светил: – Вы понимаете, что он имеет в виду?
Бардоненш был, вероятно, единственным европейцем, который не понимал причины беспокойства своего отца. Простой капитан, фанатично преданный военному искусству, он был легкомыслен, и это не позволяло ему видеть, что происходит в мире. К 1710 году война на Европейском континенте длилась уже целое десятилетие, и причиной тому были безумные амбиции властителя Франции. После нескольких военных кампаний, следовавших одна за другой, даже казна Монстра, то есть Людовика Четырнадцатого, истощилась. Все резервы страны были брошены в костер мирового конфликта. Зима 1709 года во Франции выдалась такой суровой, что замерзали даже каминные трубы. Люди голодали из-за своих долгов, а отсутствие запасов зерна в амбарах означало верную смерть. В больших французских городах люди буквально умирали от истощения, и к этой трагедии страну привела бездарная война и безумное властолюбие Монстра. Этого «короля-солнце» скорее следовало бы назвать «закатом Европы». Французские крестьяне не взбунтовались, а стали ко всему безразличны, настолько упал их дух. Через много лет, когда Людовик умер, никто не рыдал, провожая траурную процессию, а кто-то из присутствующих сказал: «Мы слишком много плакали, пока он жил, и у нас не осталось слез чтобы скорбеть о его смерти».
– Мой отец, – продолжил Бардоненш, – хочет заставить короля Людовика изменить политический курс и положить конец войне ради достижения всеобщего мира.
– Какой бы благородной ни была сия цель, – вздохнул я, – мне непонятно, как может бедный Суви-Длинноног помочь столь влиятельному господину, как ваш отец.
Бардоненш пожал плечами.
– По правде говоря, мне это неясно, – признался он. – Я просто хороший солдат и хороший сын и исполняю приказы короля, как если бы он был моим родным отцом, и приказы отца, как если бы он обладал королевской властью.
Вся эта история казалась мне слишком запутанной, и все же я последовал за ним в Париж. Как-то раз в одной придорожной харчевне после ужина я выпил вина, чтобы мысли не мучили меня ночью, и, немного затосковав, рассказал ему о своем доме. Бардоненш вообразил, что я женился, и воскликнул:
– Какая прекрасная новость, мой дорогой друг! А я и не знал.
Тут ему взгрустнулось.
– А моя семья – это пушки, шпаги и мушкеты, и я умру, не оставив потомства.
Тут он снова воспрянул духом:
– Окажите мне милость и примите этот скромный свадебный подарок.
И Бардоненш протянул мне одну из двух шпаг, с которыми никогда не расставался. Учитывая его любовь к фехтованию, надо было отдать должное его щедрости. Но вот беда: шпаги колют и режут, они никогда мне не нравились, и в Базоше никому не пришло в голову обучить меня хотя бы основам этого искусства. Меня и самого теперь удивляет, что во всех сражениях и осадах, в которых мне довелось участвовать, я брался за шпагу считаные разы. Философию Базоша можно было сформулировать так: «Хороший инженер защищается и нападает при помощи циркуля и собственных глаз». Тем вечером за одним столом сидели самый плохой фехтовальщик во всем мире и самый лучший.
И тут я тремя пальцами тихонько подтолкнул к Бардоненшу шпагу, которая еще лежала между нами на столе, подсказывая, что оружие ему немедленно понадобится. Он понял мой сигнал тревоги, потому что улыбка исчезла с его лица.
– Сколько их?
«Soyez toujours attente»[163], – учили меня в Базоше. Я уже давно следил за типами, сидевшими за спиной Бардоненша, потому что мне показались подозрительными их таинственный вид, шепот и взгляды, которыми они обменивались.
– Трое. У того, что слева от вас, есть пистолет, а двое других прячут кинжалы под плащами.
Последовавшая за этим сцена доказывает, что акт насилия может быть одновременно жестоким и прекрасным. Бардоненш вскочил, держа шпагу в руке, но еще не обернулся к соседнему столу. Наши взгляды встретились, и я увидел в его глазах восторг. В мягкого и ребячливого юношу, которого я так хорошо знал, вдруг вселился демон фехтования, как Святой Дух в апостола. Я содрогнулся: разбойник вытащил пистолет из-под плаща и целился в широченную треугольную спину моего друга. Но тот вдруг обернулся так резко, что на секунду его фигура показалась мне прозрачной, и склонил вперед свое упругое туловище, согнув одно колено. Из этой позиции конец его шпаги невероятным образом дотянулся до шеи негодяя с пистолетом и вонзился ему прямо в яремную вену. Потом Бардоненш повернулся к его приятелям, которые уже примеривались наброситься на него с кинжалами, и одним ударом перерезал им глотки. Три трупа рухнули на половицы одновременно, словно три мешка с картофелем. Трое разбойников распрощались с жизнью и погибли в мгновение ока.
– Бедная, бедная Франция, – сказал Бардоненш, вытирая тряпкой свою шпагу. – Мой отец прав. Дела, должно быть, совсем плохи, если какие-то разбойники осмеливаются напасть на офицера королевской армии.
Как это принято во французских харчевнях и на постоялых дворах, на стене перед нашими глазами висела табличка: «DIUE TE REGARDE»[164].
В Париже мы провели ночь в особняке семьи Бардоненш. Его отец уже отправился в Версаль, где собирался встретиться с нами на следующий день. У Антуана была сестричка с очаровательными бедрами, которая за ужином то и дело под столом босой ножкой гладила мои щиколотки. Но что я мог поделать? Было бы очень некрасиво совершить предательство под крышей сего благочестивого дома, и я отправился спать.
С утра пораньше я достал из своего сундука самую красивую одежду и нарядился. Мне было ясно, что меня ожидают встречи с лицами высокопоставленными, поэтому перед отъездом из Барселоны я нанял самого лучшего портного. Амелис купила мне самый красивый парик, самый лучший шейный платок и самые лучшие туфли, последний крик моды того времени. Мы потратили кучу денег, но какое это имело значение? За все рассчитывался сундук Вобана. Я вышел из своей спальни настоящим франтом, весьма довольный собой.
Однако Бардоненш оглядел меня с ног до головы и сказал со своей обычной улыбкой:
– О, мой дорогой друг, я вижу, что вы забыли о наших планах: мы должны отправиться в Версаль, и нас уже ожидает карета. Снимите этот домашний костюм, слуги приготовят для вас что-нибудь подходящее. И ради бога, переобуйтесь. Будет очень неудобно, если вас увидят в этих ботинках, которые носят конюхи.
И обиднее всего было то, что он сказал это без тени иронии. Поскольку я ничего не знал о правилах, принятых в Версале, Бардоненш решил меня просветить и прочитал лекцию о различных типах, разрядах и особенностях поклонов.
– Я не мог предположить, – заметил я, – что такой доблестный воин, чей мозг занят исключительно ратным искусством, может одновременно интересоваться этими дворцовыми забавами.
– Мой любезный друг, – ответил он весело, – я совершенно с вами согласен: этикет поверхностен и лишен глубокого смысла. Но разве много смысла в росе в ранний утренний час? Однако именно эта россыпь крошечных капель влаги делает рассветы такими прекрасными, не правда ли?
Я не стал объяснять ему, что уже много лет (ровно с тех пор, как покинул Базош и его дисциплину, заставлявшую меня подниматься с первыми петухами) не видел росы. В первую очередь потому, что в это время я обычно как раз приходил домой пьяным, с пустым кошельком и нередко с подбитым глазом, а то и двумя сразу.
Итак, теперь к делу: в то солнечное весеннее утро мы прибыли в Версаль. Как вы сами понимаете, наш дорогой Суви-Длинноног не мог прийтись там ко двору.
Нам пришлось миновать сначала одни ворота, а потом другие, за которыми начинались бескрайние сады, окружавшие дворцовые постройки. Я и представить себе не мог, что в мире может существовать столько аристократов. Они сотнями медленно прогуливались и вели непринужденные беседы, но каждый пытался при этом извлечь для себя какую-нибудь выгоду. Армия Альянса в очередной раз задала хорошую трепку французским войскам – кажется, в битве при Мальплаке[165], – и король решил устроить праздник, чтобы улучшить настроение придворных. Ха-ха! Лучше бы он попытался утешить выживших после сражения калек и тысячи вдов и сирот, а не сборище благоухающих духами паразитов! Даже на свежем воздухе от этих восточных ароматов было нечем дышать.
Пейзаж садов наводил на глубокие размышления. Их создатель мыслил четкими геометрическими категориями и исходил из тех же принципов, которыми руководствуются военные инженеры. Изначально нам может показаться, что перенесение идей рационального устройства из области войны в область мирного созидания может оказаться благотворным, ибо вид пятиугольного бастиона напоминает о войне и гибели людей, а сад внушает нам покой. И тем не менее это оказалось бы большой ошибкой.
Вглядываясь пристальнее в это пространство, человек понимал, что в Версале извращение царило во всем. Кусты, закрученные в спирали, идеально прочерченные дорожки, прямоугольные клумбы, тысячи и тысячи цветов, выстроенных в безупречном порядке, точно солдаты полка на плацдарме… Разве подобная картина не навевает грусть на любого свободолюбца? Что может быть искусственнее и печальнее, чем молодая поросль, выстроенная в колонны и шеренги? Глубинный смысл версальских садов заключался в создании ложной природы, прирученной человеком, заточенной в границы клумб и искаженной до крайности. Даже самые нежные ростки травы должны были подчиняться строгим и непоколебимым нормам. Крепости Вобана были созданы с единственной целью защитить мужчин и женщин города вне зависимости от их происхождения или звания, а версальский сад, подобный миражу, предназначался для того, чтобы узаконить и увековечить неравенство людей. У меня возникло непреодолимое желание вырыть Наступательную Траншею от одного конца сада до другого и разнести все это к чертовой бабушке.