И поступили правильно, хотя и разрушили живую изгородь на краю поля. Мы не отдали вам приказа остановиться, а инженер должен точно следовать командам и выполнять их неукоснительно. Но, несмотря на это, разве вы не заметили, что за изгородью начиналось поле, засеянное пшеницей?
– Заметил.
– Все правильно, мы не вменяем вам в вину, что вы вторглись в частные владения за пределами земель маркиза. Во время войны принадлежность той или иной территории постоянно оспаривается. Но когда перед вами возник осел, который тащил плуг, а за плугом – крестьянин, протестовавший, кстати, весьма решительно против вашего вторжения, вам не пришло в голову, что ситуация в этот момент вышла за рамки учебного задания?
– Нет.
– Все правильно. В ваши задачи не входит анализ приказов. Тем не менее не перешли ли вы границы разумного, когда в ответ на оскорбления этого честного земледельца оглушили его лопатой и уволокли на дно траншеи?
– Я уверен, что поступил правильно, решив, что времени на споры у меня нет. Удар его всего лишь оглушил. Благодаря моим действиям он оказался в укрытии и пули ему уже не грозили. Как меня учили, основной задачей инженеров является защита подданных короля. – Тут я глубоко вздохнул. – Ослом мне пришлось пожертвовать. Конечно, я бы мог свалить его ударом лопаты прямо в лоб, но для этого мне пришлось бы вылезти из окопа под пули. Кроме того, я не был уверен, что мне удастся спрятать животное в окопе: осел был большой, а траншея узкая. Я пришел к выводу, что жизнь инженера сохранить важнее, чем жизнь ишака, а потому предоставил его своей судьбе.
Арман и Зенон обменялись взглядами, в которых сквозило сомнение. Я добавил:
– Как мне показалось, осел не заметил опасности.
Четвертый Знак я получил перед одной из наших встреч с Жанной на сеновале, которая вспоминается мне как одно из лучших мгновений моей жизни самца, постоянно ищущего приключений.
Однажды воскресным вечером мы с Жанной лежали на сеновале, раздетые и утомленные любовными играми, а снаружи моросил бесконечный и печальный дождик. Моя подруга дремала, закрыв глаза, и казалась самим воплощением красоты: розоватая прозрачность кожи, рыжие пряди на золотистом фоне ее соломенного ложа… И всю эту картину заливал нежный, перламутровый и теплый свет Бургундии. Я вытащил из-под своей смятой одежды небольшую папку.
– Я написал для тебя несколько стихотворений, – сказал я и разложил перед ней листы.
Жанна открыла глаза, и ее лицо просияло. К какому бы слою общества ни принадлежала женщина, все они, от существ голубых кровей и до самой последней плебейки, как ты, моя дорогая и ужасная Вальтрауд, испытывают необычайное волнение, если кто-то говорит им, что написал для них стихи.
Она посмотрела на листы и спросила:
– Что это такое?
Вид их развеселил ее и немного озадачил.
– Это цикл стихов. Но по правде говоря, удалось мне только одно стихотворение. Я закончил его вчера и получил за него четвертый Знак.
– Но где же здесь стихи? Это же чертежи.
– Ну и что в этом такого? – обиделся я. – Братья Дюкруа дают мне уроки черчения, а не стихосложения. Но это поэзия. – Я придвинулся к ней еще ближе. – Это планы крепостей. Тебе они нравятся?
Жанна не отваживалась выразить мне свое недоумение, которое все равно было очевидным. Я разложил чертежи на соломе и продолжил:
– Чертеж, который я сделал последним, – самый лучший. Можешь сказать, где он? Если ты присмотришься повнимательнее, этот план отличается от всех остальных.
Ее взгляд перескакивал с одного рисунка на другой.
– Смотри внимательнее! – сказал я ей. – Ты дочь Вобана – кому, как не тебе, дано в этом разобраться?
Жанна некоторое время рассматривала один чертеж, потом отложила его и взяла другой. Потом еще один, и еще. Дождь по-прежнему сеялся над полями. Пока она готовилась сделать свой выбор, мой мозг наблюдал за дождем. Мне пришло в голову, что в странах с влажным климатом осадки могут служить оружием против войск, осаждающих крепость.
– Вот этот, – сказала она наконец. – Этот самый лучший. – Она угадала. Ее лицо осветилось, точно у ребенка, которому впервые удалось прочитать целое слово. – Этот чертеж отличается от остальных, хотя все они на первый взгляд очень похожи. В нем есть что-то особое. – Тут она посмотрела на меня. – Почему он так отличается от остальных?
– Причина проста, – сказал я, коснувшись пальцем бумаги. – Я создал эту крепость, думая, что ты спишь в центре этого города. А я тебя защищаю.
Реже всех многочисленных родственников Вобана замок маркиза навещал супруг Жанны. Думаю, что их брак был результатом какого-то соглашения между семьями, и, по правде говоря, его присутствие в замке меня не слишком смущало.
Его долгие отлучки из Базоша не были обусловлены обидой – он просто жил своей жизнью, не обращая ни малейшего внимания на жену. При этом он не испытывал к ней отвращения и не бывал с ней груб. Когда вся семья рассаживалась за большим столом, им было положено сидеть рядом, локоть к локтю, но его в такие минуты гораздо больше волновала солонка на столе, чем собственная супруга (он всегда страшно боялся остаться без соли, и этот страх был одной из его навязчивых идей). Когда бедняга проходил мимо меня, мне казалось, что я вижу, как из его головы, точно опилки, сыплются мысли.
Если домашние за ним не следили, он переставал мыться, а когда задерживался надолго в Париже без присмотра, отпускал такие длинные ногти, что они казались волчьими когтями. Его одежда, изысканная и безумно дорогая, очень быстро превращалась в грязные лохмотья. Стоило ему появиться в Базоше, как его немедленно прятали, отмывали и переодевали, ибо маркиз не потерпел бы его в замке в таком виде. При всем том, однако, это был счастливейший человек – за всю мою жизнь мне не довелось встретить никого счастливее. Он был помешан на поисках философского камня и все время воображал, что вот-вот разрешит эту загадку. А разве кто-нибудь может быть счастливее гения на пороге открытия, которое повернет ход науки? Потом, естественно, попытка завершалась неудачей, и бедняга на пару дней погружался в глубокую меланхолию. Но на третий день им опять овладевало воодушевление и он прыгал от радости, потому что обнаружил новую тайную формулу в какой-то из своих затертых и замасленных книг.
Как это обычно происходит, рогач подружился с любовником жены (к моему глубокому сожалению, хотя тут я был бессилен что-то изменить). Мне кажется, что он так никогда и не узнал о наших с Жанной отношениях, а если до него и дошли какие-то слухи, чудак не придавал им никакого значения. Как бы я ни старался избежать встречи с ним, рано или поздно он находил меня в каком-нибудь уголке замка.
– Мой дорогой Сувирия! – воскликнул он однажды, сжимая меня в объятиях.
На этот раз наш ученый муж жил в замке уже целую неделю, что было для него весьма длительным сроком, если учесть, что он никогда долго не сидел на месте. Но сейчас он задержался, потому что отыскал в нашем городке старуху, которая славилась своим умением вызывать духов умерших, и каждый день ходил к ней.
– Мне кажется, что я наконец вышел на тропинку, которая приведет нас к философскому камню! – продолжил он. – И тропинка эта была не в нашем мире, а за его пределами! Благодаря этой старой ведьме я могу говорить с душами великих людей, которые направят мои стопы. Не далее как вчера я беседовал с Мишелем Нострадамусом и с самим Карлом Великим.
Его желание общаться со мной объяснялось очень просто. Все его родственники знали беднягу как облупленного и отмахивались от него, точно от назойливой мухи, а слуги были людьми низшего звания. Я же, будучи единственным учеником в замке, занимал некое среднее положение между этими двумя полюсами, а потому наш алхимик мог морочить мне голову в свое удовольствие. С моей стороны было бы крайне невежливо отшить члена семьи Вобана, так что мне приходилось терпеть его восторженные высказывания о философском камне и прочую ахинею, которую он нес. Но надо быть снисходительным – моя задача не отличалась сложностью. В мои обязанности входило только широко открывать глаза и время от времени произносить: «Неужели?», а потом: «Безумно интересно!» – и даже: «Весь мир содрогнется от восторга!»; но при этом в голове у меня вертелось совсем иное: «Ну хватит уже, тронутый, мне пора на сеновал трахать твою жену».
На самом деле философским камнем был Базош. О, Базош, Базош – источник блаженства! То были лучшие дни моей жизни, исполненные нежности и надежды. Счастливое время… И учтите, что это говорит человек, проживший девяносто восемь лет, совершивший девяносто восемь оборотов вокруг Солнца. Однако именно тогда произошло событие, которое бросило легкую тень на мое безмятежное существование.