Нет, то было не человеческое существо, а сам Mystère, который прогуливался по миру с равнодушием пасечника, который оглядывает разворошенные соты. И вдруг одна пчелка привлекла его внимание и он решил рассмотреть ее повнимательнее.
Наверное, ему просто было скучно.
14
Все утро я ехал на своей повозке по дороге между двумя склонами, поросшими сосняком. Ближе к полудню я нашел то, что было мне необходимо и могло меня спасти.
Справа от меня вдруг открылась небольшая равнина, на которой я увидел почтовую станцию. Главное здание было низким глинобитным сооружением, длинным и прямоугольным, под тростниковой крышей. Перед ней какой-то старик копал яму, намереваясь похоронить в ней труп мула. Я остановил лошадей, сошел с повозки и обратился к нему.
Мне пришлось выдать себя за скромного торговца, который хотел присоединиться к каравану мирных жителей. Старик был глух как тетерев.
– Защиты ищете? – пронзительно закричал он, приставляя ладонь к уху на манер слухового рожка. – Ну что ж. Там, в доме, у меня есть ребята, которые часто охраняют караваны. Чем больше будет путешественников, тем дешевле вам их услуга обойдется. Они здорово умеют договариваться с солдатами, из какого бы войска они ни были.
– Не дадите ли вы мне напиться? – спросил я, протягивая ему пару монет. – У меня в горле пересохло.
– Идите и налейте себе сами, хотя на этой жаре вино уже стало теплым, – ответил старик, указывая на здание. – Но послушайте, если вы поможете мне закопать мула, можете пить сколько хотите и задаром. Приезжают сюда, – пожаловался он, имея в виду своих клиентов, – и только поставят своих лошадей и мулов, как те дохнут от изнеможения! А мне что с ними делать? Вы мне на этот вопрос можете ответить, а? А? А?
Ну да, в тот момент мне еще только и не хватало хоронить всякую падаль. Я не стал тратить время на извинения и пошел к зданию.
Внутри мне открылась сцена, напоминавшая тайную вечерю. За большим столом сидели двенадцать здоровых детин, пьяных вдрабадан. Они пили и перекрикивали друг друга. Половина компании сидела ко мне спиной, а лиц остальных я с порога различить не мог. Поначалу они не обратили на меня особого внимания, и я к ним тоже не присматривался.
Я подошел к стойке, которую сделали, положив на бочонки плохо обструганные доски. На столбе возле стойки на цепочке висел кувшин. Я сделал пару глотков отвратительного вина, настоянного на травах, но тут кто-то за моей спиной сказал:
– Эй, приятель, иди сюда! Наше зелье будет получше этой кислятины.
Мне не мешало наладить с этими ребятами хорошие отношения, и я уселся на середину скамьи: шестеро незнакомцев оказались передо мной, а еще по трое сидели по правую и по левую руку. И вот тогда я присмотрелся к их лицам.
Шрамы. Серьги. Густые бороды, которыми, казалось, можно было полировать мрамор. Мешки под глазами и взгляды, примерявшие, куда тебе лучше вонзить нож: ближе к уху или прямо под подбородок. Неужели это и был конвой, организованный честными жителями из ближайшего поселения? Самого невинного из них, наверное, не меньше пяти раз спасали от виселицы. А прямо напротив меня сидел он, мой старый приятель – Бальестер.
Я, должно быть, побелел, точно отварная спаржа, а Бальестер посмотрел на меня с ненавистью, глубокой и пронзительной, и произнес только четыре слова:
– Это предатель из Бесейта.
Моя дорогая и ужасная Вальтрауд уже забыла, кто такой Бальестер. Но ведь он появился в моем рассказе совсем недавно! Всего несколько страниц назад я рассказывал об этом молодом фанатике, микелете, которого арестовали бурбонские солдаты, об этом парне с таким зверским нравом, что ему бы доставило огромное удовольствие сделать себе из моей кожи носовой платок.
Слова Бальестера означали конец попойки. Все двенадцать апостолов варварства, как один, повернули головы ко мне. Я не мог произнести ни слова. В обычных условиях мои чувства, воспитанные в Базоше, предупредили бы меня о присутствии Бальестера еще до того, как я перешагнул порог этой глинобитной постройки. Но мое отречение от инженерного дела и мое желание заполучить охрану подешевле превратили меня в жалкого крота. Мне было страшно и одновременно невыносимо стыдно.
Бальестер вытащил огромный и очень, очень острый кинжал – скорее всего, тот самый, которым он в Бесейте перерезал глотку испанскому капитану. Я попытался убежать, но не смог преодолеть даже половины расстояния, отделявшего меня от двери. Четыре ручищи поставили меня на колени, а Бальестер подошел ко мне со спины. Когда кончик его кинжала нащупал мою яремную вену, я взвизгнул:
– Подождите! У меня для вас кое-что есть!
Если вам когда-нибудь доведется оказаться в подобной ситуации, послушайте моего совета: не тратьте время на ерунду и используйте самые привлекательные выражения.
– Я везу клад! – закричал я, хотя мое горло сдавливали кинжал, к нему приставленный, а также страх. – Он здесь, поблизости!
Мы вышли из дома все вместе, тринадцать человек. Я шагал, задирая подбородок, потому что лезвие ножа направляло его к небесам. Старик по-прежнему копал яму для мула. Из глаз у меня текли слезы.
– Не осложняй нам жизнь, – сказал Бальестер. – Говори быстрее и сможешь выбрать сам, как мне тебя убить.
– Моя повозка! – воскликнул я, указывая на нее. – Там вы найдете кое-что интересное. Господом Богом клянусь, что это правда!
Трое парней Бальестера влезли в повозку. Старик продолжал работу, болтая свои глупости, равнодушный ко всему происходящему. Голова его, видно, совсем не варила, и он не понимал, что вокруг творится, если это не касалось дохлой клячи.
Ребята Бальестера нашли под одеялами сундук.
– Пятьсот ружей! – завопил один из них в полном восторге, кидая в Бальестера пригоршню монет. – На эти деньги мы сможем купить пятьсот ружей!
– Я украл эти деньги у бурбонских свиней! – воскликнул я, стараясь извлечь для себя выгоду из их радости. – Я настоящий патриот и только и думаю о том, как покрепче насолить этому сопляку Филиппу и его деду!
Пока они наслаждались неожиданно свалившимся на них сокровищем, я придумал себе весьма сложную историю, будто бы я служил шпионом Женералитата, саботировал начинания бурбонских демонов и был надеждой и опорой правого дела Австрийского королевского дома. Причиняя мне вред, они совершали страшную ошибку и гнусное преступление. Моя тайная миссия заключалась в том, чтобы добраться с моим грузом до Барселоны, где меня ожидали министры Женералитата. Я даже предложил им сопровождать груз и пообещал солидное вознаграждение за оказанные услуги, если они с честью выполнят свою задачу. Бальестер свалил меня наземь ударом своего кулачища.
– Повесить его, – вынес он приговор.
Я отчаянно завопил. Из глаз у меня полились слезы, ручьи слез, мои мольбы о пощаде сотрясали воздух. Я освободился от сдерживавших меня рук и бросился на колени перед Бальестером, говоря ему, что все мои родные погибли и я один остался в живых, чтобы служить поддержкой старости моего дорогого отца, человека небогатого, мирного, честного и настоящего патриота.
Молить палачей о пощаде кажется делом совершенно бесполезным, но почему же тогда люди унижаются в подобных ситуациях на протяжении всей истории рода человеческого? Я открою вам тайну: эти мольбы действуют.
– Послушайте! – умолял я. – Вспомните, что в Бесейте вас должны были повесить незамедлительно и только мое заступничество спасло вас от смерти! Из-за меня вам подарили несколько часов жизни и ваши друзья смогли вас выручить. И так-то вы мне платите за добро! Отправляете на смерть того, кто спас вам жизнь!
Я так низко склонил голову, что мой нос почти касался земли. Плевок Бальестера попал на траву прямо перед ним.
– Ну ладно. Твой сундук меня сегодня порадовал, – сказал он. – Вали отсюда. Не хочу пачкать об тебя свои руки.
Звуки вырывались из его горла, сухие и колючие. В ушах у меня до сих пор звучат слова, которые ударили меня, точно камни из пращи:
– Fot el camp, gos. (Пошел прочь, пес.)
Меня раздели догола, хотя моя одежда не представляла никакой ценности. Мне кажется, что обычай раздевать помилованных врагов среди микелетов имел некое символическое значение. Они не побрезговали даже моими подштанниками, измазанными глиной и дерьмом за двадцать дней работ в окопах. Я инстинктивно прикрыл срам руками, повернулся спиной к своим мучителям и помчался прочь, подгоняемый их хохотом.
– Эй, вы! – закричал вдруг Бальестер, когда я оказался уже достаточно далеко, обращаясь ко мне неожиданно вежливо. – Вы грамоте обучены?
Я остановился, по-прежнему прикрывая руками срамное место, обернулся к нему и пробормотал:
– Конечно, я умею писать. И даже на нескольких языках.
Он жестом велел мне снова приблизиться к нему и его свите. Я подчинился – а что еще мне оставалось делать? Бальестер приказал своим людям сорвать доску с моей повозки, протянул ее мне вместе с острым железным колышком и сказал:
– Вырежьте здесь: «Я – пес-предатель». По-французски и по-испански.
– Вы позволите мне спросить, – прошептал я, сглатывая слюну, прерывающимся голосом, – зачем вам нужна эта надпись?
– Я передумал, – произнес он самым любезным тоном. – Раз ты умеешь писать, мы тебя повесим, и мне хочется, чтобы все знали, за что. Когда твой труп будет висеть на дереве, мы перекинем через твою шею веревку и повесим на грудь эту табличку.
Колышек и доска выпали у меня из рук. Я его умолял, плакал, рыдал, снова встал на колени. Бальестер возвел взгляд к небу и вздохнул, словно что-то обдумывая. Мне показалось, что он смягчился, но разбойник произнес:
– А латынь ты знаешь? Ну так напиши еще и по-латински.
Я вырезáл букву за буквой, не переставая рыдать и молить о пощаде, а микелеты Бальестера надрывали животы от смеха.
– Поднимайся-ка, браток! – скомандовали они мне весело, когда я закончил свою работу.
Мне связали руки за спиной и крепко схватили за подмышки. Самым высоким деревом поблизости оказалась смоковница. Кто-то из разбойников повесил мне на грудь табличку. Полоумный старик закричал нам из ямы, которую по-прежнему копал: