локольчик. Колокольчик теоретически служил для того, чтобы отмечать начало и конец каждого выступления. Я говорю «теоретически», потому что, когда в тот день страсти разгорелись, все ораторы плевать хотели на его звон.
По закону населенные пункты всей каталонской территории имели право посылать в парламент своих представителей, но на самом деле это было невозможно, если учесть, что три четверти страны уже были заняты врагом. В тот день дебаты вступили в новую фазу. Поскольку голоса к тому времени уже окончательно определились, обе группировки стали искать другие возможности оказать давление на противников. Вы уже догадались какие: нанять продажные глотки, которые будут выкрикивать их лозунги и мешать выступлениям ораторов противоположной стороны. Перет оказался для них настоящей находкой: с одной стороны, по возрасту он мог сойти за патриция преклонных лет, а с другой, готов был продать могилу собственной матери за тарелку жареных кальмаров. В зале Сант-Жорди царил такой же беспорядок, как и во всей стране. Не все те, кто должен были присутствовать на заседании, туда явились, и не всем присутствующим было там место. Многие из делегатов не смогли приехать (и по уважительным причинам: одни гребли на галерах, а другие болтались на деревьях), а некоторые просто пренебрегли своими обязанностями.
Если мне не изменяет память, это важное заседание проходило 4 или 5 июля, и жара стояла страшная. От имени сторонников сдачи города выступил некий Николау де Сант-Жуан. Не успел он начать свою речь, как ему уже захлопали. Оратор попросил тишины. По крайней мере, он давал прочувствовать торжественность момента.
– Когда сил не хватает, естественно рассматривать моральную невозможность противостоять власти. Человеческие законы и христианские заповеди поучают и наставляют нас не подвергать страшной опасности войны наши храмы, стариков и людей, посвятивших себя Богу. Вседозволенность развязывает воинам руки, и они не щадят ни церквей, ни малолетних чад и нарушают святыню девственности.
Здесь его речь прервал чей-то смех:
– Мы тоже готовы ее нарушить! Дай нам девственницу, и мы тебе покажем, как это делается!
Это был, разумеется, Перет. Подобная неуместная шутка сбила Сант-Жуана с толку. Красные подстилки не остались в долгу:
– Негодяи! Бунтовщики! Молчать!
Сант-Жуан продолжил свою речь:
– Родина наша лежит между Кастилией и Францией, наши морские ворота закрыты французским флотом. Мы вправе негодовать и презирать англичан, которые предали нас. Но я спрашиваю вас: разве у нашего короля найдутся корабли, способные превзойти силу этих двух государств, чтобы доставить нам подмогу? И даже если бы его флот смог пробиться к нашему городу, какими средствами располагает сейчас наш государь, который должен вести войну на Рейне?
– На хрен нам сдались ваши англичане, мы сами с усами, дурак ты набитый! – закричал Перет.
Ему вторило довольно много голосов:
– У-у-у-у! У-у-у-у!
– Молчать! Негодяи, мерзавцы! Вон из зала! Вон!
Это выступала клака красных подстилок, размахивая руками и топоча изо всех сил. Знать видела в людях, не имевших титулов, не более чем быдло, годное только для того, чтобы приводить в исполнение ее мудрые решения. Однако красные подстилки забыли о том, что и среди представителей их сословия были те, кто не разделял их мнения. Таким был человек, возвышавшийся над толпой, точно маяк в пустыне, – некий Ферре, Эммануэль Ферре.
Ферре не принадлежал к высшей аристократии, но пользовался популярностью у горожан, потому что прекрасно проявил себя в вопросах управления городским хозяйством. Вы слушаете сейчас рассказ человека ничтожного, от которого героизмом и не пахло никогда, но это отнюдь не означает, что я не умею различать героев во всем их великолепии, когда они возникают в поле моего зрения. Ферре жил спокойной и вольготной жизнью, он был богат и счастлив. Подавая свой голос за оборону, он ничего не выигрывал, а, напротив, терял все свое состояние. Произнося речь в парламенте, Ферре открыто высказывал свое мнение, и стоило бурбонским войскам войти в город, как злобные ищейки тут же начали бы разыскивать его.
Когда ему дали слово, Ферре встал в полный рост и сказал:
– Я задаю себе вопрос: Каталония остается той же страной, какой была испокон веков? Не дают ли нам право наши Законы и Привилегии восстать против кастильцев, которые хотят, вопреки справедливости, поработить нас? По какой причине Бурбон желает столь жестоко ущемить наши Права, превратить свободных жителей наших вольных городов в угнетенную и порабощенную нацию? Кто же заставит нас по доброй воле смотреть, как властвует над Каталонией кастильское тщеславие и насилие, как наших детей заставляют служить им, подобно индейцам из колоний?
– Безумцы! Это безответственно! – отвечали сторонники красных подстилок. – Вы призовете несчастье на головы всей нации!
Я хочу быть беспристрастным и никогда не стал бы утверждать, что все проголосовавшие за сдачу города были продажными шкурами. Вовсе нет. На самом деле причин сдаться без сопротивления хватало. Нас бросили на произвол судьбы, на нас надвигалась вся мощная армия Двух Корон, объединенные силы Франции и Испании. Проголосовать за решение вопроса путем переговоров, даже если в данной ситуации большой выгоды от них ожидать не приходилось, отнюдь не означало обязательно быть на службе у Бурбончика.
Ферре напомнил о владыке Португалии, который опасался, что его владения может постигнуть участь Каталонии, и, без сомнения, пришел бы нам на помощь. Если мы будем оказывать сопротивление, а Австрияк сделает вид, что его это не касается, престиж императора в мире пострадает. Англия подписала предательский договор, и каталонские послы отправятся во все концы Европы, чтобы повсюду искать поддержки для народа, который отстаивает самое основное из всех прав – выжить.
Его прерывали несколько раз, но Ферре был глух к голосам друзей и недругов. Он говорил об истории Каталонии, о злосчастном династическом браке с королевой Кастилии и потом продолжил:
– Таковы причины, по которым нам следует незамедлительно взять в руки оружие, поднять наши флаги и завербовать солдат. И властью, данной Господом Богом этому парламенту, он должен издать манифесты, чтобы вся Европа знала о нашем правом деле и чтобы в памяти потомков остались подвиги отцов. И пусть враги поймут, что боевой дух и честь каталонской нации непоколебимы.
В глубине души даже сам Ферре не питал никаких иллюзий. Его предложение было столь отчаянным, что больше всего напоминало благородное самоубийство.
– И да будет славен конец нашего народа, – продолжил он, – ибо лучше погибнуть со славой, чем сносить поборы и насилие, каких не испытывали мы и от мавров.
Моя дорогая и ужасная Вальтрауд прерывает меня, поднимает голову, точно корова, у которой кончилось в яслях сено, и спрашивает меня снова и снова, что обо всем этом тогда думал я. Это никакого значения не имеет, но так и быть, удовлетворю ее любопытство.
Я старался быть абсолютно бесстрастным и потому пришел к такому выводу: правы были обе группировки. Сдаться на власть врагу означало потерять наши законы, которые управляли страной на протяжении тысячи лет, превратиться в провинцию Кастилии и Испанской империи, разделив гнет прочих ее обитателей, и подвергнуться безжалостным гонениям. Сопротивление, как говорили красные подстилки, означало крах и казни. Выбирать приходилось из двух одинаково скверных зол.
Прошло голосование. Победили сторонники сдачи. Подавляющим большинством. Ферре вскочил, подбежал к секретарю с колокольчиком и потребовал, чтобы тот отметил его голос «против». Это означало подписать собственный приговор. Когда бурбонские войска займут город, у новых властей будет достаточное основание, чтобы его повесить. И тем не менее другие аристократы тоже поднялись с мест и последовали примеру Ферре!
Я не мог никак уразуметь: почему эти люди так поступали?
Впрочем, следует вспомнить и о других людях, чье поведение вызывает не меньшее, а возможно, даже и большее восхищение. Ибо среди аристократов были и такие, как Франсеск Алемань, Балдири Батлье, Луис Руже или Антони Валенсия, которые по совести считали, что их долг – голосовать за сдачу, и проголосовали соответственно. Однако, когда дело приняло иной оборот, они встали на борьбу, следуя воле большинства и отстаивая общий интерес в ущерб своему частному мнению. Вальтрауд спрашивает, почему у меня на глаза навертываются слезы. И я ей отвечу: потому что эти люди, которые не желали сопротивляться, сражались без отдыха на протяжении долгого года осады, поддерживая идеи недавних оппонентов и забыв о своих собственных. И на рассвете 11 сентября 1714 года все они погибли. Все до одного. Я по сей день воочию вижу, как Валенсия с саблей наголо штурмует стену штыков и тонет в водовороте белых мундиров.
Чтобы вы поняли важность принятого в тот день решения, я должен пояснить, что Рука знати была подобна английской палате лордов. Невзирая на число голосов, эта группа обладала огромным моральным весом, и очень часто Рука народа просто подтверждала ее решение.
– Твои дружки проиграли, и поделом тебе, – сказал я Перету по дороге домой. – И не стыдно тебе торговать своим мнением?
– Нет, что ты, вовсе нет, – отвечал он. – Мне заплатили красные подстилки, чтобы я организовал клаку в пользу сдачи города. Но они оказались такими глупцами, что отдали мне денежки заранее.
– Как бы то ни было, счет уже два – ноль, – вздохнул я, пока мы пробирались среди толпы на площади Сант-Жауме. – Священники и аристократы предпочитают сдаться. Завтра Рука народа присоединится к голосу знати, и все кончено.
Никогда еще я так сильно не ошибался. Мы и площадь покинуть не успели, когда на балконе появился глашатай и сообщил толпе о том, что Рука знати проголосовала за сдачу.
Казалось, на площадь пролился ледяной ливень. Никто не начал протестовать. Ни одна из тысяч глоток не испустила яростного крика. Однако, вместо того чтобы разойтись по домам, они разбили лагерь прямо на Сант-Жауме!