Уверяю тебя, моя дорогая Вальтрауд, они смеялись как сумасшедшие.
В стене зала я заметил отверстие камина, где не горел огонь. Я хлопнул в ладоши и крикнул:
– Жак! Принеси-ка мне дров и каштаны. А, да, и не забудь кочергу.
– Кочергу, месье?
– О боже, неужели тебе необходимо повторять все мои приказы, перед тем как их выполнить? – И я передразнил беднягу: – «Каштаны, месье? Кочергу, месье?» Будь добр, поворачивайся побыстрее и неси сюда все, что я попросил. Эти дамы вполне заслужили право отведать великолепные печеные каштаны. И кочергу не забудь.
– Месье, – произнес Жак шепотом, – на кухне готовы исполнить любое ваше желание, и вам не надо будет пачкать руки.
– Но я как раз желаю испачкать руки, чтобы услужить этим прекрасным дамам! – закричал я, воздев кулаки, но не вставая с места. – Неужели ты не понимаешь? Исполняй мои желания. И если кто-нибудь спросит тебя обо мне, скажи ему, что меня не видел!
Я предпочитал общество пяти женщин бильярдной булаве, даже если от моей игры зависит мир во всем мире. Не стоит и говорить, что все дамы едва сдерживали смех, наблюдая за этой сценой. Жак выбежал из комнаты под их хохот, а я так вошел в роль графа Репейника и Каштана, что сказал:
– Слуги теперь уже не так расторопны, как раньше! Если бы он служил в моем доме, то заработал бы двадцать ударов палками.
– Не беспокойтесь об этом, – сказала знатная дама, – он получит все сорок.
Я, естественно, пошутил и теперь раскаивался в своих словах, а потому опустил голову и сглотнул. Поскольку мое настроение немедленно передавалось им, они тоже погрустнели.
– Глядя на вас, легко себе представить, какая идиллическая жизнь течет в провинции, – печально продолжила маркиза. – Вы, наверное, очень счастливы в своих родных землях, хотя замок вашего отца, вероятно, не так роскошен, как Версаль.
– О моя госпожа, – ответил я, – человеческое воображение не может нарисовать место богаче Версаля.
– И в этом корень наших несчастий! – почти хором воскликнули четыре молоденькие дамы.
– Но, сеньоры, я вас не понимаю. Вы богаты, молоды, прекрасны и знатны, вас воспитывали самые лучшие учителя королевства. Чего же еще вам может не хватать?
– В этом-то все и дело! Подумайте сами: из-за нашего высокого положения и наших богатств мы лишены любви. Мы не можем выйти замуж за простого человека, а круг возможных претендентов на нашу руку, соответствующих размеру нашего приданого, чрезвычайно узок. Поэтому нас выдадут за какого-нибудь дряхлого вдовца или за мальчишку, в котором больше женского, чем во всех нас, взятых вместе. Даже наложницы из турецкого гарема счастливее, чем дамы Версаля!
Мое происхождение и моя судьба были настолько далеки от их участи, что я никогда раньше не задумывался о жизни людей этого круга, но сейчас видел, как на их глаза навертываются слезы. Маркиза де ла Шеврез печально покачала головой и сказала:
– Мой пример достаточно показателен. Меня выдали замуж за маркиза де ла Шевреза, и моя жизнь стала невыносимой: я заключена здесь, при дворе, и обязана выполнять все капризы моего господина и хозяина, которому должна подчиняться во всем. Одну половину жизни я провожу в поездках из Версаля в Фонтенбло, другую – в поездках из Фонтенбло в Версаль. Мой господин очень требователен и приказывает всем своим женщинам – жене, подругам и любовницам – всегда следовать за ним в каретах в строго определенном порядке, согласно протоколу. Он не выносит закрытых помещений и поэтому велит открывать окна во всех экипажах, даже когда дует ледяной ветер. В этом году зима выдалась очень суровая, и я трижды чуть не замерзла до смерти.
Четыре девицы глубоко вздохнули от ужаса, а маркиза продолжила:
– А если вы, мой дорогой граф Репейника и Каштана, хотите понять характер моего господина, не изучайте его политические взгляды, а обратите внимание на незначительные детали его будничного поведения. Не так давно природа велела мне незамедлительно опорожниться после ненавистных мне обильных приемов пищи, ибо в Версале мы обязаны садиться за стол шесть раз в день, нравится нам это или нет. Так вот, в этот самый момент нам было приказано занять места в самой большой из карет. Что мне оставалось? Только страдать в дороге и терпеть. Я крепко сжимала зубы, но на полпути уже выдерживала с трудом, потому что мои внутренности готовы были взорваться, и попросила кучера ехать побыстрее. Однако мой властелин отдал иной приказ, и мы сделали остановку: ему понравился пейзаж, и он решил совершить небольшую прогулку. Я умирала от боли и попросила разрешения спуститься из кареты на землю, чтобы справить нужду за какими-нибудь кустиками, если для этого не найдется иного, более достойного места. В просьбе мне было отказано; мой господин считает себя пастырем и обращается с нами, женщинами, как со своим стадом. Я безумно обрадовалась, когда мы наконец снова двинулись в путь. Не буду описывать вам жуткую тряску, от которой страдал мой переполненный живот. И вдруг – новая остановка. На сей раз мой господин захотел, чтобы мы перекусили на маленьком холме. От боли я почти лишилась дара речи, но, невзирая на это, он приказал мне открывать рот и глотать пищу, уподобляясь гусыне. Мне оставалось только подчиниться, хотя я была на грани страшной смерти или, по крайней мере, обморока. Я, маркиза де ла Шеврез, чуть было не испражнилась на глазах у всех, включая любовниц моего господина и придворных дам, которые меня ненавидят! Какой позор! Но этим дело не кончилось – мы сделали еще одну остановку!
– Боже мой! – сказал я тихонько, искренне ужаснувшись.
– Мне пришлось попросить о помощи моего друга, чрезвычайно тактичного человека, который ехал в другой карете. Я удалилась с ним в часовню у дороги и благодаря его услужливости и его широкому плащу, который скрыл меня от нескромных взглядов, смогла присесть в уголке часовни. – Тут она потупилась, а потом, закрыв лицо ладонями, вздохнула и продолжила: – И пусть Всевышний меня простит. Вы теперь лучше понимаете нас? Даже самая простая из крестьянок имеет право подчиниться своей природе. Но Версаль лишил нас этого права, и мы обречены на такую жизнь до скончания веков.
Я потерял дар речи, потому что не мог себе представить, что на людей благородного звания давит подобный гнет. Им не позволялось даже управлять своим телом: Версаль командовал кишками своих обитателей точно так же, как травой на газонах. Находясь на самой вершине власти, они не получали удовольствия от своего положения, а тоже страдали, просто их мучения были другого рода. Маркиза спросила меня умоляющим тоном:
– Какой совет вы можете мне дать, чтобы я утешилась?
– Оставьте вашего мужа, этого старого козла, маркиза де ла Шевреза, – ответил я, возмущенный услышанным и взбодренный выпитым вином. – И покиньте эту искусственную и давящую обстановку Версаля.
– О, это нелегко. Мы всегда догадываемся о том, что нам нужно для счастья, но сделать подобный шаг очень трудно, – сказала она и добавила привычную фразу, которая теперь, однако, наполнилась новым смыслом: – Это Версаль, месье.
Я подумал об этих бедных женщинах и о том, как я был счастлив в нашем полуподвале с сырыми стенами. На самом деле мне следовало бы поблагодарить их за то, что, взглянув на жизнь под другим углом, я понял свою удачу и увидел все в новом свете: мой дом, Амелис, скверного мальчишку Анфана, всех дорогих мне людей. Совершенно очевидно, богатство или бедность не имели прямого отношения к счастью – что давала этим бедным женщинам возможность жить в Версале, во Дворце Вселенной? Я немного раскис, осознав близость их беды и удаленность моего островка счастья, и на мои глаза навернулись слезы. Когда первая слезинка повисла на моих ресницах, все дамы отчаянно зарыдали, ибо, если мужчина плачет, не стесняясь, зачем женщинам скрывать свои чувства?
Мы вшестером плакали навзрыд, когда вдруг явился этот идиот Жак, нагруженный каштанами и кочергой. Бедняга ничего не понимал: когда он уходил, мы радостно смеялись, а теперь неутешно стенали.
Увидев его, я немедленно пришел в себя.
– Ах да, вот и кочерга, – сказал я, вытирая слезы рукавом камзола, а потом встал, забрал у него сей инструмент и приказал ему: – Разведи, пожалуйста огонь. Я сейчас приду.
И я широкими шагами пошел к двери салона, сжимая в руках кочергу. Печеные каштаны меня, естественно, совершенно не волновали. Теперь, когда я обзавелся подходящим орудием и отделался от Жака, можно было попытаться завладеть одной из золотых ручек. Надо было только найти какую-нибудь дверь в достаточно укромном месте, что, кажется, большого труда не составляло. Потом посмотрю по сторонам, стукну как следует кочергой, и готово – золотой шар у меня в кармане. Я направился в боковой коридор, который был значительно шире, чем большинство барселонских улиц. В самом конце коридора находилась дверь, на которой висел золотой дверной молоток в форме кулака. Это был прекрасный вариант, но проклятая штуковина держалась крепко. Один удар, другой, третий – и ничего. Мне следовало поторопиться, или на шум явится кто-нибудь из охраны. Да и Жак, моя живая тень, наверное, уже меня разыскивал. Я просунул конец кочерги под основание дверного молотка, нажал посильнее, и дерево затрещало, как гнилой зуб. Я нанес следующий сильный удар с боку и наконец добился своего. Поскольку мои руки в тот момент были заняты кочергой, дверной молоток покатился по мраморному полу со страшным грохотом. Я опустился на колени, готовясь подобрать свою добычу, и тут торжествующая улыбка застыла на моих губах. Передо мной стояли три человека: двое слуг сопровождали какого-то низенького господина, который остановился с растерянным видом, словно его мысли витали где-то далеко. Он держал руки за спиной, точно отрешенный философ на неспешной прогулке.
Господин спросил меня сонным голосом, в котором звучало не осуждение, а только любопытство:
– Как странно: неужели вы питаете вражду к дверным замкам?
Однако его слуги смотрели на меня, как волки на хромого барашка. Если они вызовут стражу, я пропал. Мне уже виделись тюрьма и орудия пыток, но я поднялся с колен и, сглотнув, попробовал как-нибудь выкрутиться: