Я провел ночь в мрачной камере, почти под землей, в окружении проституток, пьянчуг и мелких воришек. Вербом прожил долгие два года в заключении в Барселоне. И на протяжении этого времени по ночам он спал на перинах, какие и не снились большинству барселонцев, а днем ел пищу, о которой мы могли только мечтать. Красные подстилки вскормили его нашей кровью, холили этого мерзавца и лелеяли. Вы уже поняли о чем я говорю: мы принесли в дом яйцо змеи и согревали его, пока не вылупилась гадюка.
Итак, меня избивали и отводили в каталажку, а тем временем Нан и Анфан преспокойно вернулись домой в район Рибера. Мое отсутствие не вызвало особого беспокойства, потому что по дороге домой я иногда заходил в таверну или куда-нибудь еще. Однако за ужином Амелис спросила обо мне.
– Патрона избили прикладами, и сейчас он в кутузке, – ответил Анфан, продолжая хлебать суп без остановки. – Он произнес речь о честности, о том, чего можно добиться благодаря доброму слову, и о бессмысленности неоправданного насилия. А потом вдруг увидел одного пленного и безоружного господина и набросился на него с кулаками. Когда стражники волокли его по земле, он визжал как поросенок и проклинал Пресвятую Деву, правительство и этого дурака, короля Карла. Наверняка его повесят.
Ангелок, а не ребенок.
Еще одной моей заботой в то время было освобождение дона Антонио. Меня преследовала назойливая мысль о том, что я должен освободить его из бурбонских когтей, словно единственное, что осталось во мне от инженера, было желание вызволить его из плена. Уж если мне не удалось постичь Слово, пусть хотя бы продолжатель дела Вобана окажется на свободе. Это могло бы стать для меня жалким утешением. Обмен пленными велся постоянно, но такой бедняк, как Марти Сувирия, имел весьма ограниченные возможности. Я завел в трактире дружбу с голландским агентом по обмену пленными и попытался извлечь из этого пользу. Он то и дело переходил линию фронта, и люди, не посвященные в его дела, никогда бы не сказали, что он вращается в самых высших сферах и решает важные вопросы.
Обмен пленными был некой помесью игры в шахматы и тайного аукциона. Один полковник стоил трех капитанов, три полковника шли за одного генерала, а иногда, если иначе договориться не представлялось возможным, в ход пускались и деньги. С другой стороны, воюющие стороны были заинтересованы в том, чтобы заполучить назад своих самых ценных специалистов. (Как эту свинью Вербома, которого я бы им вернул, только выколов ему предварительно глаза и отрезав язык. Я до сих пор схожу с ума от злости, думая, какими же идиотами мы были.) Ход переговоров был весьма сложен, потому что никто не хотел ни выдать истинной ценности самых своих дорогих фигур, ни назвать сумму, которую был готов за них заплатить.
К середине 1712 года дон Антонио Вильяроэль провел в заключении уже полтора года. Было невероятно, что военачальник такого уровня так долго пребывал в руках неприятеля. Я платил за выпивку голландца столько, сколько мне позволял кошелек, чтобы выманить из него какие-нибудь сведения. Однако хитрец был мастером «тонкой дипломатии», как он сам называл свое искусство. Стоило мне заговорить о доне Антонио, как он начинал тихонько посмеиваться. Мне удалось выудить только весьма противоречивую информацию.
– Проблема Вильяроэля заключается в том, – говорил он иногда, – что это слишком хороший военачальник. Ходят слухи, что его пытались переманить, обещая ему высокий пост в армии Филиппа. Но генерал не соглашается. Говорят, что он раньше многого натерпелся от бурбонского командования и больше слышать о них не хочет. По правде сказать, я его не понимаю, ведь он же раньше служил Двум Коронам и мог бы вернуться на их сторону незапятнанным, потому что в свое время завербовался в войско короля Карла на совершенно законном основании. С другой стороны, бурбонские военачальники не идиоты и не хотят отдать противнику такого талантливого генерала.
В другой раз он прищелкивал губами и говорил совершенно другое:
– У вашего бедного генерала есть недруги на этой стороне. Правительство не считает его обмен первостепенной задачей, и поэтому ему предстоит гнить в заключении.
Я возмущался, но голландец только пожимал плечами.
– Вы сами подумайте, – говорил он. – В этих вопросах король Карл прислушивается к мнению своих советников, а они не принимают решений без одобрения Женералитата. Правительство же в нем не заинтересовано, они говорят, что «Вильяроэль не из наших».
Что могли значить эти слова? Впрочем, никто не свободен от своего прошлого. В Барселоне падение Тортосы восприняли очень болезненно, а, как вы помните, именно дон Антонио возглавил решающую атаку, которая привела к сдаче города бурбонским войскам. Вдобавок он не был каталонцем.
В то время я пребывал в столь скверном расположении духа, что мои отношения с Амелис еще больше обострились. Стоило нам сесть за общий стол, как возникали споры или и того хуже – воцарялось долгое и напряженное молчание, которое вредило всем нам. Меня трогало, что Анфан и Нан переживали из-за наших размолвок. Они выжидательно смотрели на нас глазами зрителей, которые не желают начала поединка и не могут решить его исход. Так продолжалось до той ночи, когда Амелис вдруг сказала:
– Хватит тебе ворчать, скулить и принюхиваться, точно все здесь пахнет тухлятиной. Твой дорогой генерал уже на свободе.
Я застыл в изумлении, а потом спросил:
– А ты откуда знаешь?
– Какое это имеет значение?
– Ты имела отношение к обмену?
В голосе Амелис прозвучали жестокие и насмешливые нотки, когда она отчеканила каждое слово:
– Само собой разумеется! Меня об этом лично попросил твой вонючий Mystère.
И ничего больше выудить у нее я не смог.
Как бы то ни было, в конце 1712 года дона Антонио наконец обменяли. Дурная сторона этой вести состояла в том, что Вербом тоже обрел свободу. Переговоры проходили втайне, но я предположил, что колбасник из Антверпена входил в набор для обмена. Он уехал из Барселоны раскормленный, а его голова была напичкана важными данными. Мне не нравится выдавать себя за пророка, но факты – штука серьезная: в Мадриде он первым делом составил подробнейшее описание укреплений нашего города. Давайте не будем об этом. Что же касается дона Антонио, то он, естественно, проделал путь в обратном направлении – из Мадрида в Барселону. Ему предложили чин генерала от кавалерии, на который он в конце концов согласился.
У этого человека всю жизнь на лбу была запечатлена печать трагедии. Я думаю, что он согласился на этот пост просто потому, что по-другому поступить не мог. Он был профессиональным военным, вся его жизнь заключалась в военной службе. Почему он отказался от последнего и весьма щедрого предложения Филиппа Пятого? Быть может, из гордости. Дон Антонио был настоящим испанцем. Вы уже знаете, как они превозносят свою кастильскую идею гордости, которая всегда оказывается где-то на перепутье между истинным героизмом и невероятной глупостью.
10
Между тем, незримые нашему взгляду, в мире происходили события, которые впоследствии изменили весь ход войны, привнесли трагедию в наши жизни и – совершенно неожиданно – поставили меня лицом к лицу со Словом.
В 1711 году один тщедушный мальчуган, по имени Пепито[79], умер. Подхватил оспу и отправился на тот свет. Эта смерть способствовала драматическому повороту в ходе войны и обрекла всех каталонцев на пожизненное рабство. Вы, наверное, задаете себе вопрос: как такое рядовое, незначительное событие – смерть от оспы – могло вызвать такие страшные последствия.
Так вот, по случайному стечению обстоятельств чахлый малец, этот самый Пепито, был Иосифом Первым, молодым австрийским императором, и приходился родным братом нашему Австрияку. После смерти Пепито австрийский трон переходил к Карлу, который по-прежнему собирался править всеми Испаниями и одновременно превращался в императора Священной Римской империи. Как вы помните, война началась, потому что Англия воспротивилась союзу между Францией и Испанской империей. Лондон никогда бы не позволил столь сильной державы на континенте и поэтому поддержал Карла в качестве кандидата на испанский трон в противовес Бурбончику. Однако теперь столь хитроумное решение вопроса само по себе превращалось в проблему: Карл, объединив под своей властью Испанию и Австрию, создал бы такое же могучее государство. Иными словами, причина изначального конфликта просто переместилась на карте.
Смерть Пепито стала нашим приговором. С первого же дня английские дипломаты стали искать возможность решить вопрос дипломатическим путем. И представьте себе, теперь, когда дело затрагивало их собственные интересы, они моментально нашли выход – раз и готово: Карл должен был отказаться от испанского трона и сидеть себе в Вене до скончания веков, Филиппу предписывалось отречься от права унаследовать французский трон (в случае смерти Монстра) и до скончания веков сидеть в Мадриде. Конец войне. Все расходятся по домам, точно ничего не произошло.
Франция немного поломалась, но силы ее были на исходе; Австрияк покапризничал немного, но поднимать шум не отважился. Без военной – и пуще того – финансовой поддержки Англии он бы не смог вести войну даже три месяца. Таким образом, все стороны с большим или меньшим энтузиазмом приняли предложение англичан. С этого момента оставалось только торговаться и уточнять отдельные детали.
А как же каталонцы? Вы можете вдоволь посмеяться. Ни наш Австрияк, ни англичане даже не удосужились уведомить о договоре власти Барселоны. Нетрудно себе представить, что даже красные подстилки возопили бы от негодования. Поэтому наши микелеты продолжали сражаться в горах не на жизнь, а на смерть, жители страны продолжали платить непомерные налоги для ведения бесконечной войны, а в это самое время наш собственный король рыл нам яму. Дипломатические переговоры – дело небыстрое, тем более когда во всем мире идет война, и потому с 1711 по 1713 год к