Мне вспоминается, что Суньига не удержался и произнес:
– О господи, чем все это кончится?
В мое время теоретики тактики кавалерийских подразделений вели споры, подобные тем, которые занимали инженеров. Можно сказать, что они тоже делились на приверженцев Вобана и сторонников Кегорна. И Кегорном их был герцог Мальборо. Да-да, двоюродный брат Джимми, тот самый «Мальбрук в поход собрался, миронтон, миронтон, миронтэн»[70].
До него кавалерия всегда вела себя осторожно. Всадники приближались к позициям пехоты неприятеля, выстраивались на расстоянии пистолетного выстрела и разряжали свое оружие. Беспрестанный огонь мог заставить солдат пехоты занервничать и пуститься бежать. Тогда – и только тогда – кавалеристы выхватывали сабли из ножен и бросались вслед за разбегавшимися солдатами неприятеля.
Эта хитрая тактика, позволявшая выждать удобный момент, ничем не рискуя, была отвергнута герцогом Мальборо. По сути дела, его предложение отбрасывало науку об использовании кавалерии на триста лет назад. Разве лошадь сама по себе не может служить мощным оружием? Мальборо вернул кавалерию в Средневековье: лошади мыслились им не как средство передвижения, а как машина для уничтожения пехоты.
Английская кавалерия первой взяла на вооружение эту новую тактику. Когда всадники оказывались на расстоянии ста метров от врага, они просто-напросто не останавливались и переходили с рыси на галоп. Лошади сметали все на своем пути – и исход битвы был решен. Раз и готово!
(Ну-ка, моя немочка, скажи-ка, какой из двух теорий следовал Раз-и-готово Стэнхоуп? Браво, милочка, ты угадала! Какая же ты у меня умница!)
Солнце уже скрывалось за горизонтом, и только половинка оранжевого шара горела на фоне фиолетовых облаков. Для меня остается загадкой, почему испанцы ничего не предприняли. Когда мы с Суньигой поднялись на холм, оба войска стояли друг напротив друга уже довольно давно. У испанцев было достаточно времени, чтобы перестроиться или даже вообще отступить, но они не сделали ничего, решительно ничего – и предпочли ждать, страдая под жгучими лучами летнего солнца. Может, долина оказалась слишком узкой для задуманного маневра, а может, они еще не знали о тактике английской кавалерии и ожидали, что всадники ограничатся выстрелами из пистолетов и карабинов. Возможно также, что просто-напросто – как это часто бывает – испанцами командовало сборище неумех.
Мы увидели, как войска союзников расположили на возвышенности батарею из шести пушек и тут же начали стрелять, совершенно очевидно собираясь поддержать кавалерийскую атаку. Стэнхоуп разделил свои силы на две группы. По его приказу первое построение бросилось в наступление с саблями наголо, хрипло воя, точно стая волков.
Поверьте моим словам: в нашем мире нет, наверное, ничего ужаснее кавалерийской атаки в вечерних сумерках. Тысячи и тысячи тяжелых копыт стучали по земле в порыве этого живого урагана; земля так дрожала, что вокруг нас покатились по склону камни и комья земли.
В то время бурбонская армия была значительно ослаблена. В начале года большая часть французских войск вернулась на родину, чтобы укрепить фронт на Рейне, а испанские новобранцы оставляли желать лучшего. Как бы то ни было, даже не располагая сведениями о слабости войска Двух Корон, любой профан понял бы, к чему все идет. Стоило ему увидеть тучу красных мундиров, несущихся верхом на хрупкую линию белых солдатиков, и исход боя становился очевидным.
Ряды испанцев стали изгибаться, точно связки сосисок, несмотря на то что офицеры надрывали глотки, пытаясь восстановить порядок. Строй дрогнул. Бедные ребята: их только что завербовали, а на них двигалась отборная английская часть. Я быстро сделал подсчет: четыре тысячи лошадей по триста килограмм каждая плюс по семидесяти килограмм на каждого всадника равняется одному миллиону четыремстам тысячам килограмм. И вся эта масса мчалась со скоростью тридцать километров в час на полумертвых от страха мальчишек. За секунду до столкновения я предпочел отвернуться.
На некоторых участках штыки неожиданно оказали сопротивление, но тут и там строй рушился, как прогнивший забор. Даже раздавшийся шум напоминал грохот ломающихся досок. И, несмотря на яростное столкновение первых рядов противников, на поле боя под Альменаром я получил урок, в правильности которого смог потом неоднократно убедиться: отступления в большинстве своем начинаются, как это ни странно, в тылу.
С этого момента битва превратилась в охоту на людей. Кавалериста необычайно притягивает вид спины убегающего врага. Инстинкт заставляет всадника догнать его и одним ударом сабли разрубить ему череп. Что же до беглеца, то у меня нет слов, чтобы описать его мучения: если с ним не покончит сабля, от копыт коня ему все равно не уйти.
Я уже описал вам поле сражения: прямоугольная долина, слева ограниченная горами, а справа рекой. Чтобы добраться до воды, надо было спуститься в довольно глубокий овраг с обрывистыми склонами. Во время бегства сотни людей падали туда по вине собственных товарищей, которые толкали их в пропасть. Некоторые несчастные разбивались о камни, а оставшиеся в живых пытались переплыть на другой берег. Кое-кому удалось скрыться в западном направлении.
Во время бегства бурбонские части бросали пушки и все свое имущество. Я закричал Суньиге, указывая на горизонт:
– Смотри! Там вдали, в лесочке на возвышенности, видишь? Это сам Бурбончик, собственной персоной, улепетывает в сопровождении своих придворных и наемной стражи!
Пивописцы Стэнхоупа были заняты преследованием бурбонских солдат, а те побросали все свои пожитки, включая роскошные кареты, в которых Бурбончик таскал за собой все свои драгоценности. А я уже говорил: первым всегда достается самый жирный навар, и в этой сумятице можно было попытаться урвать кусок побольше: повозку с королевским фарфором, пятьдесят пар великолепной обуви или еще что-нибудь ценное. К тому же смеркалось, и под покровом тьмы нас никто бы не заметил. Стоны умирающих наполняли воздух, словно кваканье лягушек в болоте в вечерний час. Дюжины мародеров уже искали чем поживиться, перепрыгивая через трупы. Я заметил, что мужчины рылись в карманах трупов в поисках денег или каких-нибудь украшений, а женщины старались завладеть сапогами или одеждой.
– Лучше нам пойти поодиночке, – сказал я Суньиге. – Если один из нас найдет что-нибудь интересное, пусть свистнет трижды.
Мы разошлись в разные стороны, но мне очень скоро захотелось сдаться, потому что наступила темная ночь. Я задержался около оврага, который спускался к реке, думая, что, может быть, туда упала какая-нибудь повозка с ценным грузом. На месте бурбонского солдата, которому поручили везти святыни двора или королевские ночные горшки из чистого золота, я скорее бы согласился пустить свою повозку под уклон, чем оставить ее врагу.
Склон оказался очень крутым, и я спускался медленно и осторожно, но не нашел ничего интересного, кроме нескольких трупов на берегу. По обоим берегам тянулись заброшенные огороды, растоптанные сапогами и копытами во время передвижения войск. Луна взошла, и в ее свете я направился к нашей повозке, но по дороге вдруг увидел Суньигу.
Он выходил из каменного сарайчика, где хозяева огорода раньше хранили свой инструмент.
– А, ты тоже здесь, Диего, – окликнул его я.
Суньига очень удивился, заметив меня, и рассказал, что зашел в сарай поглядеть, нельзя ли там чем поживиться, но ничего не нашел. Если бы не мое обоняние, дело бы этим и кончилось, мы бы развернулись и ушли. Но Базош натренировал все мои чувства: мое зрение, мой слух и мое обоняние. И в ту минуту, когда Суньига закрывал покосившуюся дверь, что-то изменилось. Движение двери направило мне прямо в нос струю воздуха из сарая, и я почувствовал запах. Очень характерный запах, хотя и смешанный с обычными крестьянскими ароматами сухого зерна и старых веревок. Но в центре оставался этот своеобразный дух. Мое обоняние помнило его, но моя память меня подводила.
– Дай-ка я взгляну, – сказал я.
– Сказано же тебе, что ничего там нет, пошли скорее, – встал на моем пути Суньига.
Я отодвинул его, подошел к двери и шагнул за порог. Запах, этот запах – он был неприятен и одновременно не давал мне покоя. Какое он имеет ко мне отношение, о чем напоминает? В сарае было темно, в помещение проникали только серебристые струйки лунного света. Кирки и лопаты давно заржавели, в углу гнили когда-то забытые здесь кукурузные початки. В глубине сарая виднелись очертания бесформенной груды чего-то непонятного, прикрытой куском старой мешковины. Туда. Каждый человек обладает своим особым запахом, а страх его усиливает. Меня вдруг озарило: я наконец вспомнил, кому принадлежал этот запах забитых салом грязных пор и жирной плоти.
Я отдернул ткань. И увидел его – Йориса Проспера ван Вербома, который затаился там, точно скорпион под камнем. И прежде чем он успел отреагировать, я поступил с ним так, как полагается поступать со скорпионами, – придавил его голову каблуком.
– Попался, – сказал я.
Мне стоило некоторого труда справиться с его тяжелой тушей, но я все-таки вытащил его из угла и принялся нещадно молотить кулаками.
– Марти! Оставь его в покое, ты же его убьешь!
– Ты не знаешь, что это за тип, – ответил я, переводя дыхание.
Под градом моих ударов Вербом кричал по-французски, по-испански и еще на каком-то голландском наречии. Суньига обхватил мое туловище руками.
– Ты же сам тысячу раз говорил, что нормальным людям никакого дела нет до этой династической войны! А сейчас готов убить этого несчастного человека!
– Несчастного человека? – Я перестал работать кулаками и посмотрел на Суньигу, отдуваясь. – Это его ты называешь несчастным человеком? Да это же Проспер ван Вербом!
Вербома спас Суньига. Узнав, что это важная шишка, он упросил меня не убивать его, а взять в плен и получить за это вознаграждение. И я по дурости согласился.
Пушечное ядро убило коня под Вербомом, а сам он был ранен, но не тяжело, и при отступлении ему удалось укрыться в этом сарае. По правде говоря, нас поздравили и щедро наградили. Даже сам Раз-и-готово Стэнхоуп захотел познакомиться с нами лично.