– Чем они занимаются?
– Да ничем. Просто ездят взад-вперед и присматриваются.
Для защитника крепости ожидание атаки гораздо тяжелее, чем само нападение; ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы люди начали воображать ужасы схватки, и я решил выйти к микелетам. Амелис попыталась удержать меня.
– А кого ты предлагаешь отправить на переговоры? – возразил ей я. – Этого щеголя? Или, может быть, Перета? Ты лучше позаботься о том, чтобы Нан и Анфан ни на шаг от тебя не отходили.
– Это же разбойники! С ними нельзя ни о чем договориться.
В ее глазах блеснули слезы ярости. Амелис так на меня рассердилась, словно я только что объявил ей, что завел себе любовницу, и изо всех сил застучала кулаками мне в грудь:
– Они же тебя убьют! Убьют!
Потом она повернулась и пошла прочь. (Понимаете теперь, что я вам говорил? Даже с разбойниками легче договориться, чем с женщиной. А ты не смотри на меня такими глазами и пиши!)
Мы открыли проход в нашей хлипкой баррикаде, и я вышел наружу.
Один из разбойников на коне подъехал поближе и остановился метрах в десяти от меня, приглядываясь. Мне не пришло в голову ничего лучшего, чем принять равнодушный вид. Я поприветствовал его натянутой улыбкой, приложив два пальца к треуголке. Он уехал, но на его месте незамедлительно появился командир всего отряда в сопровождении восьми верховых, которые выстроились по правую и по левую его руку. Это был Бальестер.
Он сильно изменился со времени наших встреч в Бесейте и на почтовой станции. Командир отряда выглядел более зрелым мужчиной, закаленным в постоянных атаках и отступлениях. Самым необычным в его лице были глубоко запавшие глаза, словно глазницы этого человека стали вдвое глубже, чем у остальных людей. Нельзя было назвать его уродом, потому что жестокость не лишена привлекательности. Однако его отсутствующий взгляд, черные, широкие, как тесьма, брови и густая смоляная борода создавали впечатление, что годы для этого человека никакого значения не имели. На поясе у него с каждой стороны висело по пистолету. В случае необходимости он мог одним движением рук вскинуть их и разрядить в противника.
Я никогда не забуду взгляда Бальестера; его глаза разговаривали с тобой независимо от его губ и при этом противоречили сами себе. В них можно было прочитать: «Я тебя убью» – и одновременно: «Давай поговорим». Люди, которые не умели разглядеть второго послания, пускались наутек. Я произнес только:
– Добрый день.
– Да, денек выдался неплохой, – ответил он. Руки Бальестера лежали на рожке седла, и он с видом деревенского философа рассматривал облачка на небе. – Распрекрасный день.
– Что вы здесь забыли? – поинтересовался я.
Он оскорбился, пришпорил свою лошадь и несколько раз объехал меня кругом, стараясь, как легко догадаться, внушить мне и другим осажденным страх. Мне казалось, что я слышу, как бьются сердца спрятавшихся за стенами дома. Я сказал громко и четко:
– Разговаривать с пешим с высоты седла не очень-то вежливо, сеньор.
Бальестер обратился к своим людям:
– «Сеньор»! Вы слышали? Я теперь стал сеньором!
Все его разбойники захохотали. Бальестер сделал вид, что уступает, спешился и поприветствовал меня нарочито учтивым жестом.
От него не воняло. Меня это удивило, потому что, как любой сын морского торговца, я совершенно не знал внутренних районов страны и их жителей; мне с самого детства внушали, будто микелеты – исчадья ада, от которых воняет серой. От Бальестера пахло чистым пеплом костра, чабрецом и розмарином. И от его приятелей тоже.
Прошел год со дня нашей последней встречи, но он не спросил, а уверенно произнес:
– Мы с вами встречались раньше.
– Мне кажется, как-то раз, – неохотно подтвердил я, – мы совершили небольшую коммерческую сделку. Я остался ни с чем, а вы получили все.
Он не обратил внимания на мои слова и указал на хутор:
– Почему вы там забаррикадировались?
– Ваша добрая слава летит впереди вас.
– Вот так дела! И что же обо мне говорят?
Поскольку мы решили защищаться, я решил держаться уверенно:
– Говорят, что Эстеве Бальестер – преступное чудовище и убийца. Под предлогом борьбы за родную страну он нападает на несчастных беззащитных путников, грабит их или превращает в заложников. Если ему вовремя не платят выкуп, он поджаривает ступни своих жертв на костре. И это еще когда он бывает в хорошем настроении.
Он предпочел не реагировать на мою провокацию.
– Серьезно? – спросил он. – А вы сами-то верите в эти россказни?
– Мне доподлинно известно, что иногда бедняг раздевают, вздергивают на первый попавшийся сук, а потом бросают на произвол судьбы.
Он расхохотался:
– Насколько мне известно, груз тебе не принадлежал. – Он немного помолчал, а потом добавил гораздо мрачнее: – И ты, предатель-бутифлер, осмеливаешься называть меня грабителем?
Я собирался вести с ним переговоры, и его сарказм мог помешать моей миссии. Мы стояли ровно на половине пути между его отрядом и хутором. Я снял шляпу, и по этому условленному сигналу стволы огнестрельного оружия показались в проеме ворот, в окнах и на крыше. Это был весь наш арсенал, включая ржавые мушкеты, которые женщины начистили до блеска, как следует на них поплевав.
– Сеньор, – соврал я, – двадцать стволов целятся прямо в вашу голову. Наши всадники умчались верхом, чтобы предупредить стражей порядка, которые вот-вот прибудут. Имейте в виду, что мы бедные горожане и никакой добычи для вас здесь нет. Если нам придется решать наш спор при помощи оружия, вся ответственность ляжет на вас.
Я говорил очень громко, чтобы меня слышали все. Речь шла о простом расчете: если осаждать дом им покажется невыгодным, они уйдут. Даже если бы они поверили половине моей лжи, этого было достаточно, чтобы у них в головах зародились сомнения. К несчастью, Бальестер преображался, чувствуя близость крови и насилия. Все мужчины таковы, но в нем словно происходил какой-то взрыв. Его глубоко посаженные глаза проваливались еще глубже, голубая вена, пересекавшая правый висок, надувалась и начинала пульсировать. Много лет спустя я обнаружил еще одну особенность этого человека: готовясь убить врага, он распространял вокруг острый запах пота. Бальестер угрожающе зашипел, а голубая вена так налилась кровью, что казалась толстым червем.
– Если твои люди убьют меня, мои ребята в один миг расправятся с тобой, идиот.
– Не сомневаюсь, – ответил я ему таким же шепотом. – По совести говоря, это ничья.
И тут мы услышали какой-то звук: то был вопль перепуганного ребенка.
Один из всадников приближался к нам, держа под мышкой извивающегося и отбрыкивающегося Анфана. Увидев меня, мальчишка протянул ко мне руки с растопыренными пальчиками и завопил еще отчаяннее.
Бальестер, должно быть, заметил, что я изменился в лице, потому что скривил губы в ехидной полуулыбке и сказал:
– Была ничья – и нету.
Всем известен детский кошмар: ты падаешь в колодец, в глубине которого извиваются страшные щупальца. Для Анфана этот сон стал реальностью, а нас разделяла непреодолимая преграда – какие-то десять метров.
Этот мальчишка жил рядом со мной почти год, я кормил его, поил и одевал. Он спал рядом со мной и моей женой. Мне пришлось тысячу раз ругать и наказывать его, и за это время он стал чуть-чуть лучше, чем в день нашего знакомства. Только чуть-чуть, но сейчас я в первый раз видел, как он плакал по-настоящему.
Как красный полог опустился перед моими глазами, точно занавес, и я не узнал собственного голоса, когда произнес:
– Отпустите его! Немедленно! Или, клянусь моей матерью, я убью и тебя, и этого зверя, который держит мальчишку. – И добавил почти беззвучно: – Клянусь!
Бальестер невероятно долго смотрел мне прямо в глаза. Анфан извивался, а я был на грани помешательства. Вероятно, Бальестер это понял: с безумцами нельзя вести переговоры. Он кивнул своему приятелю, словно история с мальчишкой совершенно его не касалась, и всадник опустил Анфана на землю.
Мальчуган бросился бежать с такой скоростью, что несколько раз спотыкался, падал, поднимался и снова бежал и его золотисто-соломенные косицы развевались по ветру. Но, отбежав подальше от всадника, он все же остановился и, несмотря на пережитый испуг, высунул язык и согнул руку в оскорбительном жесте. А потом снова заскулил, кинулся ко мне и обнял меня за пояс.
Бальестер отступил на несколько шагов в сторону. Наступила странная пауза: его желание произнести речь казалось столь очевидным, что, даже будь у нас тысяча пушек, ни одна бы не выстрелила. Командир микелетов шагал взад и вперед вдоль стены дома, и во взгляде его светилась ярость.
– Вы живете своей спокойной и счастливой жизнью, – заговорил он, – и воображаете, что самое главное в ней – пить шоколад и трахаться. Безмозглые идиоты! Небеса вот-вот готовы обрушиться на нас.
Чтобы продемонстрировать свое пренебрежение пророка, он даже не побоялся стукнуть кулаком по одному из ружейных стволов, нацеленных на него из-за стены. Я не придал этому значения и жестом велел осажденным не реагировать на дерзость Бальестера и ничего не предпринимать. Надо было дать ему выговориться всласть и подождать, пока он не отправится восвояси. Теперь наконец стало ясно, что он просто не хотел уронить себя в глазах своего отряда и поэтому так рисовался.
– Вы принимаете на веру враки Женералитата только потому, что эту ложь печатают в официальных бумагах. Где вы видели бедняков, которым я чем-нибудь навредил? Я заплатил за сотни церковных служб, на мои деньги содержаться сиротские приюты… Меня должны бояться только предатели-бутифлеры и красные подстилки. – (Так называли министров Женералитата за их шапки и одежды из красного бархата. Разве мы об этом уже писали? А я-то запамятовал.)
Из-за стены дома раздался чей-то голос:
– Ты изнасиловал двоюродную сестру моего зятя, злодей! Четвертовать бы тебя на плахе!
– Клевета! – сказал Бальестер, оборачиваясь на голос. – Есть разбойники, которые прикрываются моим именем, нападая на честных людей. Разве кому-нибудь может прийти в голову, что Бальестеру надо платить или прибегать к насилию, чтобы переспать с женщиной?