Обратите внимание на то, что Штаремберг не стал тратить время на отречение от титула вице-короля. Трудно себе представить большую низость, ведь даже к осужденным на смерть перед казнью зовут священника.
И вот теперь, пока наши союзники уходили и оставляли нас на произвол судьбы, пока бурбонские колонны неуклонно двигались к Барселоне – какие решения принимали красные подстилки? Никаких решений они не принимали. Штаремберг уже собирал чемоданы, а они до последней минуты посылали ему депеши на подпись. Их болезненная приверженность законам заставляла их по-прежнему считать австрийского стервятника своим вице-королем. Шестерни власти должны были вращаться согласно установленным нормам. И то, что Штаремберг договорился с нашими врагами, что он сдавал им наши дома и наши свободы, – о, что вы, это большого значения не имело.
В полках союзников, которые поднимались на борт кораблей, были и немногочисленные солдаты-каталонцы. В свое время они завербовались в императорскую армию Австрияка, желая сделать карьеру в регулярной армии, а не стать микелетами на полпути между законом и преисподней. Эти ребята сумели разглядеть, что происходит. Они не входили в правительство, не вели переговоров с важными лицами и не занимались высокой политикой. И, несмотря на это, поняли, какая ведется игра и кому они должны хранить верность. До последнего дня многие из них оставляли ряды союзной армии и даже прыгали с борта корабля, чтобы направиться в Барселону. Штаремберг проявил строгость, граничившую с жестокостью: он отдал приказ казнить дезертиров, хотя на протяжении всей войны закрывал глаза на эти преступления. И это означало, что самые отважные из наших ребят качались на деревьях, отмечая своими трупами путь отступления союзников, пока красные подстилки продолжали кланяться их убийце.
Наконец, в последних числах июня 1713 года красные подстилки решили созвать каталонский парламент. Они были настолько растеряны, что на повестке дня стоял только один вопрос: что предпринять в условиях наступления бурбонской армии – сдаться на милость врага или сражаться?
Здесь я должен пояснить, что наш парламент делился на три группы, или Руки: первая состояла из знати, вторая представляла простой народ, а третья – иначе и быть не могло – состояла из ватиканских тараканов.
А ты не перебивай меня и не исправляй ничего, когда мне охота пройтись насчет церковников! Я прекрасно знаю, о чем говорю, и ничего утаивать не собираюсь.
Мне отнюдь не кажется, что все клирики – дурные люди. Дело вовсе не в этом. Во время осады я видел истощенных священников, тонких, как молодой кипарис, и хрупких, как хрустальный кубок, которые не склоняли голову под огнем врага. Их единственным земным достоянием была сутана, и, несмотря на пули, свистевшие вокруг, они продолжали стоять на коленях рядом со смертельно раненными солдатами на передовой, предлагая им последнее причастие. Однако их епископы были не лучше, чем красные подстилки, хотя и носили черные одежды. Вот вам пример того, как поступил сам кардинал и епископ Барселонский, ничтожный Бенет Сала.
В первый же день дебатов секретарь парламента попросил священников высказать свое мнение. Эта группа была сплоченнее двух остальных, а потому казалось логичным дать им возможность высказаться в первую очередь. Они ушли от прямого ответа. Ни да, ни нет. Их оратор потерялся в теологических рассуждениях о том, что война является злом по сути своей и что война между христианами заставляет Господа плакать кровавыми слезами.
Ничего себе сборище лицемеров! Насколько мне известно, Ватикан благословил десятки войн и его никогда не волновало, что люди в них погибают. И, кроме того, на протяжении долгих тринадцати лет мировой войны им почему-то ни разу не пришло в голову, что это штука весьма некрасивая. А тут еще они готовили нам удар в спину.
У Бенета Салы был прекрасный предлог покинуть Барселону, потому что в это время его вызвали в Рим. И, как истинный деятель Ватикана, он сумел договориться со Штарембергом об отплытии вместе с союзными войсками.
Барселонцы вдруг обнаружили, что вместе с войсками, защищавшими их тела, их покидал пастырь, которому надлежало заботиться об их душах. В намерения Бенета, естественно, входило подорвать мораль тех самых христиан, которым он обязан был служить, чтобы они сдались, смирились и отправились на заклание, точно маленькие ягнята. Когда я умру, буду рад сказать пару ласковых слов Бенету Сале. Ибо, вне всякого сомнения, мы вместе будем вариться в адском котле, но клянусь вам, что я его придушу своими руками в этом супе и он отправится на самое дно посудины.
Тем временем обстановка в городе накалялась все больше и больше, и произошло нечто необъяснимое.
В безвыходном положении религия всегда служит людям отдушиной. Улицы города заполнились процессиями горожан, моливших о спасении города. Они не давали никому спать по ночам, а днем все время надоедали своим шумом под окнами. Ибо сначала это были толпы, молившиеся вполголоса, но по мере того, как в городе нарастало напряжение, их ропот тоже становился все громче. Самой впечатляющей процессией оказалось паломничество двенадцати девственниц к святой горе Монтсеррат в поисках Божественного заступничества. (Монтсеррат – это такая необычная гора к северо-востоку от Барселоны. Ее очертания напоминают пилу с тупыми зубьями, а на ее вершине хранится странный образ чернокожей Богородицы.)
Можете назвать меня безбожником, но поверьте, что шествия хорошеньких девиц с тонкими талиями всегда вызывали значительно больший интерес, чем процессии бичующихся в темных колпаках. И эта картина в какой-то момент зажгла в народном сознании мысль: «Если хорошенько подумать, как мы можем допустить, чтобы такие хорошенькие девушки были принесены в жертву?» И после этого религиозные процессии превратились в акции протеста против сдачи города. В результате крики во славу святой Евлалии превратились в призывы бороться с Филиппом Пятым.
А чем же занимался в это время Суви-молодец? Что он делал в водовороте общественных событий?
В общем-то, больше всего в те дни меня занимал один вопрос – ускорить судебный процесс по поводу моего наследства. Свободного времени мне было не занимать, и я часто наведывался в адвокатскую контору, чтобы лично поговорить с хозяином и главой – господином Казановой, потому что видел в этом разговоре единственную возможность решить дело поскорее. Как бы не так! Этот самый Казанова там никогда даже не появлялся, а его подчиненные морочили мне голову всякой чушью. То выяснялось, что господин Казанова теперь получил важный государственный пост и не может заниматься моими делами в данный момент, то оказывалось, что все суды перегружены в связи с беспорядками в городе, – вечно то одна, то другая отговорка. А иногда двери конторы за целый день вообще не открывались, потому что вокруг было неспокойно. Это обстоятельство выводило меня из себя. Когда мне удавалось поговорить с каким-нибудь мелким крючкотвором, я, по крайней мере, мог обругать его на чем свет стоит и немного выпустить пар, хотя никакого толку от этого и не было. Но что можно сделать перед закрытой дверью? Если бы в мое распоряжение дали хорошую бригаду саперов, я бы за двадцать дней взял крепость с двадцатью бастионами. Но брать штурмом адвокатскую контору не стоит даже и пытаться.
– Эй, Марти, хочешь посмотреть забавное представление? – спросил меня однажды Перет.
В парламенте начались обсуждения, и старик приглашал меня туда.
– Да кто тебя туда пустит? – с издевкой ответил ему я. – Там поставили тройной караул, потому что на площади Сант-Жауме беснуется толпа. Разве ты сам не слышишь?
До наших окон долетал вой разъяренных горожан, которые собрались там.
– Ты просто иди за мной и помалкивай. И оденься поприличнее.
Поскольку более интересного занятия мне не представилось, я пошел за ним. Добраться до дворца Женералитата оказалось непросто, потому что вся площадь перед ним была запружена крикунами. Эти люди не были революционерами, они сгрудились там не для того, чтобы вышибить двери или расправиться с охраной. Толпа не собиралась свергать правительство, а требовала, чтобы ее кто-нибудь возглавил. Они кричали:
– La Crida![81] Издайте Призыв! Издайте его!
Слово Crida означало законный призыв к вооружению. Только сей документ обладал святым правом призвать взрослых каталонцев взяться за оружие, чтобы защищать свою родину. Любой человек, вступивший в борьбу без подобного решения властей, считался лишь микелетом, то есть оказывался вне закона, какими бы патриотическими ни были его устремления. Поэтому было столь важно, чтобы издание сего документа было произведено в соответствии со всеми положениями закона. И естественно, красные подстилки всеми силами старались не допустить такого развития событий.
Перет обошел здание, и мы оказались на узенькой и неприметной улочке Сант-Онорат. Там он сказал что-то на ухо двум солдатам, которые охраняли дверь, и они разрешили нам пройти. Их поведение показалось мне странным: они пропустили нас, не споря, но в то же время бросали на старика недоверчивые взгляды.
– Один важный господин хорошо заплатил мне за то, что я буду отстаивать его мнение, – пояснил Перет, пока мы поднимались по лестнице.
В парламенте сложились две противоборствующие группировки. Одни хотели издать Призыв, создать собственную, чисто каталонскую армию и обороняться, другие предпочитали сдаться приближавшимся бурбонским войскам. Как я вам уже говорил, красные подстилки вовсе не были заинтересованы в защите Конституций, а без законного оформления Призыва люди не могли взяться за оружие. Так вот, я пошел за Перетом и не успел оглянуться, как оказался не где-нибудь, а в самом зале Сант-Жорди[82].
Представьте себе длинный прямоугольный зал с высокими потолками и каменными стенами. Вдоль трех из них стояли в идеальном порядке высокие стулья, обитые бархатом – само собой разумеется, красного цвета. На столе, покрытом большой алой скатертью, лежала только книга, на которой приносили клятвы, а рядом с ней – ко