уемо оказался в первом ряду метателей булыжников (безразлично, какой команды) и мне бы размозжили голову. Как бы то ни было, когда я был мальчишкой, бои камнями уже начали выходить из моды. Но в одном я не сомневаюсь: если Иисусу Христу удалось спасти блудницу от града камней, то только потому, что в Иудее не было барселонских школяров.
Что же до проституток, то одним из недостатков тогдашней Барселоны был строжайший запрет на дома терпимости. Правила этого добились своими кознями черные накидки (так называл народ епископов из-за цвета их одеяний). Даже за тавернами и постоялыми дворами специально следили, постоянно выискивая подозрительных женщин. С моей точки зрения, эта неумеренная слежка за несчастными потаскушками явилась особой уступкой черным накидкам со стороны накидок красных (так в народе называли членов правительства – из-за традиционных алых тог каталонских судей). Поскольку богачи и знать первыми пропускали мимо ушей проповеди священников против игры и роскоши, правительство удовлетворило желание Церкви приструнить хотя бы несчастных и беззащитных проституток.
Это отнюдь не означает, что в городе не было шлюх. Конечно они никуда не делись! В городах, где есть дома терпимости, проститутки сидят внутри и носу на улицу не показывают, а в городах, где борделей нет, их можно найти на любом углу и в любой час. Стоит запретить одну из древнейших профессий, как начинающие шлюхи выискивают тысячи уловок, чтобы заниматься своим делом втихаря.
Итак, я сказал, что бродил по городу, собираясь с духом, перед тем как отправиться домой, как вдруг услышал барабанный бой, который с каждой минутой звучал все ближе. Люди, толпившиеся на Рамблас, упали на колени.
Новости о поражении при Тортосе дошли до города еще до моего приезда. В подобных случаях барселонцы устраивали крестный ход и несли во главе его свою главную святыню – хоругвь святой Евлалии. Разрешите мне сказать о ней несколько слов, потому что святое знамя жителей Барселоны того заслуживает.
Если говорить о самом полотнище, то ничего особенно примечательного в нем не было, хотя оно сильно отличалось от современных знамен. Все прямоугольное знамя из шелка занимал портрет молодой девушки в сиреневом одеянии с грустными глазами. В этом образе было что-то невероятно языческое. Лучше всего художнику удался ее грустный взгляд.
Согласно традиции, каталонские короли должны были собственноручно передать это знамя своему старшему сыну и наследнику. Говорили, что войска, несшие это знамя, были непобедимы. (Враки, поверьте мне: в каталонской истории на одну победу приходится десять поражений.) Как бы то ни было, хоругви святой Евлалии люди поклонялись с рвением, которое намного превосходило обычное уважение к войсковым знаменам, и с этим нельзя спорить. Когда знамя проплывало над толпой, барселонцы крестились, стоя на коленях, и молили о защите и благословении. И если вас не покоробит моя мысль, скажу, что поклонение этому образу имело мало общего с религиозным экстазом, потому что он изображал не просто святую, а дух самого города.
Я не встал на колени, но не из-за недостатка благочестия, а потому, что эта сиреневая девушка напомнила мне сон, который явил мне Mystère. Знамя продвигалось вперед в сопровождении барабанов, которые оплакивали падение Тортосы, и когда оно поравнялось со мной, мне показалось, что девушка посмотрела на меня вопросительно.
Марти Сувирия, естественно, не вел бесед со знаменами, но у меня создалось впечатление, что я повстречался с существом с другой планеты, но таким же близким, как какой-нибудь друг детства. Это чувство настолько захватило меня, что я замер с открытым ртом. Вы, конечно, уже задаете себе тот же самый вопрос, который задала мне моя занудная и ужасная Вальтрауд: «Ну и что же спросила у тебя сиреневая девушка?» Я вам отвечу: она говорила со мной без слов, ибо девушкам достаточно взгляда, чтобы попросить о защите.
Поскольку вся толпа стояла на коленях, а я в полный рост, меня было видно издали. Кто-то окликнул меня по имени, и я узнал Перета. Мне кажется, я уже рассказывал вам о старом Перете, этом ничтожном существе, которое ухаживало за мной, заменяя мне мать. Он меня узнал и, когда образ святой Евлалии проплыл мимо нас, бросился мне на шею. У Перета, как и раньше, глаза были на мокром месте, но, когда я попросил его перестать плакать, его ответ поразил меня до глубины души:
– Я плачу о тебе. Разве до тебя не дошли мои последние письма?
Нет, никаких писем я не получал. Моя жизнь была такой бурной, что послания Перета затерялись где-то по дороге. Перет сообщил мне главную новость:
– Твой благочестивый отец умер.
Я не верил своим ушам; отчаяние охватило меня, потому что его слова делали меня другим человеком – не относительно богатым, а бедным. Я собирался отправиться домой, а оказалось, что идти мне некуда, из сына барселонского торговца я превратился в сироту. Мой отец умер неожиданно, но незадолго до смерти он женился на некоей вдове из Неаполя, с которой, скорее всего, познакомился в одной из своих поездок. После его кончины она со своими детьми, ничтоже сумняшеся, устроилась жить в моем доме – то есть в своем, если быть точным.
На протяжении последующих дней мое изумление сменилось негодованием, и я пригрозил захватчикам вести с ними тяжбу до скончания веков. Так оно, в общем-то, и получилось: я годами тратил все заработанные деньги на лучшего в городе адвоката, некоего Рафаэля Казанову. О, никто не мог сравниться с этим восхитительным юристом, когда речь шла о судебных делах! Прошло уже восемьдесят лет, а я все еще жду суда.
Если бы кавалерийские атаки проходили так же стремительно, людям в мире просто не хватило бы места.
2
Перет, старый слуга моего отца, приютил меня в своем логовище недалеко от порта. Переступив через порог, надо было спуститься вниз по лестнице из трех ступенек, и там, в глубине, крысы считали себя вправе оспаривать у нас пространство. Жилище Перета представляло собой полуподвал, окнами которому служили прямоугольные щели, наподобие бойниц: через них мы видели ботинки прохожих. Наш дом делился на два помещения: одно служило нам спальней, а другое столовой, кухней, умывальной комнатой и всем, чем угодно еще. С потолка по стенам то и дело сочилась вода, и пятна плесени создавали на них причудливый и мрачный рисунок.
Так вот, Перет пожалел меня. Несмотря на свою нищету, он давал мне иногда какие-нибудь мелкие монеты, которых как раз хватало, чтобы напиться самым дешевым пойлом в самых вонючих дырах. Во всем мире не было инженера несчастнее меня.
Стоило человеку освоить премудрость Базоша, и она не давала ему покоя даже во сне. Мне очень часто хотелось освободиться от постоянного контроля над окружающим миром: не слышать всех аккордов отвратительной музыки, от первого и до последнего, не обращать внимания на скрипачей, которые влезали на столы и притопывали в такт вульгарным песенкам, на крики солдат, прибывших со всех концов земли. По одному только их смеху я мог определить, кто они по национальности: немцы, англичане, португальцы или каталонцы, – мне не надо было слушать их разговоры. Мне докучали пьяные возгласы, дым трубок и сигар, от которого своды становились черными. Я не желал видеть язычки пламени пятисот свечей, наполнявших таверну тенями и пятнами света; людей, которые смеялись, пили и танцевали. Этот шум развлекающихся людей, к моему сожалению, не позволял мне почувствовать себя человеком.
Мне осталась только боль, одна боль. Я не мог забыть о своей последней встрече с Вобаном. «Вам достаточно произнести одно-единственное слово», – сказал мне маркиз. Одно слово – вся моя юность погибла из-за этого Слова. Какое слово хотел он услышать? Что это за слово? По ночам меня одолевало отчаяние. В темных углах кабаков я в одиночестве осушал стакан за стаканом, не ощущая вкуса дрянного вина. Слово, какое это было слово? Я перебрал их все, от «ярости» до «артиллерии», но ничего путного не придумал. Хмель так туманил мою голову, что в извилистых струйках дыма, поднимавшихся к потолку из трубок других посетителей таверны, мне виделись очертания траншей. Иногда, напившись до чертиков, я подходил к одному из курильщиков и бодал его в челюсть, стараясь выбить зубы. Меня много раз лупили палками, и каждый раз – за дело. Когда хозяин какого-нибудь безымянного трактира вышвыривал меня на улицу, я до утра валялся на одной из узких и грязных улочек Барселоны, этого современного Вавилона.
Пить, чтобы покинуть этот мир, пить, чтобы освободиться от собственного тела! Давайте пить, пить вместе, о мошки нашего крошечного земного шарика, затерянного в пространстве! Будем пить, пока наша блевотина не будет следовать за нами, точно верный пес! И все же как мне было избавиться от моих Знаков? В самые трудные минуты я закатывал правый рукав, смотрел на крошечные геометрические фигуры и плакал. Моя беда была запечатлена на моей коже.
Что сейчас делала Жанна? Ее голову могли занимать теперь любые мысли, только не воспоминания о Марти Сувирии. И мне не в чем было ее упрекнуть. Я должен был ответить ей: «Я люблю тебя больше инженерного дела» – но не сказал этих слов и потерял и любимую, и свою профессию.
Однажды я бродил по улицам, время от времени прикладываясь к бутылке. Мне захотелось купить лист капусты с жареным мясом у разносчика, и я остановился, чтобы с ним поторговаться. И в эту минуту передо мной промелькнуло лицо, забыть которое было невозможно. Женщина стояла последней в очереди к источнику.
Источники на улицах – это одно из самых важных изобретений человеческой цивилизации. Женщины возле них могут покрасоваться, пока стоят в очереди, а молодые щеголи пользуются случаем с ними познакомиться под благовидным предлогом помощи с тяжелыми кувшинами. Вы уже догадались, кто ждал своей очереди наполнить кувшин довольно приличного размера? Ну конечно, моя старая знакомая – Амелис.
Девушка бросила на меня взгляд птички, попавшей в силки. И хотя она тут же отвела глаза, можете меня убить, если я ошибаюсь, но по этому взгляду было ясно, что красавица заинтересовалась статным Марти Сувирией. Об эпизоде в Бесейте упоминать, пожалуй, не стоило. Я вызвался отнести ей кувшин и, по правде говоря, не встретил возражений. Это был галантный поступок и повод завязать разговор или же продолжить беседу, начавшуюся в сосновом лесу, перед тем как девушка исчезла в ночной тьме. Мы не сделали и десяти шагов, как я почувствовал, что кто-то поднимает полы моего камзола в поисках кошелька.