– Эй, вы! Столько крепких ребят, а бедному деду некому помочь!
Один из микелетов захотел перекинуть веревку через высокую ветку, но был так пьян, что никак не мог добиться своей цели, – он спотыкался и падал навзничь, вызывая новые взрывы смеха.
– А вы знаете, какую глубокую яму надо вырыть, чтобы туда уместился мул? – продолжал жаловаться старик. – Я тут тружусь под палящим солнцем, на этакой жаре. Плохи мои дела!
Мы умираем только один раз, а, на мое несчастье, мне достались в палачи пьяные в дугу неумехи. После нескольких неудачных попыток им наконец удалось перекинуть веревку через самую высокую и толстую ветку смоковницы. Мне на шею накинули петлю, и парочка здоровяков, не теряя времени на церемонии, просто потянула за другой конец.
– Я знаю, что вы хорошие ребята! Пла́тите сполна да бедных путешественников, которые сюда забредают, сопровождаете бесплатно. Но я стар, беден и выбился из сил! А этот мул такой огромный!
Я взлетел на пару метров над землей, и мой язык вывалился изо рта. Живешь и не знаешь, какой длинный у тебя язык, пока не окажешься на виселице. Удавка задерживает кровь в голове, и лицо у тебя краснеет. Я болтался между ветвями нагишом, и вдруг струйка мочи прочертила параболу в воздухе. Разбойники так заржали, что покатились по земле от хохота.
Микелеты были так пьяны, что никто не вспомнил о том, что смоковницы – деревья ненадежные и ветви у них хрупкие. Стоило мне оказаться на самом верху, как раздался сухой треск и ветка сломалась. Я с шумом рухнул на землю среди щепок и шершавых листьев.
Хохот моих мучителей был, наверное, слышен до самой Тортосы. Отсмеявшись, они просто развернулись и уехали прочь. Таковы были микелеты.
– Figa tova! Figa tova! – насмехались они надо мной, удаляясь верхом и, естественно, увозя с собой мою повозку и сундук с деньгами.
(Выражение figa tova переводу не поддается. По-каталански слово figa женского рода и означает «инжир», а слово tova значит «мягкий». Однако сочетание этих двух слов – оскорбительное прозвище для чувствительных девиц, которые воображают, что знают все на свете. Таких, как ты, к примеру.)
– Эй, ты, лентяй! – закричал глухой и безумный дед. – Вместо того чтобы на земле валяться, мог бы мне немного помочь.
VidiУвидел
1
Ну хорошо, согласимся на том, что мое возвращение к родным пенатам оказалось не столь славным, как приезд Одиссея на Итаку. Одет я был не лучше какого-нибудь попрошайки, потому что мне удалось раздобыть только жалкие лохмотья. Так я вернулся в Барселону после четырех долгих лет скитаний: война закончилась для меня поражением и неожиданно превратила меня в нищего. Но хуже всего было другое: мою руку украшал не заслуженный мною пятый Знак.
Однако забудем на некоторое время о злоключениях Суви-Длиннонога. Я возвращался в свой родной город, в древнюю Барселону, к ее шумам, запахам и узким улочкам. К ее порту, к ее беспорядочной жизни. Город казался мне плодом моего детского воображения, и образ его представлялся мне даже более смутным, чем образ покойной матери. В голове моей всплывали лишь воспоминания детства (не забывайте, что я покинул родительский дом совсем мальчишкой), но теперь все мои чувства обострились под влиянием Базоша и стали совершенно особенными. В некоторой степени все было для меня новым, потому что мои исключительные способности восприятия действительности и прошедшие годы позволяли мне смотреть на виденные раньше пейзажи глазами иностранца.
Вы, наверное, ждете от меня сейчас пространного описания Барселоны начала века, но я не хочу наводить на читателя скуку. Я сохранил карту того времени, присовокупим ее к тексту – и готово дело.
На карте не обозначены городские стены, и это как раз очень кстати: представьте себе мое настроение в те дни – меньше всего на свете мне хотелось возвращаться мыслями к инженерному делу. Я хотел забыть навсегда о Базоше, о Жанне, о словах Вобана («Вы не сдали экзамен»), о Слове.
Как видите, город делился на две части большим бульваром, который назывался Рамблас[60]. Справа от него жилая застройка была гораздо плотнее, чем слева, где тянулись огороды и сады, что могло быть весьма полезным в случае осады.
Я покинул Барселону ребенком, а возвращался зрелым мужчиной, хотя и потерпевшим в жизни поражение. И можете мне поверить, за всю жизнь я не видел более веселого города, населенного таким количеством иностранцев, даже в Америке! Чужеземцы приезжали, оставались здесь жить и укоренялись на этой земле. Решив остаться здесь навсегда, они придавали своим фамилиям каталонскую форму, чтобы не выделяться, а потому никто не знал, где родился его сосед: в Италии, во Франции, в Кастилии или в какой-нибудь другой, более экзотической стране. И если кастильцев всегда волновала чистота крови и отсутствие в ней каких-нибудь мавританских или иудейских примесей, то каталонцев вовсе не заботило происхождение их соседей. Никто не мешал жить вновь прибывшим, если только у них в карманах водились денежки, а сами они не были занудами и не докучали никому своим религиозным бредом. Такая обстановка, в которой чужеземцев принимали, ничего особенного от них не требуя, вызывала в них желание стать частью этого сообщества, и метаморфоза происходила уже в первом поколении. Мой отец тому примером.
Благодаря наследию католицизма, каждый второй день календаря был праздничным. (Должен же Ватикан давать людям какие-то преимущества – недаром у него столько последователей во всем мире.) К этим праздникам следовало добавить десятки знаменательных дат, которые изобретались то и дело: например, нужно было воздать благодарность за исцеление короля или горожане отмечали день явления святой Евлалии[61] слепому пьянице. Но не стоит заблуждаться на этот счет. Каталонцы всячески способствовали празднествам, потому что видели в досуге возможность заработать.
Праздники, которыми изобиловал календарь, обязывали людей тратить огромные деньги. Барселонские ярмарки и карнавалы славились на весь мир. О эти карнавалы! Кастильские аристократы, такие строгие и непорочные, по возвращении из Барселоны рассказывали об увиденном с возмущением. Богачи и бедняки, мужчины и женщины – все вперемежку, в толпе – танцевали до рассвета на улицах. Это же недопустимо! Благородные кастильцы признавали только один цвет одежды – безупречный черный. Когда в 1710 году я очутился в Мадриде, меня поразила чернота отцов города. В Барселоне все было наоборот. В город завозили более трехсот видов тканей; чем больше у тебя было денег, тем больше цветов сочеталось в твоей одежде – и танцуй на площади до упаду.
Порт едва справлялся с огромным количеством грузов, которые привозили со всего мира. Только имбиря можно было насчитать до двенадцати видов. Когда я был маленьким, однажды отец задал мне знатную трепку, потому что я принес с рынка не тот рис, который он мне велел купить. Немудрено мне было ошибиться: рис продавался сорока трех типов, на любой вкус и на любой кошелек.
Немного я видел городов, где бы жило столько курильщиков. В лавках можно было найти даже больше сортов табака, чем риса. Привычка дымить настолько распространилась, что, несмотря на очевидную ее пользу для здоровья, епископу пришлось дать распоряжение в виде специального церковного указа, запрещавшего священникам курить – по крайней мере, во время службы!
У гостей, бывавших в Барселоне до 1714 года, всегда создавалось впечатление, что в городе царит некий хаос, в котором сочетались разврат, роскошь и вседозволенность. Барселонцы работали не покладая рук и одновременно веселились до упаду. Женералитат взял себе за правило не вмешиваться в народные развлечения. Я приведу вам один пример: бои камнями.
Граница между народным праздником и массовым насилием очень тонкая, не толще волоса. Когда мой отец был мальчуганом, барселонские студенты очень любили устраивать баталии, во время которых запускали друг в друга камнями. Сражения эти представляли собой дуэль между двумя командами, по доброй сотне участников с каждой стороны. Команды соперников собирались на каком-нибудь пустыре, становились друг против друга и по сигналу начинали забрасывать булыжниками противников. Камни летали тысячами, и чем больше их попадало по головам врагов, тем лучше. Может быть, вы спросите, по каким правилам велось это благородное состязание. Ответ прост: никаких правил тут не было. Та группа, которая не выдерживала напора и пускалась наутек, считалась потерпевшей поражение, а та, которой удавалось удержать позицию на пустыре, – победительницей. Совершенно естественно, что бой заканчивался парой дюжин раненых, покалеченных на всю жизнь и даже парочкой мертвецов.
Некоторые священники, из самых нюнь, жаловались на жестокость этих сражений. Нельзя ли по крайней мере смягчить правила игры и заменить камни апельсинами? Они так настаивали, что студенты в результате поступили так, как свойственно каталонцам: выразили свое согласие, но не подчинились. В начале боя они вели себя цивилизованно и использовали апельсины, но только до тех пор, пока эти боеприпасы не заканчивались. А потом пускали в ход камни. Церкви пришлось заткнуться и не читать нотаций, потому что это развлечение пользовалось невероятной популярностью: никогда не было недостатка в зрителях, заключаемых пари и болельщиках. И ни для кого не секрет, что студенты любят пошутить: очень часто, когда на пустыре собиралась большая толпа зрителей, обе группы сговаривались и, вместо того чтобы нападать друг на друга, объединяли усилия и с хохотом забрасывали камнями ни в чем не повинную публику.
Под предлогом боя камнями порой студенты выбирали в качестве поля боя окрестности университета. В таких случаях группы противников заключали неожиданно братский союз и приводили здание – как снаружи, так и внутри – в плачевное состояние. Все занятия прекращались до восстановления мебели, и вот ведь какая штука: бои камнями на территории университета всегда происходили как раз перед экзаменами. Немудрено, что папаша отправил меня во Францию: я был рослым парнем и всегда ввязывался в драки – в один прекрасный день я бы немин