– Что я должен с вами делать? – спросил он, не отрываясь от подзорной трубы.
Я посмотрел туда же, куда был направлен его взгляд, и произнес обреченно:
– Мне представляется, что это уже не имеет никакого значения, дон Антонио. – Тут я вздохнул. – Мы очень скоро окажемся в их руках.
– У вас есть семья?
– Мне кажется, да.
Он опустил подзорную трубу.
– Вам кажется? – прогремел его голос. – Семья или есть, или ее нет!
– Да, у меня есть семья.
Я не мог понять, куда он клонит.
– Мне нужно послать к королю гонца, который доложит ему о происшедшем, – сказал генерал. – Я служил под бурбонским знаменем, и кое-кто может вообразить, что я воспользовался обстоятельствами и совершил предательство.
– Но, дон Антонио, до такого может додуматься только круглый ду… – Тут я замолчал, поняв, что генерал просто придумал предлог, чтобы избавить меня от плена. – Простите меня, дон Антонио.
– «Генерал»! Обращайтесь ко мне согласно моему званию.
– Слушаюсь, генерал.
Он снова посмотрел в трубу и проговорил:
– Прихватите с собой провиант для дальнего пути. И возьмите моего коня, он не так изможден, как ваш. Мне не хотелось бы, чтобы он достался какому-нибудь щеголю-французу.
Вне себя от счастья, я хотел поблагодарить его, но он не дал мне сказать ни слова и закричал:
– Прочь с моих глаз, пока я не раскаялся в том, что сделал!
Я пошел было к лестнице, но, несмотря на его слова, какая-то сила заставила меня вернуться, потому что уйти просто так я не мог.
– Дон Антонио, знайте, что я много думал о том, что вы сказали мне как-то ночью. Мне не хватает смелости двигаться к невидимой границе, созданной для нас Богом. Вы же ищете ее с неустанным упорством.
Вильяроэль оглядел меня с головы до ног, заметив мое волнение:
– О чем вы говорите? Когда мы с вами вели эту беседу?
– Несколько дней тому назад. В вашей палатке.
Он ничего не помнил.
– Вы для меня – учитель, занявший место человека, которым я восхищался, как никем другим в этом мире, – продолжил я. – С первого же дня вы дарили мне свой пример. А сегодня дарите мне свободу.
Дон Антонио не ожидал, что я упаду на колени, прижавшись плечом к зубчатой стене башни, и не мог предвидеть моего признания.
– Второй раз в жизни я не выдерживаю важного испытания. В первый раз из-за своего малодушия я не понял, что от меня требовалось, а сейчас у меня не хватает отваги посмотреть в глаза своей судьбе.
И тут я не смог сдержать слезы, и плакал так долго, что мои ладони, закрывавшие лицо, промокли, точно две губки. Я так долго рыдал, обняв холодный зубец стены арагонского городка, что на минуту забыл, что происходит вокруг.
Вильяроэль снова посмотрел в подзорную трубу и сказал с ласковым укором:
– Неприятель вот-вот сомкнет кольцо осады. Вперед.
Я поднялся на свои длинные ноги и собрался было уйти, пристыженный, но тут сам генерал задержал меня на минуту. В тот холодный и ветреный день посреди забытой всеми пустоши во взоре дона Антонио вспыхнул огонь, который горел в глазах Вобана.
– Сувирия, – напутствовал он меня, – не обманывайтесь. Сегодня вы сможете сбежать. Однако, к добру или нет, ваша история сегодня не кончается. Нет конца войне, и нет конца терзаниям вашей души. А теперь уходите.
Я умчался оттуда со скоростью кометы, отнюдь не героически. Коню Вильяроэля вовсе не хотелось попасть в плен, точно так же как Суви-молодцу. Вдобавок я весил значительно меньше, чем его хозяин, и уже несколько минут спустя мы прекрасно поняли друг друга и пустились наутек. И весьма своевременно! Когда мы оказались за пределами Ильюэки, пришлось залечь в кустах, чтобы остаться незамеченными, пока вражеские подразделения подтягивались к городу, замыкая кольцо осады. Я вытянулся вдоль туловища коня и закрыл ему рот рукой. Животное оказалось очень покладистым.
К счастью, испанские партизаны постепенно сменились французскими солдатами и офицерами. Дон Антонио очень недолюбливал лягушатников, а теперь будет вынужден вести с ними переговоры о сдаче отряда. Но это был самый лучший вариант. Французы удовольствуются тем, что возьмут гарнизон в плен и не будут никому перерезать глотки. Пока бурбонские командиры были заняты изучением стен города, я за их спиной воспользовался возможностью улепетнуть в противоположном направлении.
Свободен, избавлен от плена, верхом на коне. И однако, радости от спасения в моей душе не было. Меня мучило то, чтó я оставил позади, и заботило будущее. Я пересек равнины, на которых не было места радости и довольству. Бедняга Суви с трудом удерживался на испещренной язвами спине коня, его одежда была грязна, а треуголка и шарф задубели от холода. Все вокруг было плоским, только кое-где возвышались странные конические холмы, низкие, точно монгольские курганы. Ветер беспрестанно хлестал меня по щекам и ранил мои губы. Когда ветер на минуту стихал, казалось, что всадник и его лошадь должны были окаменеть и замереть на месте. А над моей головой долгими часами, пока солнце не скрывалось за горизонтом, расстилалось безграничное небо, такое синее, прозрачно-синее, что в сравнении с его беспредельностью вся Испанская империя казалась ничтожной малостью. Мысли о доне Антонио не оставляли меня.
На этих равнинах умерли мои последние надежды найти Слово в землях Кастилии. Как мог я найти его в стране, где допускались лишь пустоты? Правда, мне удалось найти себе учителя, способного заменить Вобана, и он был кастильского происхождения. Но сейчас родина Вильяроэля взяла его в плен, поглотила его – возможно, навсегда. Я был обязан ему своей свободой и, вероятно, даже самой жизнью. Передо мной открылась возможность разделить его судьбу, но я не пошел на это, тогда как Вильяроэль совершил наивысший для учителя подвиг – пожертвовать собой ради ученика. Благодаря дону Антонио я мог вернуться к Анфану и к Амелис. Ценой этой свободы была моя низость. Я плакал, как свеча, крупными слезами, которые медленно катились по моим щекам.
Если вы любите всякие исторические сплетни, то знайте, что в Ильюэке была могила одного папы, «папы Лýны»[75], одного шутника, который в четырнадцатом веке посмел восстать против Рима. После того как дон Антонио капитулировал, солдатня вскрыла могилу папы, надеясь найти там груды сокровищ. Однако в гробу оказались только кости, и лягушатникам это не понравилось. Они разломали скелет на части, поиграли с черепом в мяч, а потом выкинули его в окошко.
9
С моего возвращения в Барселону, где я снова обосновался, после наступления союзников на Мадрид в 1710 году и до проклятого лета 1713 года не произошло ничего достойного упоминания.
Из-за покупки квартиры в районе Рибера мы задолжали кучу денег. Мы с Амелис постоянно ссорились из-за долгов, из-за ее неумения готовить (хорошие любовницы редко бывают хорошими кухарками), из-за всякой ерунды. Когда возникала тема долга и двадцати процентов, которые надо было выплачивать ростовщику, это было как гром, предвещавший бурю. Перет, Нан и Анфан быстро смывались вниз по лестнице. И тогда я ругал ее за безумную покупку этой квартиры на четвертом этаже на краю города. Она смеялась над моими сомнениями. Амелис не умела читать, не умела считать, но твердо знала одно: в этом мире выживает тот, кто научится шагать по битому стеклу. Любой муж, каким бы добряком он ни был, прочитав о наших спорах, должен уже задавать себе разумнейший из вопросов: почему мне не пришло в голову ее отлупить? Видите ли, причин тому было две. Если я отказывался совершать насилие над незнакомыми мне людьми по контракту, то поднять руку на нее было выше моих сил. Вторая причина заключалась в том, что я ее любил.
Мне не стоило большого труда обнаружить, что она снова начала продавать свое тело. Кое-чему меня в Базоше все-таки научили. Когда у нас не оставалось ни гроша, неведомо откуда появлялись кошельки, набитые деньгами. Ей казалось, что я ничего не замечу, если деньги будут появляться постепенно. К тому же плутовка посвящала этому занятию совсем немного времени. Я заметил, что, когда она исчезала, одновременно из шкафа пропадало и ее сиреневое воскресное платье. Сомнений у меня не оставалось: она продавала себя какому-нибудь краснобархатному вельможе, который щедро расплачивался с ней за ее услуги. Я ничего не стал ей говорить.
На сегодня хватит. Дай-ка мне сюда кота и бутылку. И иди домой.
Делать мне было нечего, а потому я стал заниматься образованием Нана и Анфана. К моему великому удивлению, карлик проявил прекрасные способности к математике, хотя сидеть спокойно ему никогда не нравилось: не проходило и четверти часа, как он начинал ерзать и вертеться на стуле, точно сиденье было утыкано острыми гвоздями. И тут мне придется с грустью упомянуть о побочном результате моих уроков, которого я не мог предвидеть. К моему великому сожалению, братство, объединявшее Нана и Анфана, дало трещину. Мне вспоминается один весьма огорчительный случай.
Я подарил Нану волчок, на котором были написаны разные цифры. Анфан вошел в комнату, служившую нам классной, и увидел карлика, который наблюдал за вертевшимся перед ним волчком. Они стали ссориться из-за игрушки, и Нан обнял ее, ни за что не желая отдать свое сокровище мальчишке. Анфан разозлился и закричал на него:
– Ты и твои циферки! Ты, наверное, потерял счет горбушкам, которые я тебе приносил, когда мы спали в лисьих норах? Ты уже забыл об этом? Nan merdós![76]
Никогда раньше ему и в голову не приходило обругать Нана; это было настолько невероятно, что я даже не сразу понял значение этого события. Но карлику все стало ясно. Он побежал за мальчишкой со слезами раскаяния на глазах, топая ногами от отчаяния. Чтобы исправить положение, Нан протянул Анфану свой любимый волчок. Тот взял его в руки, взвесил, поколебался немного, но в конце концов выбросил его в окошко. Еще чуть-чуть – и игрушка убила бы точильщика ножей, расположившегося на улице.