й сегодняшних, ему приходилось убивать друзей вчерашних. Как это невыносимо печально. Возможно, Mystère хранил его для самой жестокой из драм – для 11 сентября 1714 года. Как и меня самого.
Та ночь была самой холодной из всех ночей Великого отступления. Жестокосердный ветер трепал тонкую ткань палатки. Я снял с дона Антонио сапоги и укутал его единственным одеялом, которое у него было. Потом я вышел, стащил еще пару одеял и вернулся, чтобы укрыть его получше. Дон Антонио храпел. Перед уходом я поцеловал его в щеку. К счастью, он спал очень крепко, а не то дал бы мне хорошую оплеуху за содомские замашки. Я напился остатками вина из его бутылки.
Дон Антонио, мой воинственный генералище, мой дорогой дон Антонио де Вильяроэль Пелаэс, – самый забытый среди героев нашего века. Он плохо кончил, очень плохо. Очень немногие из главных действующих лиц нашей войны смогли извлечь из нее какую-то выгоду. Кстати, красавчик Раз-и-готово Стэнхоуп был среди них.
Из-за его высокого звания бурбонское командование обращалось с ним крайне нежно, и не прошло и недели, как он вернулся в Лондон, точно мальчишка с увеселительной прогулки. Без славы, но и без позора. Вместо того чтобы повесить Стэнхоупа, англичане стали его превозносить – вероятнее всего, с целью завуалировать крах своей стратегии на континенте. Он женился на дочери губернатора Мадраса и преуспел в политике. Есть люди, чья совесть от самого рождения покрыта неким слоем жирной смазки, и несчастья скатываются с них, как с гуся вода. Но эти же самые люди пачкают все, к чему ни прикасаются. Десятилетие спустя английское правительство совершило невероятную глупость и передало ему бразды правления пошатнувшейся экономикой страны. Могу поспорить, что, вступая в должность, он воскликнул: «Я вам тут наведу порядок в два счета! Раз и готово!»
Так вот, как мы прекрасно знаем, английские финансы постигла такая же печальная судьба, как его драгунский корпус: в два счета от них ничего не осталось. Стэнхоупу потребовалось не более двух лет, чтобы разрушить торговые связи с Америкой, ликвидировать сбережения миллиона акционеров и довести до разорения добрую половину банков, кораблестроительных верфей, магазинов и мастерских страны, связавших свою судьбу с «Компанией Южных морей». Из времен моего английского изгнания в памяти у меня сохранились образы некоторых светлых голов того времени, таких как Свифт или Ньютон, этот ученый астроном, похожий на распутного священника. Этот самый Ньютон всегда одним глазом следил за звездами, а другим за своим кошельком. Во время краха он потерял в акциях тысячи фунтов и, несмотря на свою обычную сдержанность, готов был придушить Стэнхоупа. Прямо вижу, как он кричит: «Неизмеримо проще предсказать траекторию движения небесного тела, чем безумные операции министра финансов».
Что же касается маршала Вандома, нашего противника в Бриуэге, то в последние дни того 1710 года Бурбончик назначил его генерал-губернатором Каталонии. Это было, как вы можете себе представить, преждевременное назначение, потому что большая часть Каталонии оставалась во власти Женералитата. Правда и то, что Вандом так и не смог насладиться этим званием. В 1712-м он приехал в Винарос, один из наших прибрежных городов, и, ко всеобщему ужасу, решил там отужинать. Чтобы умаслить маршала, ему подали местный деликатес – жареных креветок.
– Креветки у вас восхитительные! – закрякал Вандом.
Жители Винароса, естественно, умирали от страха, а потому подавали ему одно блюдо креветок за другим. Этот обжора проглотил шестьдесят четыре креветки, и никто не отважился объяснить ему, что их подают с панцирем, но едят без оного. Вандом был высокородным аристократом, и ему даже в голову не могло прийти, что слуга может подать ему неочищенным продукт, который надо есть без панциря, и что надо пачкать свои благородные пальцы жиром морских тварей.
Той же ночью он умер от заворота кишок.
В дни, последовавшие за сражением при Бриуэге, нас опьянило ложное чувство уверенности в своих силах. С того дня, когда мы оставили Толедо, клич, объединивший войско, звучал так: «Дойти до Барселоны или умереть!» Но после того, как бурбонскому войску не удалось нас уничтожить, все воспрянули духом.
Мы уже ехали по арагонским землям, которые были столь же бесплодными, как кастильские, однако принадлежали дружественному королевству. Дон Антонио командовал разношерстным отрядом, в котором насчитывалось несколько сотен голландцев, португальцев, гессенцев, венгров – всех понемножку. (И уж конечно, нашлись там и итальянские наемники. Они в каждой бочке затычка!) Большинство из них были больны или ранены при Бриуэге, и из переполненных повозок доносились крики и стоны. Чтобы не задерживать основную часть армии, мы двигались по параллельному маршруту.
Мне совсем не улыбалось участвовать в этой операции, но я все же последовал за доном Антонио. Я с самого начала понимал, что охранять этот полк немощных и больных вдали от основного корпуса армии – дело неразумное, и поэтому скакал рядом с моим генералищем, понурив голову, спрашивая себя, как попал в такой переплет Суви-молодец. Причиной тому, как вы уже догадались, служила моя новообретенная преданность Вильяроэлю, подобная той, какую я раньше испытывал к Вобану. Маркиз научил меня тому, что я должен был делать, а дон Антонио пошел дальше – он наполнял дела моральным смыслом. И как раз в тот день собирался подать мне пример.
На большом расстоянии от армии отряд Вильяроэля представлял собой легкую добычу. Девять из десяти наших раненых не могли даже удержать в руках ружье. Стоило многочисленному подразделению на нас напасть, и нам конец. Меня мучили дурные предчувствия. Я ерзал в седле и то и дело оборачивался, всматриваясь в горизонт, или объезжал колонну повозок взад и вперед, подгоняя возничих. Оставалось надеяться только на то, что бурбонское войско не заметит этот осколочек основной армии и нам удастся затеряться на боковых дорогах. Но ничего у нас не вышло.
Кастильские партизаны напали на наш отряд одновременно с двух сторон. Немногочисленные кавалеристы, сопровождавшие обоз, попытались отбросить их – один раз, другой и третий. Бурбонские отряды не вступали с ними в схватку, а прятались, точно волки от пастуха, но снова и снова теснили беззащитное стадо, и с каждым часом нападавших становилось все больше. Раненые, у которых еще оставались силы, вооружились и стреляли из своих повозок. Дон Антонио приказал нам укрыться в небольшом городке под названием Ильюэка – он уже виднелся невдалеке. Я закричал в отчаянии:
– Дон Антонио! Пожалуйста, не делайте этого. Вы не хуже меня знаете, к чему приведет этот приказ. Я вас умоляю!
Он не ответил. Мы вошли в городок, как мышонок в мышеловку. Логика Вильяроэля была совершенно ясна: бурбонские войска обладали численным превосходством; если бы наши верховые пустились наутек, больных и раненых из повозок неприятель просто уничтожил бы в пылу битвы.
Как инженер, я прекрасно знал, что защищать Ильюэку невозможно. У нас не было ни боеприпасов, ни рук, способных держать оружие, и, кроме того, мы знали, что никакой помощи извне ожидать не приходится. Однако, если бы мы укрепились, ситуация бы прояснилась и началась бы осада по всем правилам, и тогда дон Антонио смог бы подписать достойную капитуляцию с каким-нибудь командующим Двух Корон. По крайней мере, неприятель пощадил бы жизни раненых. Так понимал дон Антонио долг и самопожертвование: он готов был потерять самое дорогое для воина – свою свободу, если благодаря этому спасал жизни своих солдат.
Однако я не мог забыть одной детали, которая представлялась мне весьма важной: Суви-молодец не был ни ранен, ни болен, а самая мысль о возможности заключения казалась мне нестерпимой. В отчаянии я попытался переубедить дона Антонио. Пока ворота города закрывались и шла подготовка к защите позиции, я попросил генерала пересмотреть свое решение. Мы еще могли скрыться, оставив в качестве командующего какого-нибудь хромого офицера, который потом проведет переговоры о сдаче. К тому же у меня было достаточно тактических доводов: Вильяроэль был генералом, самым лучшим из полководцев, которыми располагал Австрияк. Неужели для армии его талант стоил меньше, чем сотня инвалидов?
Ничего я не добился. Он никогда бы не бросил вверенных ему солдат. Я спасся во время толедского мятежа, не погиб от холода во время Великого отступления, пережил битву при Бриуэге. И вот теперь из-за дурацкого вопроса чести мне предстояло попасть в лапы непоколебимого врага. Пример Вильяроэля внушал восхищение, более того, дон Антонио вел себя как герой, но Суви-Длинноног еще не был готов к тому, чтобы понять и освоить Слово. Это стало ясно, когда я вскипел от бессильной злобы:
– Вы упрямее глухого осла! Слышите! Проклятый осел с генеральским поясом! Вот вы кто на самом деле!
Любого другого Вильяроэль приказал бы немедленно повесить. Но со мной он так не поступил. Почему?
Он любил меня, иного объяснения не было. Дон Антонио и его адъютанты просто оставили меня одного и дали мне отвести душу: от ярости я топтал ногами свою треуголку. Через некоторое время меня вызвали к генералу. К этому моменту я уже несколько успокоился и отдавал себе отчет в своем неповиновении, поэтому отправился к нему, как агнец на заклание.
Вильяроэль был в крепости. Мне пришлось подняться по винтовой лестнице на самую вершину одинокой башни, исхлестанной всеми ветрами. С нее были видны все окрестности до самого горизонта.
Даже если бы я этого очень хотел, мне не удастся забыть эту картину. Наш дорогой генерал стоял там один, завернувшись в длинный и потертый мышастый плащ. Он казался ожившей сторожевой башней, непоколебимой под порывами ветра, бушевавшего на этой высоте. В подзорную трубу Вильяроэль наблюдал за передвижениями бурбонских войск. Кастильские партизаны к этому времени уже вызвали к городу французские регулярные части. С нашей башни они казались белыми таракашками. Очень скоро они замкнут кольцо осады вокруг Ильюэки. Очень скоро совершится наше жертвоприношение.