, открытый лоб этого человека отличался исключительной красотой, высоко поднятая голова говорила о презрении к боли. Веревки, крепко стягивающие его запястья, окрасились в темно-вишневый цвет. Его только что схватили, но кровь уже запеклась, словно он родился с венами старика.
Меня поразила его молодость. Этот человек командовал отрядом партизан и при этом был, наверное, не старше меня, всего каких-нибудь шестнадцать или семнадцать лет. Каким же характером должен был он обладать, чтобы ему все подчинялись. Черты его отличались благородством, но на лице лежала печать грусти – в подобных обстоятельствах удивляться этому не приходилось. Однако мне показалось, что даже в самые лучшие дни своей жизни этот человек оставался замкнутым и печальным. Какой взгляд был у Бальестера? В нем была сила волны, которая накатывается на скалы; ты мог быть уверен, что рано или поздно она тебя настигнет. Наши миры разделяла такая пропасть, что неизбежность разговора с ним вызывала у меня неловкость.
Я задал ему вопросы, интересовавшие его врагов, но мои слова произвели на него не большее впечатление, чем шорох травы, когда ее ест кролик. Он только опустил голову, чтобы сплюнуть сгусток крови, и сказал:
– Я умру, вот и все.
Он даже не жалел о том, что оставит этот мир, словно его смерть была уделом мученика, а не обычным концом вольного стрелка. Людям свойственно сочувствовать пленникам, а не их тюремщикам, и, несмотря на то что судьба Бальестера меня ничуть не волновала, я сказал ему:
– Веди себя разумно. Если ты пообещаешь им рассказать обо всем, тебе сохранят жизнь. Но расскажи им что-нибудь такое, что они не смогут проверить сразу. А тем временем всякое может случиться. Кто знает? Может, будет заключен мир.
Этот живой клубок нервов поднял связанные руки к лицу и посмотрел мне прямо в глаза. Слова вырывались у него изо рта, цепляясь за зубы:
– Если бы у меня не были связаны руки, я бы выдрал тебе язык, паршивый бутифлер.
Тут я должен пояснить, что слово «бутифлер» – это самое страшное оскорбление для каталонцев. Так называли сторонников Филиппа Пятого, Кастилии и династии Бурбонов – иными словами, предателей родины. Мне кажется, что их стали называть так, потому что подавляющее большинство сторонников Австрияка принадлежали к низшим слоям общества, а те немногие каталонцы, которые поддерживали Бурбончика, обычно были аристократами или занимали высшие посты в церковной иерархии. Богачи склонны к полноте, а потому их тучные тела, туго обтянутые дорогими тканями, напоминают колбасы и сардельки[54]. Впрочем, какое имеет значение, откуда взялось это слово? Просто этот самый Бальестер меня обложил, и я повел себя как человек, которому нанесли оскорбление:
– Я пытаюсь вас выгородить, а вы мне отвечаете ругательствами! – закричал я. – Мое благородное ремесло инженера не имеет ничего общего с той грязной войной, которую ведете вы.
Мы обменялись еще несколькими оскорблениями. Наша перебранка не имела никакого смысла и только доказывала, насколько далеки друг от друга были наши позиции. Я по-прежнему понимал войну так, как меня научили в Базоше, и считал ее чисто техническим упражнением, не запятнанным враждебными чувствами и смягчаемым благородством духа противников. По законам Базоша, война могла и, собственно, должна была вестись без эмоций, которые подобны облакам, скрывающим рациональный пейзаж инженерного искусства. Битвами управлял разум, и он превращал сражения в некое подобие шахматных партий, исход которых решал не свинец. Если бы какой-нибудь солдат признался Вобану в том, что ненавидит врага, маркиз, вне всякого сомнения, сказал бы ему в ответ: «Господи, да какое зло причинил вам противник?» А для таких типов, как Бальестер, война была вопросом жизни и смерти. Нет. Она была даже важнее, ведь они были убеждены, что в этих боях решались вопросы более значительные, чем судьба каждого из них, простых смертных. С моей точки зрения, естественно, такие взгляды могли проповедовать только безумцы: военный инженер столь же далек от мистики, как часовщик.
Верно и то, что я уже успел увидеть, как ноги сотен повешенных раскачиваются на ветру среди сосновой хвои, передо мной уже предстала трагедия Хативы и маленькая девочка с собакой у ног мертвой матери. Однако стены моего воспитания были слишком прочными, чтобы их могли разрушить несколько грустных картин. Что касается Бальестера, тут я сдался – не имело смысла тратить силы. Я подумал, что в этом человеке сочетались в равной пропорции черты бандита и фанатика.
– Ну, как вам будет угодно, можете ничего не говорить! – сказал я ему. – Я в первый раз в жизни вижу человека, который предпочитает поскорее расстаться с жизнью, а не продлить ее.
Испанскому капитану, пославшему за переводчиком, надоело слушать наши с Бальестером препирательства и ничего не понимать, и он потребовал – не слишком любезно, – чтобы я изложил ему суть нашей беседы.
– Микелеты этого района выполняют распоряжения генерала Джонса, английского коменданта Тортосы, – принялся сочинять я. – Им было поручено захватить этот городишко и ждать здесь новых распоряжений. Этот тип говорит, что связной прибудет завтра рано поутру и передаст приказ ему лично.
Как я и предполагал, испанцы решили использовать Бальестера в качестве приманки для связного, а потому отложили его казнь.
– Ты получил несколько лишних часов жизни, – сообщил я пленнику. – Приведи в порядок свои дела.
Я все это просто выдумал. На следующее утро никакой связной не появился бы, но мне ничто не угрожало. Военные подумают, что микелеты побоялись приблизиться или, возможно, обнаружили обман. Зачем я так поступил? Понятия не имею; вероятно, я успел перенять от Джимми желание оказывать королевские милости, которое не имеет ничего общего с добротой. А может быть, мой поступок объяснялся уроками Вобана, который наказывал своих побежденных врагов любезным с ними обращением. Не думаю, что я выгородил Бальестера по доброте сердечной, потому что к этому времени уже стал порядочной сволочью. И вот вам доказательство: я тут же забыл о нем, заприметив одну южную красавицу, такую же юную, как мы с Бальестером, и поспешил к ней. Даже на расстоянии можно было понять, что она удивительно хороша, несмотря на грязный платок, покрывавший ее голову. Я заметил ее, проходя мимо длинного сарая без дверей, который сейчас служил конюшней для двадцати или тридцати лошадей испанских солдат. Девушка работала внутри – ворошила сено. Заметив меня, красавица отвела взгляд.
Послушайте, я разделял постель с женщинами всех широт, и кожа некоторых из них поражала меня своим необычным цветом. В бесконечном споре о том, какие дамы самые красивые в мире, я отдаю предпочтение француженкам. Такие обобщения обычно весьма далеки от истины, но это, пожалуй, справедливо. Тем не менее каждое правило допускает исключения, и среди женщин Средиземноморья попадаются отдельные исключительные экземпляры. Эта девушка была прелестна. Из-под платка выбивались и падали ей на плечи густые кудри, черные как вороново крыло.
Какой-то проходивший мимо сержант предупредил меня:
– Держись от нее подальше, она больная. Поэтому мы ей и дали эту работу, так никакой конокрад сюда не сунется.
Наверное, это зависит от характера: стоит некоторым людям услышать «не ходи», как они тут же именно это и делают. Я вошел в эту длинную конюшню, остановился, опершись локтем на круп лошади, и стал жевать соломинку, пристально глядя на девушку с нескольких шагов. Она даже не посмотрела в мою сторону и продолжала раскладывать сено по кормушкам, делая вид, что не замечает меня.
– Подойди сюда, – приказал ей я.
Когда она встала передо мной, я смог рассмотреть ее получше. Девушка действительно была очень молода. Ее точеный носик казался еще изящнее благодаря небольшой горбинке. Я очень медленно поднес палец к ее щеке. Красавица отпрянула, но моя рука заставила ее прижаться к стене. Кончик моего пальца дотронулся до ее кожи и коснулся одной из отвратительных темных язв. Для остальных людей она, конечно, могла сойти за заразную больную, но ученика Базоша, всегда внимательного к самым мелким деталям, обмануть не могла. Я сковырнул корочку на ее щеке, а потом поднес палец к губам и облизнул.
Кашица из малины. Какая хитрунья! Ей не только удавалось получить работу благодаря своей мнимой болезни, но к тому же эти ложные язвы служили ей прекрасным щитом от насильников. Когда девушка поняла, что ее хитрость раскрыта, ее бледные щеки покрылись гневным румянцем.
Ладно, не воображайте, пожалуйста, что я собираюсь читать вам нотацию о злоупотреблениях солдат. Мне пришлось общаться с военными половины стран нашего мира, а потому понять их мне нетрудно. Рядовой солдат родится бедняком и умирает бедняком, а вооруженный человек может заполучить имущество, которого ему бы не видать как своих ушей, не будь у него в руках ружья. Все добро, нажитое людьми, и сами их жизни оказываются во власти солдат и зависят исключительно от моральных принципов потенциального мародера. Не буду спорить, насиловать беззащитных женщин очень некрасиво, но я лишь хотел сказать, что осуждать грабителей и насильников легко, а удержаться от соблазна мародерства – трудно.
Нет, я не стал ее насиловать. Возможно, из-за воспитания: если человек учился в Базоше, он склонен обращаться с женщинами на манер Вобана, а не Кегорна. Я просто говорю об этом, чтобы на собственном примере показать, что происходило на всей оккупированной территории Каталонии: в эту самую минуту сотни и тысячи солдат направлялись в сараи, похожие на тот, где находились мы, волоча за собой женщину и угрожая ей саблей.
Эта страна слишком мала, чтобы устроить на постой в домах такое огромное количество солдат. Много лет спустя мне довелось встретиться с одним типом, который во время войны был алькальдом городка Баньолес, где проживало не более восьмисот душ. Практически все девственницы были лишены невинности, а семьдесят три женщины забеременели. Когда алькальд обратился с жалобой к оккупационным властям, их реакция оказалась типичной для этих захватчиков: его арестовали. Даже голландцы в XVI веке не испытывали таких притеснений от войск герцога Альбы.