о чтения пробудили во мне ярость. Я уже стал свидетелем бесчинств испанских солдат в Бесейте, успел увидеть каталонские леса, украшенные удавками и трупами повешенных. Теперь мне стало ясно, откуда у бурбонских солдат и офицеров столько убийственной желчи.
Я вернулся к себе в мансарду в отвратительном настроении. Мне хотелось размозжить кому-нибудь голову, но вот кому? Кому? Найти виновных было невозможно, словно их скрывало облако тумана. Зло – как черная туча: она собирается где-то высоко в небесах, в области, недоступной нашему пониманию, и, когда на землю низвергаются потоки ливня, мы не видим тучи, а лишь стараемся пережить грозу.
Мне не хотелось делить стол с постояльцами, я прихватил с собой хлеб и головку сыра и, злой как черт, поднялся в нашу мансарду. Суньиги там не было. Тем лучше. Как вы поняли, в тот день мне не хотелось никого видеть – ни врагов, ни тем более друзей. Я присел на свой тюфяк и захотел отрезать себе кусок сыра, но он оказался очень твердым. Поскольку ножа у меня не было, я решил воспользоваться тем, который Суньига всегда носил с собой. Возле его тюфяка стояла кожаная цилиндрическая торба. Обычно я обращаюсь с чужими вещами аккуратнее, но мы дружили, а нож был нужен мне до зарезу. Я схватил торбу, перевернул ее вверх дном и вывалил все содержимое на пол.
Там не было никаких вещей – только бумаги. Сотни памфлетов, точно таких же листков, как тот, который мне только что довелось прочитать в таверне. Я держал в руках пачку этих пасквилей, когда вошел Суньига.
У меня был друг, друг по имени Диего Суньига, но в этот момент порог переступил другой человек, мне незнакомый, о котором я знал только одно: он готов отдать свою жизнь за Филиппа Пятого, самого отвратительного человека нашего времени. Лишь теперь мне стал понятен его неопределенный характер, его взгляд, который видел все, оставаясь незамеченным, его фигура, легкая и воздушная, точно перышко. Перед моими глазами возникли разные сцены, в которых он участвовал. В Альменаре я застал Диего, когда тот выходил из каменного сарая, где прятался Вербом. Вне всякого сомнения, он сам его там и спрятал. Да, до этой минуты мне не приходило в голову, что есть люди, рожденные, чтобы стать шпионами.
Я швырнул ему в лицо пачку памфлетов и воскликнул:
– Эта гадость была в твоей торбе!
Он и бровью не повел. Передо мной стоял Суньига, человек-невидимка, который никогда не терял самообладания. Диего просто подобрал с пола бумаги, словно меня в комнате не было. Я набросился на него с обвинениями.
– Ты хочешь узнать, почему я служу своему королю? – ответил он мне наконец. – Почему я рисковал жизнью долгие годы, прячась среди врагов? Пожалуй, можно объяснить так: верность и готовность жертвовать собой.
– Привилегия королей – право нанимать нас, чтобы мы за них умирали, но они не могут заставлять нас ненавидеть их врагов, – сказал я. – Только черная душа захочет столкнуть народы и нации как войска.
Он улыбнулся:
– Когда ваши депутаты нарушили свою клятву верности Филиппу, кто восстановил народ Каталонии против его короля? Чего же ты хотел? Чтобы Кастилия безразлично наблюдала, как оскорбляют ее монарха, который, откровенно говоря, и ваш монарх тоже? Вы бы хотели, чтобы, получив кинжал в спину, мы ничего не предпринимали против людей, принесших войну в испанские земли? Мы хотим сохранить свою империю, Марти, а в Барселоне только и думают о том, как ее разрушить. Триста лет Кастилия одна строила империю, пока вы занимались своими делами под надежным прикрытием своих свобод и конституций.
– Империя… империя… Какую выгоду вы получили, завоевав мир? Индейцы Америки вас ненавидят, соседи в Европе не только не завидуют вам, а просто вас презирают, и поддержание бесчисленных заморских владений опустошило кастильскую казну. И вдобавок вы считаете себя вправе требовать от других королевств участия в ваших безумных затеях, при этом во славу одной Кастилии! Я думал, что ты умнее, Диего.
– Я себя дураком не считаю, – ответил он совершенно безразлично. – Потому мне и обидно, что я не смог понять каталонскую душу. Объясни мне, каковы причины вашего неразумия: почему вы желаете разрушить наш военный союз, благодаря которому мы могли бы добиться власти и уважения соседей? Общая идея уже несколько веков тому назад могла бы объединить весь полуостров – что вас в ней не устраивает?
– То, что вы называете общностью, для нас оборачивается угнетением! Скажи мне: вы бы согласились перенести столицу в Барселону? Могла бы Кастилия жить по каталонским законам? Если бы всех ваших министров выбирали только и исключительно из каталонских депутатов, вас бы это устроило? Вам бы понравилось, если бы ваши города и села заняла каталонская армия, которую вы должны были бы содержать и устраивать на постой, подвергая опасности ваших женщин? – Тут я потряс перед носом Суньиги памфлетами. – Если верить этим бумажкам, вы на это не согласны!
– Таков закон жизни: большие пожирают маленьких, а слабые сдаются под натиском сильных. Однако Кастилия не желает для вас такой судьбы. Вы могли бы стать избранной частью великого целого, но предпочитаете быть ничтожной малостью. Понять вас невозможно.
– А мне вот непонятно, как можно измерять честь людей по их воинственности. Сей путь привел вас только к поражениям и разорению. Все процветающие ныне народы добились этого трудовым потом и движением денег в обществе, а вовсе не благодаря оружию и пороху. Но вы продолжаете упрямо цепляться за идею героизма. Каждый корабль с пушками на борту и пустыми трюмами потерян для торговли, каждый полк солдат, которых надо обучать и снаряжать, – это деньги, которые потеряны для фабрик. По крайней мере, так думают мои соотечественники.
К чести Суньиги надо отметить, что он умел слушать.
– Теперь я понимаю, – сказал он. – Вы не хотите быть великими, вы желаете стать богатыми. Вам дорога не слава, а роскошь. Вы ненавидите Спарту по той же самой причине, по которой превозносите Сибарис[71]. – Он шагнул ко мне. – Но скажи мне, Марти, в чем смысл жизни без славы и героизма, без подвигов, остающихся в памяти следующих поколений? Вы живете, подобно червям, – в темноте, без мечты о будущем, всегда под землей; вам никогда не суждено подняться над своим временем. Лучше потерять жизнь в битве, чем растратить ее попусту. – И тут он сделал окончательный вывод: – Вы страдаете ничтожеством души.
– А вы, – ответил ему я, – забили себе голову историями о странствующих рыцарях. И притом скверными!
Тут он не выдержал и нагло рассмеялся, ощущая свое превосходство. Ему удалось обвести меня вокруг пальца и даже использовать в качестве ширмы. Кто бы мог разглядеть шпиона в спутнике такого безобидного шалопая, как Суви-Длинноног? Я вцепился в его шею и прижал негодяя к стене.
– Кто-то пишет эти пасквили в своем темном углу, а потом на деревьях раскачиваются трупы повешенных, – сказал я. – Я это видел своими глазами! Кто-то выдумывает всю эту ложь, а потом людей, которые в жизни своей не видели пера и чернил, казнят и мучают. Скажи мне, что ты не веришь дурацким россказням, которыми полны эти бумажки. Скажи!
Я посмотрел ему в глаза и в эту минуту понял нечто ужасное: его улыбка сказала мне, что мой друг Диего Суньига сам написал или продиктовал кому-то эти пасквили. Да будет проклята моя слепота!
– Кастилия завоевала мир, – произнес он. – И вот теперь какие-то кровопийцы из Барселоны, прикрываясь эрцгерцогом Карлом, хотят заполучить все, что завоевали наши отцы. Мы этого никогда не допустим. И поверь мне, Марти, многие за это дорого заплатят. Возможно, рука короля не достигнет Вены или Лондона, но наверняка дотянется до самого далекого уголка Испании.
Я отпустил его. Суви-молодцу никогда не нравилось произносить сентенции, но то был один из редких случаев, когда голос у меня не дрогнул.
– Ты мне больше не друг, Диего.
По правде сказать, этот день в Мадриде был не из счастливых. Я провел всю ночь, бродя по тавернам. На сей раз мне не хотелось снять новую шлюху – я желал напиться вдрабадан. Ну хорошо, буду откровенным: на самом деле мне просто было необходимо набить кому-нибудь морду. Я не считаю себя таким уж драчуном, но не буду отрицать, что от хорошей заварухи может быть польза. Когда на душе кошки скребут, нет ничего лучше, чем расквасить кому-нибудь физиономию, а если этот тип того заслуживает, так и еще лучше. Если же такого не найдется, можно отлупить первого встречного. Ты его отмутузишь, а он тебя. По большому счету, не важно, кто получает затрещины, самое главное – отвести душу.
Меня преследовало чувство вины, страшной вины. Я пристроился к войску, в надежде, что зло, каковым является война, обернется для меня добром и поможет найти учителя, но как найти маганонов в Мадриде? Совершенно обезумев, я стал задирать посетителям таверн правые рукава в поисках Отмеченных. К сожалению, они от меня отмахивались. Из-за моего барселонского выговора и проклятий, которыми я осыпал Филиппа Пятого, они принимали меня за подстрекателя, который притворялся пьяным, чтобы обнаружить скрытых сторонников бурбонской династии. Любой дурак заподозрил бы во мне проавстрийского агента. Ни утешать меня, ни драться со мной никто не хотел. Как сейчас вижу себя за столом в предпоследнем баре: я сижу один, пьяный как сапожник, опершись локтями на стойку, и кричу:
– И в целом Мадриде не найдется у меня ни одного друга и ни одного врага?
Ближе к рассвету я вошел в грязную забегаловку, полную пьяных крикунов. Если здесь мне не удастся затеять ссору, придется уйти ни с чем. Я так набрался, что с трудом держался на ногах. В помещении было так много народу, что не осталось ни одного свободного стула. На глаза мне попались пятеро людей, теснившихся за одним из столов. Заправлял у них какой-то здоровяк лет пятидесяти, с суровым взглядом. В других обстоятельствах мне ничего не стоило бы его узнать, но вино – не лучший помощник памяти, да простят меня братья Дюкруа.