Из-за баррикады высунулась решительная старушка. Она поднялась над грудой обломков и потрясала камнем в руке, грозя швырнуть его во врага.
– Ты или другие микелеты… Какая разница? Вы воображаете себя настоящими мужиками, потому что спите у костра и питаетесь дичью. Ты ищешь только собственной выгоды, нападая на мирных людей, и хочешь, чтобы мы тебе поклонялись, как святому отшельнику, за то, что иногда ты убиваешь какого-нибудь пьяного бурбонского солдата. Повесить тебя мало!
Бальестер погрозил ей пальцем, но ответил более мирным тоном:
– Вы ошибаетесь, mestressa[67]. За эти военные годы я убил больше французских и кастильских солдат, чем целый королевский полк.
Тут, по-прежнему держа на руках Анфана, подключился к разговору я. Мальчуган обхватил мои бедра ногами, как обезьянка, и так крепко вцепился мне в шею, что трудно было дышать.
– Если вы так страстно желаете защищать свою страну, тогда почему бы вам не записаться в войска короля Карла?
– Да потому, что одна армия другой стоит, хотя форма у них и разная; так любой огонь жжет, какими бы ни были языки пламени – синими или красными.
Я думал, что Бальестер собрался уходить, но он снова приблизился и сказал мне на ухо:
– Я тоже умею клясться. И заруби себе на носу: если ты еще когда-нибудь попадешься мне на глаза, тебе несдобровать. Понятно?
Анфан приблизил лицо к голове Бальестера, надул щеки, сжал губы и издал непотребный звук прямо ему в ухо. Мне кажется, в ту минуту я в первый и последний раз увидел, как Бальестер непринужденно смеется.
– И скажи своему чертенку с косичками, что, коли не научится вести себя пристойно, я приеду и заберу его навсегда. – Выпучив глаза, он посмотрел на Анфана, не мигая, вытянул вперед губы колечком и крикнул: – Бу!
Анфан еще крепче вцепился в мою шею, завизжав от страха. Он прятал лицо от микелета и бил меня ногами по бедрам. Под хохот своих приятелей Бальестер сел на лошадь и, гарцуя по лугу, решил на прощанье еще раз обратиться к защитникам хутора. Он помахал им шляпой и закричал:
– Господа! Любезные дамы! Желаю вам хорошо провести остаток этого дня.
Отдельно он попрощался со старушкой, которая его укоряла, и любезно поклонился ей:
– Iaia, t’estimo. (Бабуля, я тебя люблю.)
Он пришпорил коня и умчался прочь.
Анфан заметил на земле какой-то предмет: Бальестер уронил свой хлыст. Мальчишка слез с меня, точно с дерева, и принес мне свою добычу.
Я до самой смерти не забуду выражение счастья на физиономии мальчугана, когда он, предовольный своей находкой, протянул мне хлыст микелета. Это был не просто подарок: невозможно выразить словами смысл этого жеста. Анфан был прирожденным воришкой, и его желание разделить добычу со мной говорило о многом.
Я резко вырвал хлыст у него из рук:
– Тебе же было сказано ни на шаг не отходить от юбки Амелис!
День на этом не кончился. Хотя в это трудно поверить, самый героический момент его еще не наступил. После ужина я решил серьезно поговорить с Анфаном.
– Когда вы нашли мушкеты, я тебе сказал, чтобы ты оставался с Амелис, – бросил ему я через стол. – А ты меня не послушался.
Мальчишка отреагировал, как маленький разумный зверек. Его врожденные инстинкты и его понимание справедливости вместе продиктовали ему ответ:
– Но эти разбойники – воры! – Он встал ногами на стул, готовясь к защите. – Почему я не мог красть у воров? – возмущенно продолжил он, глядя на меня широко раскрытыми глазами. – Ведь они воры!
Перет прикрикнул на него:
– Дурак! И когда ты только поймешь, что это слово для людей – самое страшное оскорбление? Если бы не Марти, микелеты бы сейчас тебя поджаривали живьем на костре. Дурак ты эдакий!
Я окончательно решился, когда Нан, который сидел на стуле, качая ногами и глядя в пол, произнес:
– Дурак.
– Я тебя накажу, – заявил я.
Потом я отправился в свою спальню, вернулся оттуда с хлыстом Бальестера, сел на стул и сказал Анфану:
– Иди-ка сюда.
Человеческое существо, которое понимает, что его предали, смотрит на обидчика совершенно особым взглядом. После целого года, проведенного под одной крышей, после того как мы столько времени спали в одной постели, я собирался совершить над ним насилие. Мальчишка подошел, делая вид, что ему это безразлично. Когда он преодолел расстояние, разделявшее нас, сделав четыре шага, на его лице была только скука.
Я вложил в его руку хлыст и протянул ему открытую ладонь.
– Бей меня.
Поначалу он не понял.
– Бей меня! – повторил я.
Он легонько стегнул меня по пальцам.
– Сильнее!
Анфан смущенно обернулся, ища совета у остальных, но я взял его за подбородок и заставил смотреть мне в глаза.
Хлыст обрушился на мою руку.
– И это все, на что ты способен? Сильнее!
Мальчишка хлестнул меня сильнее, и кожа на моей ладони лопнула. Увидев кровь, он испуганно отступил на шаг.
– Мы еще не кончили. Бей меня еще.
Я снова раскрыл перед ним окровавленную ладонь. Он снова стегнул меня. Удар хлыста пришелся по ране, и мне не удалось скрыть гримасу боли.
– Довольно, – взмолилась Амелис.
– Замолчи! – крикнул я и, не спуская глаз с Анфана, приказал: – Бей еще или проваливай отсюда на все четыре стороны!
Он поднял хлыст. Я поднес ему прямо к носу свою раненую руку, из которой текла кровь:
– У тебя есть хлыст. Действуй!
Анфан разрыдался – слезы рекой потекли из его глаз. Никогда раньше он так не плакал. Когда микелеты поймали его, мальчишка испугался, но сейчас в этом потоке слез из него изливалось все зло этого мира, вся желчь, которая скопилась в нем за эти проклятые годы. Амелис его обняла.
– Тебе понятно? – прошептал я ему на ухо. – Теперь ты все понял?
В тот вечер Анфан понял, что его боль была нашей, а наша боль – его. И когда он освоил этот урок, мне открылась другая истина: четыре человека могут быть не просто суммой индивидов – они могут превратиться в некий любовный союз. Той ночью я иными глазами взглянул на нашу кровать, где нам, как всегда, было тесно. Теперь я не видел ни этого локтя, ни острой воронки, ни пряди чужих волос, которая лезла в лицо и мешала спать. Все это составляло единое целое, подобно тому как Сферический зал был чем-то большим, нежели сумма собранных в нем предметов. Я заставил себя увидеть нашу комнату так, как меня учили в Базоше, – отрешившись от чувств, которые являются не чем иным, как облаками, застилающими небосвод разума. И тем не менее уже не впервые с удивлением убедился, что пристальное наблюдение вызывает в нас нежность. Я прислушался к тихому похрапыванию Анфана, присмотрелся к гримасам Нана, которому снился какой-то сон, увидел сомкнутые веки Амелис и сказал себе, что эта кровать, этот крошечный прямоугольник, вне всякого сомнения, самое драгоценное светило всей нашей Вселенной.
4
И это необычное семейное гнездышко мне пришлось покинуть на довольно долгое время в середине 1710 года. Почему мне пришлось это сделать? Сейчас я должен вам кое-что рассказать о ситуации на фронте, сложившейся к тому времени.
Несмотря на беспечность барселонцев, которые продолжали жить так, словно война шла на берегах Рейна, фронт приближался к городу с каждым днем. Можно сказать, что к 1710 году мы уже жили в осаде. Территория, которую контролировал Австрияк, ограничивалась треугольником Каталонии с Барселоной посередине. К 1710 году, таким образом, практически вся Испания оказалась в руках Бурбончика. Войска Двух Корон всегда действовали с дьявольски размеренной точностью, а союзная армия, напротив, то совершала рывки, то надолго замирала на занятых позициях.
Военная кампания велась из рук вон плохо, и поэтому ястребы союзных держав решили, что необходимо предпринять решительные шаги. Каждый раз, когда на испанском театре военных действий что-то не клеилось, союзники поступали одинаково: посылали в Испанию очередного генерала, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. К этому времени последним подарочком стал англичанин Джеймс Стэнхоуп. Было бы куда лучше, если бы нам достался какой-нибудь другой Джимми, похожий на Джеймса Бервика, а не этот мальчишка Стэнхоуп. Столь же высокомерный, сколь непредсказуемый, Стэнхоуп был живым воплощением фразы: «Я мигом все вам налажу – раз и готово!» Разве может научиться чему-нибудь человек, который воображает, будто знает все? Наш генерал «Раз-и-готово»! Под этим именем следовало бы ему остаться в истории!
Стэнхоуп приехал в Барселону с четкими указаниями от своего правительства. Англии эта война чертовски надоела, и генеральская миссия состояла в том, чтобы как можно скорее ее закончить. Это было последнее усилие, которое Лондон готов был предпринять, чтобы завершить дело победой, поэтому вместе со Стэнхоупом прибыли новые воинские подразделения: голландская и австрийская пехота и английский кавалерийский полк, которым командовал он сам. Эти подкрепления вместе с войсками союзников, которые еще оставались в Каталонии, должны были обеспечить мощное наступление, отомстить за Альмансу и короновать Австрияка в Мадриде, сделав его королем всех земель испанских. Раз и готово!
В преддверии наступления жизнь в Барселоне неожиданно забурлила. Исторические трактаты обычно не упоминают об огромном количестве людей, которые следуют за войском во время кампаний. И поскольку число гражданских лиц, двигающихся в хвосте армии, нередко превышает численность самих солдат, нетрудно понять, что подобная забывчивость непростительна. С одной стороны, это были люди, предлагавшие военным свои услуги, от цирюльников до сапожников, – все ремесла, необходимые для жизни такого огромного количества людей были здесь представлены. Но с другой стороны, следует учесть и тот факт, что наступление 1710 года представлялось всем как решающий удар. Сотни и тысячи испанцев, сторонников Австрийского дома, вынужденных покинуть родину и переехать в Каталонию, присоединились к колоннам военных с энтузиазмом людей, которые наконец видели перед собой возможность вернуться домой с победой. И этим дело не ограничивалось, ибо за ремесленниками, торговцами и изгнанниками потянулись толпы приспособленцев. Как-никак Каталония всегда стояла на стороне Австрияк