Карлика прикрутили к столбу и заткнули ему рот соломой и грязной тряпкой, а Анфана посадили на какой-то старый стул и привязали за щиколотки и запястья. Во рту ребенка тоже был кляп, а на плечи ему накинули черный плащ, закрывавший его до пояса. Сообщник первого солдата еще возился с веревками. Даже мухи улетели из хижины. Нан умоляюще посмотрел на меня глазами, полными ужаса. Волею случая они оказались в жутком месте, в одном из крошечных адских мирков, созданию которых способствует война, подобно тому как углы комнат благоприятствуют образованию паутины.
В первую минуту я хотел просто забрать свое добро и уйти, хотя, естественно, мне казались омерзительными извращения этих маньяков. Но что поделаешь: нам довелось жить в эпоху, когда погибало множество ни в чем не повинных людей. Чем раньше я смоюсь отсюда, тем лучше.
И однако, незначительная деталь, не имевшая, казалось бы, никакого к делу отношения, взбесила меня гораздо сильнее, чем тривиальное неприятие порока. Хотите знать, какая мелочь заставила меня принять решение? По правой щеке одного из этих негодяев катилась капля пота. И в этой капельке я увидел отражение всех его низменных наклонностей, его порочной души. Рот мерзавца был полуоткрыт, а глаза не отрываясь смотрели на ребенка, который отчаянно извивался на стуле. Как у всех стервятников этой породы, между зубами у него оставались промежутки, что вызывало еще большее отвращение. Иногда какие-то ничтожные детали вынуждают нас действовать. Мне в тот день уже порядком досталось, и теперь я хотел выместить на ком-нибудь свою злобу.
С потолка хижины свисала довольно толстая ржавая цепь. Я поднял с земли довольно большой камень, зажал его под мышкой, а другой рукой снял с крюка цепь. Потом я подошел к солдату, который открыл мне дверь, и попросил:
– Вы не могли бы подержать этот камень одну минутку?
– Ладно, – сказал он, вложил нож в ножны и вытянул руки. – А почему, собственно, я должен его держать?
Ответ был очень прост: мне хотелось, чтобы руки у него были заняты в тот момент, когда я изо всех сил ударю его цепью по физиономии. Он свалился навзничь, а его приятель струсил и даже не оказал мне сопротивления. Увидев, что я шагнул к нему, не выпуская цепи из рук, он упал на землю, свернулся калачиком и прикрыл голову руками. Ему тоже досталось на орехи. Потом я отбросил цепь в сторону – с меня было достаточно Тортосы, этой войны, всего этого мира. Я собрал свое добро, быстрыми движениями ножа разрезал веревки, которыми были связаны маленькие пленники, и вышел из хижины.
Анфан и карлик побежали за мной:
– Monseigneur, monseigneur!
Я больше на них не сердился, моя ярость улетучилась. Денежки и пожитки снова были при мне, и уж если ты спас людям жизнь, то не для того, чтобы их потом лупить. Это, однако, вовсе не означало, что они меня хоть сколько-нибудь интересовали. Не замедляя шага, я сказал язвительно:
– Отправляйтесь назад, в окопы. В конечном счете, наверное, вы правы: в наше время вам там будет спокойнее всего.
Они вертелись вокруг меня, как пара мотыльков.
– Пошли прочь! – настаивал я. – Вас бы следовало повесить, воришки. Но, на ваше счастье, я слишком спешу вернуться в Барселону.
Однако слово «Барселона» только еще больше их вдохновило.
– Monseigneur! – закричал Анфан. – Мы так давно хотим добраться до Барселоны! Мы просто копили деньги.
Так-то эта парочка копила деньги! Что бы сказал мой папаша об их представлениях о работе и заработке! Я уже собирался отвесить им по тумаку на брата, когда вдруг услышал лошадиный храп.
Где-то поблизости проезжал кавалерийский отряд. Тыл войска, осаждавшего Тортосу, защищали конные патрули. Они сопровождали продовольственные отряды, предотвращали неожиданные нападения микелетов и задерживали дезертиров. Я бы, конечно, мог с ними договориться, но к этому моменту уже свыкся с ролью беглеца, а потому приготовился пуститься наутек к лесочку, который виднелся неподалеку. Деревья в нем росли довольно густо, и лошади не смогли бы погнаться за мной.
– Не туда, monseigneur! – сказал Анфан. – Вы не успеете добежать до леса. Давайте за нами!
И мои спутники бросились к заброшенному винограднику. Анфан махал мне рукой:
– Бегите! Скорее! Бегом!
Лозы винограда были мне чуть выше колена. На таком открытом пространстве всадники догонят нас в два счета. Эта парочка сошла с ума. Но знаете, как я поступил? Я побежал за ними.
Патруль пустился за нами в погоню. Мы бежали отчаянно, пот с меня лил ручьями, потому что мне пришлось тащить на плечах два мешка своего добра. Я проклинал себя, но, когда лошади оказались на краю виноградника, они немедленно встали, точно их остановила какая-то невидимая сила. Всадники не пытались даже пришпорить их.
Анфан засмеялся, чрезвычайно довольный собой:
– Лошади ненавидят скакать через виноградники. Они там ноги ломают.
Всадники несколько раз неохотно выстрелили в нашу сторону. Огибать огромный виноградник никакого смысла не имело – мы бы успели скрыться в лесу, – поэтому они решили оставить нас в покое.
– Мы вас спасли, monseigneur! Теперь вы наш должник, – сказал мне Анфан, когда мы наконец смогли перевести дух под покровом леса.
Я рассмеялся:
– Скорее я вас спас от страшных мучений, и вы – мои должники навсегда.
– Давайте заключим договор! – предложил мальчишка. – Мы раздобудем вам транспорт, а вы нас отвезете в Барселону.
– Транспорт? Какой еще транспорт? – поинтересовался я.
Мое решение покинуть войско было столь неожиданным, что мне даже не пришло в голову подумать о подробностях путешествия.
– Идите за нами!
И они показали мне узкую тропинку, которая терялась в лесной чаще.
– Вот сюда, – сказал Анфан через несколько минут и заставил меня нагнуться, чтобы пробраться под кустами, которые образовывали некое подобие туннеля.
Прямо передо мной стояла повозка, запряженная двумя лошадьми, которым преграждала путь зеленая стена. На козлах сидел кучер. Он был мертв.
Тысячи микелетов то и дело нападали с тыла на бурбонскую армию, осаждавшую Тортосу. Скорее всего, где-то поблизости произошла небольшая стычка, и кучер умчался от опасности, не разбирая дороги. Посередине его белого мундира, на спине бедняги виднелась большая дыра, края которой почернели от запекшейся крови. Наверное, он, собрав последние силы, попытался спрятаться подальше от дороги, и тут его и настигла смерть.
Мертвый кучер сидел на козлах, опустив подбородок на грудь, и казался спящим. Я схватил его за плечо и столкнул на землю, не слишком церемонясь. Лошади обрадовались появлению людей, а потому послушно выполнили сложный маневр: они попятились, и повозка вновь оказалась на дороге.
– Мы поедем в Барселону? – обрадовался Анфан.
По глазам этого мальчишки я сразу увидел, что он хочет есть: мне не надо было даже слышать, как ворчит его голодный живот. Я осмотрел лошадей: круп одной из них с правой стороны задела пуля, а у второй обгорела половина гривы. Сойдут, мне ведь нужно было только преодолеть сто пятьдесят километров, которые отделяли меня от Барселоны. Я влез на повозку, где оказалось множество мешков. В первом из них были лепешки. Я бросил несколько штук Нану и Анфану, которые в мгновение ока проглотили хлеб, хотя каждая лепешка была не меньше, чем диск греческого атлета. Чего только не было в этой повозке. Когда я попытался развязать небольшой мешок цилиндрической формы, он выскользнул у меня из рук, и его содержимое рассыпалось по повозке.
Это были пули, свинцовые пули. Целые потоки маленьких шариков брызнули на дощатое дно повозки. Нан и Анфан с восторгом бросились их собирать. Как мала одна пуля, свинцовая горошинка, такая безобидная с первого взгляда! И однако, точно направленная в цель, она убивает и солдат, и генералов, и королей, и нищих. Но Анфан об этом не задумывался, а просто затеял игру с карликом, катая шарики по земле. Он продолжал оставаться мальчишкой; ему, наверное, не было равных в искусстве выживания, но, в конце концов, он был ребенком. Стоя на повозке, я смотрел на них и не мог побороть в душе легкого чувства ностальгии.
В первый раз за двадцать дней, прошедших с начала подготовки траншеи, меня окружала тишина. Двадцать дней и ночей мне пришлось выносить грохот орудий и назойливый шум земляных работ. Но сейчас вокруг меня стоял лес, а в воздухе, не загрязненном дымом взрывов, вместо пронзительных звуков горна разливались птичьи трели. Передо мной мальчик и карлик с воронкой на голове играли с излюбленными орудиями смерти. О да, в детстве мы каждую минуту готовы нарушать установленный порядок вещей.
Воспользовавшись тем, что они увлеклись игрой, я исследовал остальную поклажу повозки и заметил в углу какой-то предмет, прикрытый двумя одеялами. Я откинул их и обнаружил более чем уважительных размеров тяжелый сундук, который едва смог подвинуть. На нем висело три замка. У меня перехватило дыхание, потому что мне было хорошо известно, что означали эти замки.
Во время осады в нашей палатке спал войсковой казначей – один из этих ослов, которые считают себя важными птицами только потому, что вхожи к начальству. По званию он не мог разделять палатку с офицерами, но достоинство не позволяло ему общаться с солдатней. Поэтому нам его и подсунули, и этот тип болтал без умолку. Я доплетался до своей койки, вконец разбитый после целого дня, проведенного под пулями в окопах, и тут он ко мне приставал со своей трепотней: и ля-ля-ля, и ля-ля-ля. И не имело значения, в какую смену мне доставалось работать: и днем, и ночью – меня всегда поджидал казначей Краснобай, как мы его прозвали. Он умирал от безделья, потому что работал только раз в неделю, и коротал время, собирая по лагерю сплетни и подыскивая себе жертву, чтобы морочить ей голову своими байками.
Ну так вот, назойливый казначей как-то раз с гордостью показал мне ключ от сундука, в котором хранилась войсковая казна, и рассказал, что сундуки для денег надежности ради закрывались на три замка и три ключа от них хранили три человека: казначей, генерал-капитан и генеральный инспектор. Благодаря своему положению, наш казначей Краснобай смог познакомиться с самим генеральным инспектором и ужасно этим гордился. А коли так, скажите: какой еще сундук, перевозимый в районе военных действий, мог иметь три замка?