Анфан каким-то образом понял, что городская жизнь и вся эта наука разрушали ту глубинную связь, которая существовала между ними. Они помирились, но что-то в их отношениях необратимо изменилось.
Мы с Амелис дали им кров, одежду, пищу и даже любовь. С самыми лучшими намерениями мы старались сделать так, чтобы они получили нечто похожее на семью. Бесспорно, им больше не грозили картечь, стужа или зной, но казалось, что вся пережитая ими боль никуда не исчезла, а въелась в их плоть. Во время осады Тортосы я ни разу не видел грусти на их физиономиях, – наоборот, они смеялись над смертью точно так же, как надо мной. И всегда выходили победителями. Теперь Анфан больше не воровал и не вторгался в нашу кровать, чтобы обнять нас за шею и уснуть, тихонько посапывая. Но во время полдника он надолго усаживался на балконе, выходившем во двор, спустив ноги через прутья решетки, и сидел там в одиночестве. У него был такой грустный и потерянный взгляд, что он напоминал дикаря, которого насильно увезли из джунглей. Мальчишка медленно ел свой ломоть хлеба с оливковым маслом и рассматривал людей на улицах. Потом его взгляд устремлялся к бастиону Санта-Клара и куда-то еще дальше, в далекие страны. Нас обоих мучил один и тот же вопрос: может быть, для них было бы лучше никогда не покидать Тортосу?
Чтобы уроки не казались моим ученикам слишком утомительными, я старался разбавить их прогулками. На самом деле нам всем было довольно безразлично, где проводить занятия, а такой живчик, как Анфан, нуждался в свежем воздухе. Во время одной из таких прогулок произошло событие, которое может служить доказательством того, что избыток воспитания превращает прямодушные и честные народы в сборище раззяв.
Как я уже говорил, я отправился на прогулку с Наном и Анфаном, на сей раз за пределы города. Мальчишку безумно интересовали мои военные приключения. Я никогда не любил говорить об этой бойне, грязи и штыках, но мое нежелание рассказывать ему о сражениях только разжигало его любопытство. Мы уже вышли за городские стены и шагали по дорожке, которая вилась между огородами и разбросанными тут и там домиками, когда Анфан попросил меня рассказать о генералах, с которыми мне довелось познакомиться.
– Если тебе придется говорить с французским генералом, надо будет выпрямиться вот так! – сказал я, вытягиваясь в струнку – руки по швам, подбородок вверх. – Стой так, словно ты проглотил метлу. И какую бы глупость он ни сказал, ты должен будешь прищелкнуть каблуками – вот так! – и крикнуть в полный голос: «Mes devoir, mon général!»[77] И тут тебе прикажут атаковать какую-нибудь позицию. Ты кричи еще громче: «À vos ordres, mon général!»[78] – но, пользуясь всеобщим замешательством, беги стрелой в любом направлении, кроме указанного.
– А с испанскими генералами надо поступать так же?
– О нет, с испанскими генералами надо вести себя по-другому! – воскликнул я. – Им надо отвечать: «Рад вам служить, мой генерал!» – и бежать что было сил в направлении, противоположном указанному.
Наверное, они уже не были наивными детьми, потому что восприняли мои слова как шутку, хотя я говорил совершенно серьезно.
– Впрочем, – признался я, – по правде говоря, мне довелось служить под командованием двух великих людей, чьи приказы я бы выполнил в точности, какими бы абсурдными они мне ни казались. Я бы им подчинился не как великим генералам, а как великим учителям.
– А какой из этих двух великих людей был самым великим? – спросил карлик.
Анфану казалось, что самым великим был тот, который научил меня искусству выживания: ведь если ты умер, никаких тайн тебе уже не узнать. А карлик, необычайно проницательный в своем недоумии, вставал на сторону учителя, посвятившего меня в тайны жизни: если от человека они скрыты, то и выжить он не сможет.
– Тот, который открыл тебе тайны, – заключил Нан. – Если ты не знаешь тайн жизни, как ты сможешь выжить?
Мы продолжили нашу прогулку, и Анфан влез на забор, окружавший огород и маленький домик. Мальчишку просто заинтересовал кедр, росший в уголке огорода. Я рассказывал им о свойствах различных сортов древесины и говорил, что ремесленники разных промыслов считают древесину кедра одной из самых ценных. Анфан захотел пощупать его кору и взобрался вверх по стволу, как мартышка.
– Из одного и того же дерева можно выточить скрипки и приклады для ружей. Любопытно, не правда ли? – сказал я. – Вот сейчас там внутри есть скрипка и ружье. Если бы решение зависело от вас, какой из этих предме?..
Мою речь прервал паренек, который появился из домика крестьянина и сердито закричал Анфану:
– Эй, вы, шайка воришек! Вон отсюда, а не то вам худо будет!
– Я ничего у вас не крал! – защищался Анфан с необычным для него пылом, потому что на сей раз он не врал.
Но паренек, размахивая палкой, вышел за забор в сопровождении собачонки и набросился на карлика. Я дал всем четверым несколько минут на потасовку, а потом их разнял.
– Ну хорошо, хорошо, будет вам.
Я учтиво заговорил с пареньком, выразил свое восхищение его фруктовыми деревьями и порядком, в котором содержался огород. Выражение его лица изменилось. Когда из домика появился отец паренька, мы продолжили разговор все вместе, и на прощание крестьянин подарил нам вязку чеснока и несколько спелых помидоров.
– Ты видишь, какие добрые плоды приносит честность? – сказал я Анфану, когда мы шли домой с подарками.
– Добрые плоды? – возмутился он, потирая покрасневшую от ударов физиономию. – Что-то я их не вижу! Я сегодня ничего не украл, а на меня набросился с кулаками этот верзила. Вот к чему приводит честность!
– Тут-то ты и ошибаешься, – возразил ему я. – Что ты делал обычно, украв что-нибудь?
– Как что? Я стрелой летел прочь.
– Вот именно. А сегодня, когда на тебя набросился парень лет на пять тебя старше, с палкой в руке и с собакой, ты не пустился наутек, а, наоборот, стал защищаться.
Моя риторика, видимо, повлияла на его воображение, потому что он слушал меня внимательно.
– Честность укрепляет мышцы души, – продолжил я, – защищает нас от несправедливости и укрепляет в нас волю к борьбе. Ты был безоружен, а он был сильнее тебя. Но правда была на твоей стороне, ты это знал и поэтому не отступил. С другой стороны, честность должна сопровождаться спокойным рассуждением. Посмотри на эти головки чеснока и помидоры. Они достались нам бесплатно и были получены в знак простого доброжелательства, которое столь редко можно встретить в наши дни. Что я такого сделал? Я ничего не украл и даже не покривил душой. Восхищаясь огородом этого доброго человека, я говорил ему чистую правду: его упорный труд преобразует мир, и благодаря этому он приобретает пищу. И крестьянин в благодарность за мою чистосердечную похвалу захотел разделить плоды своего труда с совершенно незнакомыми ему людьми. Зачем людям обмениваться злом, если мы можем обмениваться добром? Он дал нам гораздо больше, чем ты мог бы украсть!
Красивая речь, не правда ли? Как педагогу до Руссо мне всегда было далеко, но для дилетанта совсем недурно.
Мы уже приближались к городским воротам, когда я заметил странную группу, которая прогуливалась вдоль стен. Их было пятеро: четверо несли ружья наперевес, а пятым был он. Он! Колбасник из Антверпена!
Сам Йорис Проспер ван Вербом прогуливался себе спокойно в сопровождении караула за городскими стенами, обходя их пешком. Я знал, что правительство держало его в заключении (его взяли в плен благодаря моим усилиям, вы помните?), но о его присутствии в Барселоне мне было неизвестно. Оставив позади Нана и Анфана, я бросился прямо к нему и попытался задушить голыми руками. Охрана вступилась за пленного и оттащила меня от Вербома.
– Эй, полегче, парень! – сказал их командир с пониманием. – Я вижу, что тебе не по нраву важные бурбонские птицы, но надо соблюдать приличия – мы должны обращаться с врагами достойно, как цивилизованные люди, до тех пор, пока их не обменяют.
– Обменяют? – взвизгнул я. – О чем вы говорите? Этого подлеца нельзя обменивать! И тем более теперь, когда вы позволили ему прогуливаться вдоль стен, он не должен покидать города до окончания войны! Пустите меня!
Большинство людей умирает, так и не поняв, что исход войн решает не просто грубая сила. Результат конфликта определяется в высших сферах при помощи чернил, обмеров и расчетов. Вербом был Отмеченным и наверняка сам попросил о прогулке, чтобы изучить наши укрепления, найти наши слабые бастионы. Совершенно очевидно, ему уже удалось собрать сведения, стоившие двадцати полков. И я не мог удержаться и хоть как-то не восстать против глупости правительства и его учтивости.
Представьте себе, он разгуливал без оков, просчитывал расстояния между башнями, толщину и высоту стен, глубину рва, выбирая место для создания гигантской, устрашающей Наступательной Траншеи. Никогда еще никакому шпиону не позволяли действовать так безнаказанно: арестовать Вербома не могли, потому что он и так был в плену и жил в гостях у своих врагов, которые наивно показывали ему все, что он хотел увидеть. Мы находились как раз у подножия бастиона Санта-Клара, в нескольких десятках метров от моего дома, моего очага, который я делил с двумя детьми и Амелис.
Я вновь набросился на колбасника из Антверпена, но на этот раз охрана не стала со мной церемониться. Меня обуревала такая ярость, что я расквасил пару-тройку носов, но в конце концов им удалось уложить меня на землю ударами прикладов под смех Вербома, который сказал мне по-французски, чтобы его стражники ничего не поняли:
– L’homme avisé est toujour sur ses gardes même quand il se trouve emprisonné. – Что означало: «Наблюдательный человек начеку всегда, даже когда он в плену».
Мне кажется, это фраза Тита Ливия – мне ее, кстати, часто повторяли в Базоше, – только он в ней заменил «во сне» на «в плену». Меня избивали мои соратники, а он мог позволить себе роскошь смеяться. Всегда одно и то же, словно повторялся один и тот же кошмарный сон: стоило мне схватиться с голландским колбасником, как между нами возникала непоколебимая преграда, которую создавали люди, обладавшие властью, но неспособные понять необходимость освободить этот мир от подобного негодяя.