Когда батальон пехоты видит, что неприятель его окружает, солдаты образуют в буквальном смысле слова квадратное людское заграждение: штыки пехотинцев щетинятся наружу, а в центре каре располагаются офицеры, барабанщики и раненые. Это крайняя мера защиты, в особенности против кавалерии, и такое построение означает, что данная часть отказывается от атаки. (Теперь тебе ясно, моя белокурая медведица?) А бурбонские войска нападали снова и снова, снова и снова. И стоило им прорвать наши ряды, туда направлялся дон Антонио и его кавалерия, закрывая бреши атакой своих тощих кляч, снова и снова.
Если вам когда-нибудь придется участвовать в атаке конницы, действуйте следующим образом. Самое главное – избежать яростного столкновения. В последний момент пригните голову к шее животного и спрячьтесь за ней, чтобы никто не заметил, как вы натягиваете поводья, останавливая лошадь. В пылу атаки никто не заметит, что вы сдерживаете коня. Направьте все силы своего тела к щиколоткам, и обхватите бока своего скакуна ногами, словно клещами. Задержитесь между первым и вторым рядом наступающих всадников. Если неприятель бежит, пришпорьте своего коня и мчитесь вдогонку, крича так, будто вы сами прорвали линию обороны врага (так вы сможете после битвы похваляться своими подвигами). Если враг держится, размахивайте шпагой над головой и посылайте проклятия всадникам вашего подразделения, которые оказались между вами и врагом. Но ни под каким предлогом не продвигайтесь вперед! В случае отступления разворачивайте коня и, не стесняясь, скачите прочь. Первая линия идиотов, которую вы пропустили вперед, защитит вашу спину.
Исход битвы при Бриуэге решила усталость, – иными словами, сражение не привело к победе. Бурбонские войска не пожалели сил, но не смогли разрушить строй союзного войска. Некоторые полки выдержали до двенадцати последовательных атак. А когда их силы иссякали, дон Антонио со своими всадниками уже был тут как тут и наносил удар по врагу, чтобы его отбросить.
Во время последней контратаки мы так продвинулись вперед, что оказались за линией пехоты союзников. Когда мы остановились, вся земля вокруг нас была усеяна трупами врагов, словно под копытами наших лошадей расстелили ковер из белых мундиров. Я завопил, точно мальчишка:
– Ну и картинка, дон Антонио! Славно мы их порубили! – Я соскочил с лошади и посмотрел вокруг. Мертвецов было так много, что мне приходилось делать гигантские шаги, чтобы на них не наступать. – В результате вы оказались правы. Мы не проиграли битву! А Вандом-то воображал, что загнал нас в тупик. Ха!
И тут генералище спешился, подошел ко мне, бросил на меня взгляд, полный ярости, влепил мне звонкую пощечину и ушел.
Я замер не столько от боли, сколько от обиды, потому что ничего не понимал. Вильяроэль целыми днями ругал меня за отсутствие боевого духа и воинского энтузиазма, а стоило мне проявить восторг, как он дал мне пощечину. Нет, я еще не понял, что война, ремесло дона Антонио, порождала в его душе противоречия и причиняла ему боль. Потирая рукой горящую щеку, я заворчал:
– Что я такого сказал?
Один из адъютантов генерала пояснил за него:
– Идиот, не прошло и года с тех пор, как дон Антонио командовал этими ребятами.
8
После Бриуэги во время первой же передышки дон Антонио вызвал меня к себе. Час был поздний, горны уже протрубили отбой, и наступила холодная ночь. Стужа стояла такая, что мне пришлось использовать весь свой утеплительный арсенал для короткой перебежки до его палатки.
Генеральный штаб был доволен результатами сражения, и в официальном донесении моему генералищу воздавалась хвала. Но и это его ничуть не порадовало; в добром расположении духа мне Вильяроэля видеть не приходилось. Что же касается наших взаимоотношений, то последняя наша встреча завершилась пощечиной в разгар битвы.
Спартанскому духу палатки генерала мог бы позавидовать сам Леонид[74]. Матрас на койке был не толще доски, а вся остальная обстановка ограничивалась складным стулом, маленьким столиком и парой свечей, чье пламя постоянно дрожало, потому что ледяной ветер то и дело врывался внутрь через многочисленные дыры в ткани.
Выглядел Вильяроэль неважно. Он сидел не на стуле, а на койке, и пил прямо из горлышка бутылки. Мне нечасто доводилось видеть, как дон Антонио пьет. Ну что ж, всем солдатам знакома тоска после битвы. Генерал бросил на меня взгляд из-под покрасневших и тяжелых век. Снаружи ветер Кастилии завывал, точно чудовище, которое разговаривает во сне.
– Я дал вам пощечину, – сказал он, не теряя времени на приветствия. – И поступил дурно.
Я не знал, что мне следовало ответить.
– Я извиняюсь не перед вашей безмозглой головой, – продолжал он, – а перед вашим мундиром, каким бы временным он ни был. Офицеров не бьют по щекам. Это некрасиво, их звание нельзя оскорблять.
– Да, дон Антонио.
– «Генерал», черт бы вас побрал! Обращайтесь ко мне согласно моему званию!
Он поднял голову, и я понял, что винные пары уже начали делать свое дело.
– Слушаюсь, генерал.
– Что же до всего остального, то я завербовал существо низменное и эгоистичное. У всех войск может вскочить прыщ на заднице, и вы являете собой самый большой и полный гноя прыщ во всей коалиции союзников.
Так в понимании дона Антонио де Вильяроэля звучало «извинение»: он позвал меня, чтобы попросить у меня прощения, и тут же обозвал гнойным прыщом. Генерал указал на меня горлышком бутылки и добавил:
– Мне бы следовало вас повесить.
– Вы правы, дон Антонио.
– Однако в качестве инженера вы обладаете некоторыми положительными качествами. Я наблюдал за вашими маневрами: смелыми их назвать нельзя, но в ловкости вам не откажешь. – Тут он испустил глубокий вздох. – Это я во всем виноват. Заставлять инженеров скакать на лошади столь же бессмысленно, как бросать ящерок в воду. Нет. Вы умеете только прятаться за камнями.
– Да, дон Антонио, я хотел сказать – вовсе нет, дон Антонио. Впрочем, как вам будет угодно.
Он посмотрел на меня глазами, остекленевшими от вина, и пару раз хлопнул ладонью по своему матрасу.
– Садитесь сюда!
Я повиновался, и генерал обнял меня за плечо. От него пахло подкисшим вином. И тут, к моему полному изумлению, Вильяроэль проявил ко мне нежность, о которой я даже не догадывался.
– Сынок, не надо волноваться. Вы трус, мне это известно, но мало кто рождается бесстрашным. Храбрости учатся точно так, как дети учатся говорить. Вам это понятно?
– Я не вполне в этом уверен, дон Антонио.
Он прижал меня к себе чуть сильнее, потряс, точно я был тонким прутиком, и поднес к моему носу кулак.
– Господь Бог поставил невидимую стену между каждым человеком и его судьбой. Наша цель в этой жизни состоит в том, чтобы преодолеть эту границу, оказаться за ней и не побояться открыть для себя тайну, скрытую по другую сторону. – Он задумался. – Какой бы она ни была.
– Но, дон Антонио, – вставил я, сжавшись в комок, – мне эта затея кажется довольно опасной.
Зря я это сказал. Он посмотрел на меня немигающими глазами, выпученными от выпитого вина, и его кастильский голосище произнес слова, которые запечатлелись в моей памяти вместе с каждой капелькой слюны, слетевшей с его губ:
– Тогда чему, черт побери, вас учил этот французский инженер?
– Строить укрепления и защищать крепости, а также их брать, дон Антонио.
– А чему еще?
Я растерялся:
– Еще, дон Антонио?
Он встряхнул меня:
– Да, да, да! Чему еще?
Я, наверное, тоже упал духом после бойни и заскучал по далекому дому. Эта ночь, еще одна ночь в палатке на холодной пустоши, давила на меня. Ветер снаружи завывал, точно стая диких волков. Тоска, возникающая после сражения, охватила и меня.
– Дон Антонио, – признался я, – я вам солгал. Я не инженер. Французский маркиз так и не подтвердил мой пятый Знак, который должен был сделать меня инженером.
Он не услыхал моих слов, или ему просто было безразлично, что я ему скажу.
– Что за дрянь эта битва, – прошептал Вильяроэль, – что за дрянь! В мире стало на пять тысяч человек меньше, и что же? Ничего в нем не изменилось.
Вино ударило ему в голову гораздо сильнее, чем мне показалось сначала. Он прижал колени к груди, как делают старики, сложил руки крестом на груди и улегся на койку. Я задержался на несколько минут, чтобы понаблюдать за великим человеком, отдыхающим после победы. В Базоше меня научили рассматривать предметы, висевшие на невидимых нитях, искать в них смысл и понимать их незамысловатую сущность. Как мог я не воспользоваться случаем направить свой взгляд на эту человеческую громадину, дона Антонио?
Мне стало его нестерпимо жалко. Той ночью, пока он спал, свернувшись в комочек, и храпел, я бы мог отдать свою жизнь, чтобы защитить его покой. Этот человек был олицетворением верной службы, дисциплины и суровой справедливости. Я присмотрелся ко всем порам его дряблых щек, вспомнил все наши встречи и сказал себе, что этот генерал от кавалерии выбрал свой собственный путь к Mystère. И в этот миг я понял его самую потаенную тайну, может быть, даже лучше, чем он сам: с самого начала своей жизни Вильяроэль страстно желал погибнуть во время героической атаки конницы, прекрасной во всем ее отчаянии.
И то было не простое и неразумное желание смерти. Для этого самоотверженного человека, верного рыцарскому духу, пасть во главе своих солдат не означало конца жизни, а лишь доводило его существование до совершенства. На протяжении всей битвы при Бриуэге он скакал в первых рядах во всех атаках и контратаках союзной армии. Но смерть упорно его избегала, точно насмехаясь над ним. Я находился на противоположном конце его моральной шкалы, но, несмотря на это, благодаря своим чувствам, отточенным в Базоше, понимал его позицию суровой и непреклонной прямоты или, по крайней мере, уважал ее. Именно поэтому мне кажется столь трагичной ирония его судьбы! В 1705 году он начал войну на стороне Бурбонов, а в 1710-м перешел на сторону Австрийского дома. Из-за этого понятие неприятеля стиралось и смешивалось, теряло смысл. Чтобы защитить друзе