Он поднял указательный палец и произнес слова, которые будут звучать в моих ушах до самой смерти:
– Одно слово. Вам достаточно произнести одно-единственное слово.
Я приблизился к его ложу и даже нагнулся к нему, опершись ладонями на край матраса.
– Но, monseigneur, – мой голос прозвучал как никогда нежно и уважительно, – я рассказал вам обо всем, чему меня научили в Базоше.
После этих слов Вобан сдался и прикрыл глаза рукой.
– Нет, не обо всем. Вы ничего не поняли. Достаточно. – Он тяжело дышал, не глядя на меня. – По совести говоря, я не могу подтвердить вашу оценку. И поверьте, очень об этом сожалею. Вы должны будете найти себе другого учителя, лучше меня. Я вас подвел. – И тут он вынес свой приговор: – Вы не сдали экзамен.
Мне показалось, что смерть настигла меня, а не его. Он приподнял было руку, но она тут же тяжело упала на простыню.
– Теперь я должен принять гостью, которая не желает больше ждать.
Когда я вышел из комнаты, мое лицо было белее мела. Братья Дюкруа сразу поняли, в чем беда, и отвели меня в сторону, прикрывая от стаи стервятников, наполнявшей зал. Мне было трудно говорить. Я в отчаянии закатал рукав:
– Мой пятый Знак. Я буду носить его на руке, но он мне не принадлежит. Кто теперь подтвердит мне его? Кто?
И пока они почти волоком выводили меня из зала, я скулил, как собачонка, которой только что задали хорошую трепку.
– Но какое слово хотел услышать маркиз? – повторял я, рыдая. – Какое слово?
Я приехал в Париж, чтобы сдать самый важный экзамен в своей жизни, но получил урок, столь же горький, сколь ненужный: когда даже те, кто тебя любит, молчат, это означает, что все потеряно. Я понял это, ибо братья Дюкруа только тяжело вздыхали и в качестве единственного утешения просто спрятали меня от всех в самой дальней комнате этого дома, который посетила смерть.
Себастьен ле Претр де Вобан умер 5 марта 1707 года. В голове моей сохранилось туманное и сумбурное воспоминание о траурных церемониях и похоронах маркиза. «Вы не сдали экзамен».
Я был последним созданием Базоша и, если вы позволите мне такую смелость, самым совершенным. Два года дисциплины и суровых будней преобразили меня, и в последние дни дрессировки выполнение любой задачи казалось мне делом нетрудным. Константинополь осаждали двадцать пять раз, – так вот, я был уверен, что смог бы защитить город от всех двадцати пяти армий одновременно. Или же взять эту крепость, если бы служил другому хозяину. Для этого мне понадобилось бы только пятнадцать дней, чтобы создать три параллели. А теперь меня сровняли с землей. Несданный экзамен обрекал меня на прижизненное пребывание в лимбе. «Одно-единственное слово». Но какое? Приговор маркиза превратил меня в урода, в жалкий зародыш единорога, которому не суждено было превратиться в волшебное животное.
Одним из многочисленных посетителей, которые явились отдать последние почести маркизу, был Антуан Бардоненш, тот самый пехотный капитан, с которым мы с Жанной и ее сестрой некогда веселились, играя в жмурки на берегу ручейка или в коридорах Базоша. Я еще сидел на лавке в одном из переходов, упершись локтями в колени и судорожно сжимая пальцы, – в моей голове не осталось ни одной мысли, ее заполняла только жестокая боль – и в этот момент ко мне приблизился Бардоненш. Он был все так же строен, и ослепительно-белый мундир подчеркивал его фигуру.
– Вы предаетесь меланхолии, мой друг, – сказал он с обычной живостью, словно не думал о похоронах. – Мне говорили, что вы подумываете о своем будущем и о том, куда с толком приложить силы.
У меня не было сил даже для ответа. Бардоненш продолжил:
– Поскольку вы обучались инженерному делу, вам бы не помешало применить на практике полученные знания. Не хотите ли вы поступить в бригаду инженеров в качестве помощника? Таким образом вы сможете получить необходимый практический опыт, и через некоторое время вас наверняка примут в состав королевских инженеров, я в этом ничуть не сомневаюсь.
У меня не оставалось сомнений в том, что после смерти маркиза Базош уже никогда не будет прежним. Жанна станет в нем хозяйкой, а мне там не будет места. Я кивнул. Бардоненш с широкой улыбкой стукнул себя левым кулаком по правой ладони:
– Rejoignez l’armée du roi![41]
Жанна была наковальней, а Вобан молотом. Я же превратился в кусок латуни, раздавленный между ними. Все было мне безразлично. Если бы мне предложили строить загоны для турецких свиней в Анатолии, я бы, наверное, тоже согласился. Что же касается Жанны, наш последний разговор только еще больше разбередил мою душу.
– Это из-за тебя меня приняли в Базош, – припомнил я ей. – Ты солгала своему отцу, сказав, что я лучше других кандидатов знал его труды, хотя это было неправдой. Наверное, все было ошибкой и мне никогда не следовало появляться в вашем доме. И все мы были бы счастливее.
– Но, Марти, – ответила она, – я сказала чистую правду и с точностью передала ответы всех трех кандидатов, включая твой. «Цветок из камня» – так ты назвал его лучшее произведение. И мой отец сказал: «Он будет моим учеником, – кажется, у него сердце инженера».
Вобан умер в Париже, но был похоронен в Базоше. Сердце его покоится отдельно от тела, в специальной урне. Маркиз уважал порядок и не хотел противиться традициям своей эпохи. Но те, кто умеют видеть, без труда поймут скрытый в этом смысл: тело свое он отдавал священникам, но только Mystère мог получить его сердце. И скажу для верующих: знайте, что из всех людей, которые жили на этом свете со дня Сотворения мира, Вобан – единственный человек, про которого я рискнул бы поклясться, что он – там, на небесах. Готов поспорить на что угодно: когда он предстал перед воротами рая, они тут же открылись, распахнулись настежь. А если бы этого не случилось, то святому Петру несдобровать – маркиз вернулся бы туда с ротой саперов, и, вне всякого сомнения, ему хватило бы семи дней, чтобы захватить рай. Ну ладно, так и быть, из милосердия не станем оскорблять Того, Кто, по мнению наивных людей, создал всю эту мерзость, и скажем – восьми.
10
Единственное воспоминание, которое сохранилось в моей памяти о путешествии из Франции в испанскую глубинку, – это мои собственные башмаки, потому что на всем протяжении этого пути я ни разу не поднял головы. Ничто меня больше не занимало. Тело мое уподобилось кожаному бурдюку, и ему не страшна была даже тряска походной повозки. Mystère меня покинул. Накануне смерти Вобана я чувствовал в себе его силу, но день спустя она испарилась. Сколько бы страниц я сейчас ни продиктовал, мне никогда не удастся описать весь тот ужас и одновременно бессилие, которые овладели мной от ощущения этой пустоты.
Я прекрасно понимаю, что давно превратился в пустыню: ее дюны сложены из тысяч песчинок, каждая из которых – день моей жизни. Все это было так давно, так давно, что этот паренек, по имени Марти Сувирия, видится мне посторонним человеком. И уверяю вас – я не собираюсь прощать ему допущенные ошибки, однако могу отчасти испытывать к нему сочувствие. Его будущее, его любовь, его надежды, учителя, направлявшие его путь… Все это исчезло в один миг. Кто мог бы перенести такое, не дрогнув? И всему виной какое-то слово, одно Слово.
Сейчас мне девяносто восемь лет, значит в 1707-м мне было… помоги-ка мне, моя милая свинка… вот именно, шестнадцать. Полк Бардоненша пересек границу Наварры – длинная колонна пеших солдат двигалась медленно, – и, оказавшись в Испании, мы продолжали день за днем неустанно шагать на юг. Мне разрешили устроиться в одной из повозок, которые замыкали шествие, и избавили меня от необходимости идти пешком, разделяя участь простых солдат. После воссоединения нашего полка с основными силами мне предстояло занять свое место в подразделении инженеров.
Если бы вам пришлось участвовать в одном из таких утомительных переходов, вы бы поняли, какая мне выпала удача. Солдаты шагали в колоннах по двое от зари до зари, а сзади ехали повозки. Ритм продвижения французских войск был одним из самых быстрых в Европе: шаг в секунду – раз-два, раз-два, раз-два, раз-два… En route, mauvaise troupe![42]Через неделю после пересечения границы солдаты начали падать в придорожную пыль от изнеможения. Их подбирали повозки, замыкавшие шествие, но беднягам потом приходилось расплачиваться за свою слабость: на них возлагались все обязанности по организации лагеря. Эти работы были не менее тяжелыми и к тому же унизительными, а потому только совсем обессилевшие солдаты позволяли себе упасть.
Бардоненш гарцевал верхом на превосходном жеребце взад и вперед вдоль колонны пехотинцев. Как вы помните, он был добрым малым, а потому то и дело появлялся около моей повозки, где я обычно сидел рядом с кучером, и пытался подбодрить меня шутками. В землях Наварры влаги было достаточно, и даже на севере Кастилии преобладали зеленые тона, но по мере того, как мы продвигались на юг, нам все чаще встречались высохшие пустоши и удушающая жара, несмотря на то что лето еще не началось.
Я еще не все вам рассказал о шевалье Бардоненше. Это был самый изумительный фехтовальщик своей эпохи, и, если говорить откровенно, ничего, кроме безумной страсти, которую он питал к клинкам, в его голове вам бы найти не удалось, сколько бы вы ни старались. Вся теория владения шпагой сводилась для него к одному-единственному правилу:
– На черта вам сдались эти рассуждения? Делайте выпад раньше противника, и дело с концом.
Он глубоко презирал любое оружие, которое использовало силу пороха, искр и кремней.
– Пуля летит, куда ей вздумается, а конец моего клинка нацелен в одну-единственную точку – в сердце врага.
Когда я читал труды по военным наукам в Базоше, у меня создалось впечатление, что между инженерным делом и фехтованием существует определенное сходство. Некоторые из маганонов мечтали о создании безупречной крепости. Я спросил Бардоненша, не задумывался ли он о возможности существования безупречной шпаги, безупречного удара или безупречного фехтовальщика. Рубака посмотрел на меня, точно попугай, которому задали вопрос о таинстве Святой Троицы.