а, и теперь, после коронации в Мадриде, он, естественно, должен был наградить ее жителей чинами и прочими благами. Догадываетесь, кто оказался в первых рядах этих проходимцев? Да, вы не ошиблись: ваш добрый знакомый Суви. Амелис я объяснил, что такая возможность выдается нечасто и что, если мне повезет, я сорву приличный куш и мы сможем расплатиться с долгами.
Однако на самом деле совсем не деньги побудили меня записаться в союзную армию. Естественно, об этом я Амелис ничего не сказал. Она бы никогда не поняла, как я могу рисковать жизнью из-за Слова.
Сундук Вобана был для меня посланием с того света, словно маркиз говорил мне: «Разве для такой жизни, какую ты сейчас ведешь, воспитали тебя твои учителя?» Я сказал себе, что не могу принять подарок маркиза, если не сделаю последнюю попытку найти слово, то самое Слово.
Вобан попросил меня изложить «основы совершенной обороны». Войска доброй половины Европы собирались напасть на ядро Испанской империи. Чтобы короновать Австрияка, они должны были занять ее столицу, Мадрид. Испания и Франция, естественно, будут сопротивляться этому до последнего. Лучшие стратеги будут меряться силами на равнинах Кастилии, и гвоздем кампании неизбежно станет оборона Мадрида. Зрелище обещало быть столь же трагическим, сколь грандиозным: мне предстояло увидеть битву гигантов. На этой сцене мне, возможно, удастся найти учителя, который продолжит дело Вобана, и с его помощью, вероятно, мне откроется Слово. Упреки Амелис меня порадовали: если она старалась удержать меня, значит любила, но меня влекла вперед любовь столь же сильная.
Я был в долгу перед Вобаном.
Мне надо было изобрести какой-то способ следовать за войском, поэтому я договорился с одним из торговцев. Он собирался ехать за колоннами на повозке, запряженной двумя лошадьми и нагруженной бочонками отвратительного зелья. Он рассчитывал, что, когда войска окажутся на выжженных солнцем пустынных равнинах Кастилии, где нельзя пополнить запасы вина, цены на спиртное поднимутся до небес.
Мы пришли к взаимовыгодному договору. Мне нужен был транспорт, а над его повозкой была натянута полотняная крыша, под которой можно было спокойно проводить ночи. Вместе с торговцем ехал его полоумный сын, который соображал не больше, чем дворовый пес. По ночам хозяин повозки и этот паренек спали в ее передней части, прямо за козлами, а мы с другим пассажиром спали сзади, защищая дверцу.
Второго пассажира звали Суньига, Диего де Суньига. Прошло восемьдесят лет, а я до сих пор вспоминаю о нем как о человеке особенном. Чем же отличался Суньига от других представителей рода человеческого? Какими бы странными ни показались вам мои слова, в нем не было абсолютно ничего примечательного. Он не имел обыкновения молчать, но говорил немного, не скупился, но и денег лишних не тратил, ростом не выделялся – не высокий, но и не коротышка; не то чтобы любил веселиться, но и не грустил. У каждого человека есть какая-нибудь отличительная привычка: один прищелкивает пальцами как-то по-особенному, другой странно смеется, третий необычно наклоняет голову, когда плюет. Суньига не плевался, его смех всегда терялся в хохоте других, а пальцы свои он предпочитал никому не показывать. Окажись рядом с ним какой-нибудь призрак, вы бы скорее заметили не Суньигу, а это привидение. Он был из тех людей, о которых мы тут же забываем, стоит им исчезнуть из нашего поля зрения. На самом деле, сколько я ни стараюсь восстановить в памяти лицо Суньиги, мне это не удается: образ расплывается и тает.
Из его слов я понял, что он отпрыск семейства средней руки, которое разорила война. Поскольку его отец оказался среди редких кастильцев, вставших на сторону Австрияка, приверженцы Бурбонов экспроприировали все семейное имущество. Родитель Суньиги, человек уже далеко не молодой, этого не перенес и умер от горя. Родом Диего был из Мадрида.
Мы быстро установили приятельские отношения, потому что у нас оказалось много общего. Начать хотя бы с того, что наши семьи занимали приблизительно одинаковое положение в свете – не богачи, но и не бедняки, а нас жизнь заставила опуститься на несколько ступенек ниже по общественной лестнице. Мы оказались почти ровесниками, и даже наши фамилии начинались одинаково. Нам пришлось спать рядом в повозке, и с первого же дня само собой сложилось так, что мы делили хлеб и вино. Жаль только, что Суньига был так неразговорчив.
Не доезжая до Лериды, мы догнали хвост огромной змеи, в которую превратилось союзное войско. В то время оно состояло из множества английских, голландских и португальских солдат; к ним присоединился даже каталонский полк (сборище безумных фанатиков, можете мне поверить), и все эти разноперые силы возглавляло не менее пестрое командование. Мы подъехали к основной колонне по тропинке, которая вливалась в широкую дорогу под прямым углом, и нам пришлось ждать несколько долгих часов, пока мимо нас проходили пешие части и продвигались повозки с боеприпасами, пушками, войсковым имуществом и провиантом. Замыкали процессию наши собратья: тысячи людей следовали за армией, словно чайки за кормой рыболовецкого судна.
Я отдавал себе отчет в том, что мне предстоит долгий путь, а мой испанский оставлял желать много лучшего, и поэтому прихватил с собой самую толстую книгу, какую только мне удалось найти. Я читал ее по вечерам при свете костра и даже во время наших переездов. Повозку трясло, а меня одолевал хохот, потому что история была хитроумно построена и радовала душу. И теперь я расскажу вам об одном незначительном эпизоде, который по неизвестной мне причине запечатлелся у меня в памяти.
Мы остановились где-то на одной из расстилавшихся за городком Балагер[68] равнин, которые служат прелюдией к пустынным испанским землям, и, чтобы хоть как-то убить время, я взялся за книгу. С первой же строчки меня одолел смех, и на каждой странице я хохотал не меньше пяти раз. Подобное веселье привлекло внимание Суньиги.
– Интересно, что ты читаешь? – Он посмотрел на обложку и сказал недовольно и разочарованно: – А, вижу.
Не понимая его досады, я воскликнул с улыбкой:
– Я уже давно так не смеялся!
– Ирония божественна, а сарказм – от дьявола, – заметил Суньига. – А ты не можешь со мной не согласиться, что эта книга пронизана сарказмом.
– Если автор заставляет меня смеяться, – ответил циничный Суви, – меня мало заботит, как он этого добивается.
– Меня уязвляет то, – продолжил он, – что автор насмехается над подвигами, умаляет их значение. А если мы хотим выиграть эту войну, нам надо настаивать на эпике, а не высмеивать ее.
– Не понимаю, чем тебя не устраивает такая занимательная и потешная история. Как раз сейчас я прочитал главу, в которой герой нападает на конвой и освобождает каторжников. Ход его мыслей ясен как день: человек рождается свободным существом, а потому, если одни люди сковывают цепями других, любая благородная душа должна воспротивиться этой несправедливости. Оказавшись на свободе, преступники, как и следовало ожидать, забрасывают беднягу камнями. – Я схватился за живот от смеха. – Это грустно, забавно и умно!
Суньига, однако, оставался совершенно серьезным.
– Ты не разубедил меня, а еще больше укрепил в моем мнении. Ибо смысл существования литераторов состоит в том, чтобы распространять возвышенные мысли и использовать для этого стиль, способствующий возвышению языка. А это произведение – пример обратного: его страницы изобилуют драками и глупой болтовней. Разве такова задача искусства в его письменной форме?
– Литература может – и должна – преподавать нам истины, ибо только она располагает для этого необходимыми средствами. Если кто-нибудь скажет: «В безумии заключена ясность разума!» – столь мудрые слова прозвучат лишь пустой бездоказательной сентенцией. Однако, когда та же самая мысль преподносится нам в форме искусно построенной истории, мне остается только согласиться с автором. – Тут я двумя руками потряс перед ним толстым томом. – Да. Вот великая истина, которая заключена в этой книге: разум заключен в безумии.
На следующий день после нашего литературного спора Стэнхоуп и его лошадки оказались главными действующими лицами истории. Мы располагались неподалеку от городишки, который назывался Альменар[69]. День клонился к закату, и мы уже собирались заночевать в его окрестностях, когда до нас долетели новости о том, что союзное войско вступило в схватку с армией Двух Корон. Я предложил Суньиге пойти вперед и посмотреть, что происходит. Мы обогнули караван гражданского населения, сопровождавшего войска, и в тылу армии встретили больных солдат, которых везли куда-то на повозке. Когда мы спросили их, что происходит, те указали на восток:
– Говорят, будто Стэнхоуп застал бурбонскую армию врасплох.
Я предложил Суньиге подняться на небольшой холм неподалеку, потому что оттуда было удобнее наблюдать за событиями.
Путь оказался неблизким. Честно говоря, мы решили совершить эту прогулку, потому что больше нам нечем было заняться. Солнце уже садилось, и мы поднимались по склону довольно споро. На красноватой земле тут и там росли кустики розмарина. В воздухе разливался приятный аромат.
Холм наш был не слишком высоким, но панорама с него открывалась прекрасная. У наших ног лежала прямоугольная равнина, слева обрамленная горами, а справа рекой. По одну короткую сторону прямоугольника располагался Стэнхоуп со своими кавалеристами. Один полк мог закрывать позицию длиной в шестьдесят метров, а Раз-и-готово Стэнхоуп прибыл в Испанию с четырьмя тысячами отборных молодцов, самых что ни на есть горячих. Когда они не скакали верхом и не пили, то мочились своим «биром» (на их языке пиво называется beer), поэтому каталонцы прозвали их pixabirs, то есть «пивописцами». На противоположной стороне прямоугольника расположилась бурбонская армия. Пехота была спешно выстроена на позициях с примкнутыми штыками. Боже мой, какую величественную картину являет собой построение тысяч бойцов перед битвой! И, несмотря на это, мои чувства, отточенные на уроках военного искусства в Базоше, позволяли мне увидеть нечто большее, чем мундиры солдат или их плоть. В скоплении этого множества людей, построенных побатальонно, мои глаза различали их души, подобные тысячам свечей, дрожащих под дуновением приближающегося урагана.