В первый момент мне показалось, что я вижу актера, исполняющего роль короля Франции. Собственно, так оно и было: король изображал из себя короля. Ни одному лицедею не приходилось терпеть на своем лице такой толстый слой макияжа, а в пышном парике и мантии из шкуры леопарда в такой жаркий день бедняга, наверное, задыхался, но терпел это мучение ради роли. В правой руке он нес блестящий золотой скипетр и двигался мелкими шажками, скрещивая ноги, будто исполнял какой-то танец. И – вот так сюрприз! – на газонах по обе стороны аллеи начинали бить фонтаны, стоило королю с ними поравняться. При виде первых струй, взлетавших к небу, все собравшиеся воскликнули хором: «О-о-о!» – а потом зааплодировали. Вот так зрелище! В этом человеке сливались воедино тщеславие, притворство и напыщенность.
Закончив свою прогулку, Монстр самолично приказал оркестру сменить торжественные гимны на более легкую музыку. Мне удалось понаблюдать за ним, пока он о чем-то беседовал со стайкой придворных. Я не заметил в этом человеке ничего выдающегося, кроме заученных вычурных жестов. Его фигура ничем не выделялась, бедра были сильными и мускулистыми. Король не казался изнеженным и слабым, но ему не хватало обаяния. Черты его лица отдаленно напоминали мужественный образ Вобана, только благородство Людовика было не врожденным, а приобретенным за годы обязательной для его положения тренировки. Строгое выражение круглого лица выдавало в нем человека нелюбознательного, которого занимают лишь сиюминутные и весьма прозаические вопросы. Вероятно, острым умом он похвастаться не мог, хотя я не утверждаю, что король был глупым. Людовик обладал скудными способностями вечного ученика, способного вызубрить урок, но не умеющего взглянуть на вопрос шире, потому что ему было отказано в воображении. Право повелевать и привычка подчинять себе других настолько укоренились в его натуре, что все остальные навыки он отвергал за ненужностью. Мне доводилось не раз встречать таких учеников: их учителя могли помочь им подняться выше уровня посредственности, но по-настоящему хорошими специалистами они стать не могли.
Натуру каждого индивидуума можно разгадать по его походке, точно так же, как утку – по ее полету. В этом человеке все было искусственно, все элементы его натуры казались чуждыми друг другу, добавленными случайно, но при этом соединенными навечно. Создавалось впечатление, что от его исходной личности ничего не осталось и нам приходится иметь дело с совокупностью противоречивых и несочетаемых друг с другом элементов, словно кто-то слил воедино тело рыцаря и его доспехи. Людовик был человеком поверхностным, однако, справедливости ради надо заметить, ненависти он не вызывал; правда, не вызывал он и любви, и это было самым страшным для него бедствием: сторонний взгляд не находил в нем ни одной привлекательной черты. Ни единой.
Мои ноги невольно пришли в движение, и я отошел подальше от толпы. Я только что созерцал «короля-солнце» и теперь почувствовал, что слишком долго простоял перед этим одиноким светилом, которое и впрямь ослепляет нас, если мы хотим увидеть в нем то, что оно не способно нам подарить. Вид монарха взволновал меня, но посеял во мне сомнения. Вдобавок, моя дорогая и ужасная Вальтрауд, в глубине души я был разочарован. Да-да, ты не ослышалась. Мне столько раз приходилось слышать разговоры об этом тиране, что теперь, когда он предстал перед моими глазами, я оказался обманут во всем: даже страха, который король должен был, по определению, вызывать, я не испытал. «Вот самый могущественный человек во всем мире, никогда раньше столько разрушительных сил не оказывалось в одних руках, – сказал я себе, – и при этом сей властелин – ничтожество». Ибо все мои чувства говорили мне, что Монстр – не более чем марионетка. Несмотря на наряд из разноцветной парчи и атласа, на свой высокомерный и загадочный вид, Людовик сам по себе ничего не представлял. И доказательством тому было желание короля выступать и красоваться перед публикой; ведь если его власть безгранична, почему он нуждается в одобрении и аплодисментах подчиненных? А если все мы марионетки этой марионетки, кто тогда управляет ею? Ответ на сей извечный вопрос, который задают себе люди каждый раз немного по-другому, моя дорогая и ужасная Вальтрауд, вероятно, таков: все человечество приводится в движение нитями, которые не дергает никто.
Там, наверху, нет никого – никто не наводит порядок в мире, никто не направляет его судьбу. Власть имущие просто подчиняются ей и способствуют развитию событий, но они тоже лишь ее орудия. Карл Второй Испанский, Придурок, просто не смог бы составить иное завещание; его ограниченные мозги монарха могли лишь направить его дрожащую руку, когда он подписал документ, определивший государственную политику. Из-за этого завещания Франция неминуемо должна была вмешаться в испанские дела, и если не Монстр, так кто-нибудь другой возжелал бы захватить бразды правления в стране. А как только Франция начала наступление, Англия неизбежно решила противостоять Монстру, и не важно, кому в тот момент принадлежала власть, тори или вигам. История – не Пирамида, а сложный Часовой Механизм. Мы не способны принимать решения, а только крутимся и скрипим, вот и все.
Возможно, эти мысли были не слишком глубокими, но, безусловно, мрачными, и мое настроение упало. Решив избавиться как от этих размышлений, так и от толпы, я зашел в главное здание дворца, предположив, что все гости прогуливаются по садам и в просторных залах мне удастся найти покой и тишину. Слуга по имени Жак следовал за мной неотступно.
Внутри я обнаружил комнаты и залы, назначения которых не понимал, и широкие бесконечные коридоры. Стены вздымались, как башни, а потолки, украшенные сценами из жизни языческих богов, были выше небес. В этом лабиринте люди чувствовали себя блохами на туловище слона. Как можно жить в зданиях, масштаб которых не отвечает нашему росту? Сколько бы я ни ходил, мне все время казалось, что конца путешествию не будет. Снаружи мне было одиноко среди толпы, а внутри меня душил этот бесчеловечный дворец.
Жак вообразил, будто мной движет тяга к искусству, и поэтому рассказывал о картинах на стенах. Но что мне до картин! Однако, слушая его рассказ, я подумал, что мог бы, вероятно, извлечь какую-нибудь выгоду из этой поездки. Справа и слева от некоторых дверей стояли стражники с алебардами, но их было гораздо меньше, чем требовалось для охраны всех сокровищ Монстра. Я обратил внимание на блестящие дверные ручки из желтого металла, но сначала подумал, что это простая позолота, потому что привык к дурному вкусу барселонских богачей. «Это Версаль, месье!» Я подошел к одной из них и рассмотрел получше.
Это оказалось чистое золото. Такая ручка стоила столько, сколько простой барселонский рабочий, трудясь в поте лица, получал за полгода тяжелого труда. Какое искушение для плебея! К сожалению, у меня под рукой не было подходящей стамески, а проклятый Жак следовал за мной как тень. Сначала я не мог ничего придумать.
Тут я вдруг услышал женские голоса, приглушенные стенами и перегородками, и отправился на разведку. За одной из дверей я обнаружил маленький уютный зал, где стоял низкий столик, стулья и диван. Пять моих старых знакомых дам, маркиза де ла Шеврез и четыре ее компаньонки, угощались каким-то напитком вдали от бессмысленных церемоний в саду. Поскольку эти представления им уже давным-давно наскучили, они на сей раз решили в них не участвовать и очень обрадовались моему появлению.
– А вот и граф Репейника и Каштана! – весело воскликнула знатная дама. – Неужели вы так бескорыстны, что предпочитаете наше общество обществу короля?
– Уверяю вас, что любой мужчина предпочтет общество пяти королев обществу одного короля.
Дамы рассмеялись, и мне, естественно, пришлось подсесть к ним. Они предложили мне рюмку какого-то приторно-сладкого ликера, который пили сами, но я не смог сделать ни глотка. Увидев мои гримасы, они сначала захихикали, а потом расхохотались так, что их груди опять закачались вверх-вниз.
– Как приятно встретить в Версале новичка, который уделяет нам внимание!
Они снова напомнили мне, что я во дворце недавно. Мне пришло в голову рассказать им несколько анекдотов, и дамы хохотали до упаду. Больше всего им понравился самый глупый, который я помню до сих пор. Вот он:
– Богатый кастилец и француз встречаются в аду. Их положение тем более печально, что оба сидят на мешках с деньгами, но все их богатство служит им лишь сиденьями для задниц. Оба ждут, чтобы им указали на котел, где им предстоит вариться целую вечность, и тут появляется богатый каталонец, у которого мешка нет. Они знакомятся и расспрашивают друг друга о том, почему попали в это печальное место. Кастилец говорит: «Я оказался здесь, потому что оплачивал военные кампании в Америке и мои армии уничтожили миллионы ни в чем не повинных индейцев». Француз, в свою очередь, жалуется: «Я здесь по схожему поводу, потому что обходился с европейцами как с индейцами; войны за власть принесли боль и гибель миллионам безвинных семей». Но больше всех, однако, плачет богатый каталонец: «Я больше вас заслуживаю наказания, ибо, как любой каталонец, я жертва, но становился сообщником то Франции, то Кастилии, хотя их войска разоряли мою страну. А я тем временем призывал каталонских политиков то договариваться, то защищаться в зависимости от собственных интересов и втайне и по-предательски вкладывал деньги в кастильские луга или во французские фабрики, забыв о чести и совести». И богатый каталонец в отчаянии разражается безутешными рыданиями. Остальные дружески похлопывают его по спине, но тут каталонец заявляет: «Господа, вы меня неправильно поняли. Я действительно заслужил такую же кару, как и вы, но это отнюдь не означает, что я буду наказан вместе с вами». Кастилец и француз просят его объяснить эти слова. «Видите ли, я здесь задержусь ненадолго, потому что подкупил святого Петра и он за приличную сумму денег пустит меня в рай». Кастилец и француз удивляются: «Но это невозможно, к воротам рая люди попадают с пустыми руками, а это значит, что там ни у кого нет денег на подкуп». – «Совершенно верно, – отвечает каталонец, – и поэтому святой Петр дал мне специальное разрешение зайти в ад, получить с вас все деньги, которые я дал вам взаймы при жизни, и принести ему». И с этими словами он берет мешки и уходит.