Мне кажется, что это и был переломный момент: люди не подняли мятеж, а просто решили не подчиняться. Народ внизу, на площади, услышав новость, замер в изумлении, но аристократов на балконе молчание толпы и ее спокойствие удивило не меньше. Что они могли предпринять? Разогнать огромную толпу не представлялось возможным. Никто не отваживался на это, да ни у кого и не набралось бы достаточно солдат. Вдобавок подобный акт насилия мог бы вызвать беспорядки, чего сами красные подстилки старались всячески избежать.
Толпа провела на площади всю ночь. На следующий день собиралась Рука народа. Обстановка в городе и речь Ферре так вдохновили ее представителей, что огромное большинство делегатов проголосовали за сопротивление. На этот раз площадь взорвалась радостными криками:
– Издайте Призыв! Издайте его!
Этот мощный и страстный крик выражал уже не пожелание. Это была угроза и приказ, и его невыполнение могло привести к самым неожиданным последствиям. И большинство аристократов изменили свой голос! Правда, дело на этом не кончилось. Самые непреклонные красные подстилки придумали тысячи юридических препон. Они доказывали, что изменение в голосовании аристократов совершилось в кулуарах, а не во время законно оформленного заседания, а потому не могло считаться окончательным результатом. Их стратегия, как нетрудно догадаться, состояла в том, чтобы затянуть подольше заседания и дождаться момента, когда разбившие лагерь на площади люди устанут ждать и разойдутся по домам. Ничего у них не получилось. Прошло уже два дня и две ночи, а людей на площади Сант-Жауме не только не убавилось, но даже прибыло. Горечь и страдание – удел великодушных: те, кто готов отдать жизнь в борьбе, после победы обычно не получают никаких благ, а в случае поражения им грозит потерять все. На протяжении этих двух дней дебаты в парламенте ничуть не продвинулись.
9 июля Перет собирался снова пойти в зал Сант-Жорди.
– Опять?! – воскликнул я. – Не могу поверить, что сторонники капитуляции так глупы, чтобы платить тем, кто их предал в последний момент.
– Да нет, сынок, нет. Видишь ли, в прошлый раз мое выступление было таким удачным, что теперь сторонники сопротивления предложили мне порядочную сумму, чтобы я кричал еще громче.
– Но те, кто отстаивает капитуляцию, тебя уже знают и не дадут войти!
– А вот и нет! Я рассказал о предложении сопротивленцев капитулянтам, и они обещали заплатить мне вдвое больше, если я соберу клаку в пользу мира. Я буду голосовать за капитуляцию! Да здравствует мир! Хочешь пойти со мной?
Когда мы вошли в зал, он походил на растревоженный курятник. Святой алтарь каталонского парламентаризма превратился в настоящий базар! Две противоборствующие группировки сидели друг напротив друга; сопротивленцы и капитулянты ругались и кричали, выбрасывая вперед растопыренные ладони, точно щупальца множества осьминогов. Сторонники борьбы голосили со своих мест:
– За наши Конституции и Свободы! Издадим Призыв!
– Мир и благоразумие! – отвечали им с противоположной стороны.
Ха-ха! Даже меня, стороннего наблюдателя, раздражали красные подстилки и их глупые подпевалы. Разве парламент не проголосовал за сопротивление, несмотря на все их хитрости? Значит, если таково было свободное волеизъявление людей, следовало издать Призыв. (Что в моем частном случае, естественно, означало немедленный отъезд из города. Я-то прекрасно знал, чем могла быть чревата осада такой большой крепости!)
– Seny! – визжали желавшие покориться. – Вы потеряли голову? Seny!
Это понятие seny, к которому они взывали, требует объяснения. (Не так ли, моя дорогая и ужасная Вальтрауд?)
Каталонцы занимают первое место в мире по изобретению бесполезных духовных ценностей. Seny означает спокойное, миролюбивое и разумное поведение. Считается, что человек, этим ценным качеством обладающий, реагирует на события неспешно и обдуманно, в отличие от кастильцев, чьи действия диктуются страстью. Проблема состояла в том, что на нас надвигалось войско, возглавляемое командой идальго из Кастилии. Для этих людей с их воинственным настроем наш seny был штукой непонятной, низкой выдумкой евреев и торгашей, которые старались разрешить споры при помощи слов, потому что им не хватало смелости взяться за шпагу.
Как я вам уже говорил, в зале Сант-Жорди стоял невообразимый шум и рев. Для этого последнего дня заседаний красные подстилки приберегли два козыря. Первый они вытащили из могилы.
В зал вошел полуслепой патриций: в одной руке у него была палка, которой он неуверенно шарил перед собой, а вторая опиралась на плечо его правнука. Вы спросите, был ли он старым? Не просто старым, а древним. Ему наверняка приходилось по четыре раза за ночь подниматься по малой нужде, а учтите, что я в моем почтенном возрасте встаю по три раза.
Звали его Карлес де Фивалье. Подобно тому как это случалось со старыми сенаторами Римской республики, его моральный вес определялся не столько должностью, сколько опытом и уважением, которое он заслужил за долгие годы служения общим интересам. Фивалье принадлежало кресло почетного депутата, но во время дебатов это место пустовало, настолько немощен был старик. Однако красные подстилки подняли Фивалье с постели, которую он почти никогда не покидал, чтобы он выступил в парламенте в пользу здравомыслия.
В зал вошел не просто сгорбленный старик – вместе с ним туда явился сам дух каталонского парламентаризма. Вместо того чтобы занять свое место, Фивалье остановился ровно в центре зала Сант-Жорди. Никто не сомневался, что слова этого человека произведут на всех сильное впечатление. Обе группировки уважительно замолчали.
– Дети мои. Моя старческая немощь не позволяет мне быть полезным моей родине, – сказал Фивалье, обратив на зал свой невидящий взгляд, направленный на всех и одновременно в пустоту, и высоко подняв подбородок. – Поэтому я прошу и умоляю высокое собрание исполнить мое последнее желание и надеюсь, что вы мне не откажете.
Ему пришлось перевести дух, чтобы голос его не дрожал. Воцарилась такая тишина, что даже бессовестный Суви старался не сглатывать, чтобы ее не нарушить.
Фивалье поднес дрожащую руку к лицу, чтобы утереть навернувшуюся слезу, и наконец произнес:
– Поскольку руки мои не в силах держать оружие, прошу вас в борьбе, на которую нас вынуждают, использовать мое тело вместо фашины для укреплений.
Какой крик тут раздался! Неожиданная радость всегда вызывает желание визжать и прыгать. Даже некоторые из красных подстилок почувствовали волнение и поддались общему ликованию. В конце концов, вероятно, Фивалье не совсем выжил из ума и был не так глух и слеп, как все думали. Проходя по площади Сант-Жауме, переполненной народом, он, должно быть, понял, что происходит.
Чья-то предательская рука открыла дверь на балкон. Увидев, что ее створки пришли в движение, толпа внизу подумала, что решение уже принято.
– Crida! Огласите же наконец Призыв!
Однако у самых непоколебимых из красных подстилок оставался в запасе еще один заряд. Они вместе со своими приятелями, черными подстилками, составили целый список теологических и юридических аргументов. Можете сами догадаться, что́ они хотели с их помощью доказать.
Их ватиканские достоинства почитались самыми широкими слоями населения. Мне казалось, что они вполне способны изменить ход событий. Аристократы уже один раз поменяли свое мнение, и ничто им не мешало сделать это еще раз. А хорошенькая проповедь клириков могла заставить задуматься о своем поведении многих делегатов Руки народа.
Чтобы их сочинение поразило публику как можно сильнее, они решили, что его должен прочитать самый талантливый из ораторов, некий оживший мраморный Демосфен. Им восхищались его сотоварищи по профессии, знатоки законов, и совсем недавно он решил начать политическую карьеру. Так вот, этим великим человеком был не кто иной, как некий Рафаэль Казанова, адвокат, который занимался моим делом о наследстве. В эту минуту он входил в зал, одетый в красную тогу каталонских судей.
– Эй, вы! – закричал я, чуть завидев его, вскочил на ноги, в три прыжка очутился рядом с ним и схватил его за плечо. – Проклятье вам, Казанова! Мне все это уже осточертело! Слышите? Я вверил вам наследство моего отца! И хочу иметь это наследство! Я имею на него право! Защищайте же его, в конце концов!
Поскольку большинство присутствующих были людьми образованными, они сочли, что под словами «наследство моего отца» я подразумеваю «наследие наших предков», о котором часто упоминали ораторы на протяжении дебатов. Депутаты, до сих пор сидевшие на своих местах, вскочили, вдохновленные моим выпадом.
– Этот юнец прав! Довольно! Сто поколений каталонских героев смотрят на нас с небес! Составим же наконец Призыв!
Несмотря на кипевшие уже несколько дней страсти, до этого момента две группировки ограничивались криками и руганью, но теперь, следуя моему примеру, десятки людей сгрудились вокруг Казановы, угрожая ему вместе со мной или же, наоборот, пытаясь от меня защитить. Адвокат, совершенно растерянный, пытался поправить свою красную бархатную шапочку, но я, вырвавшись из рук Перета и разбросав всех, кто пытался встать у меня на пути, снова вцепился в ворот Казановы и стал его трясти.
– Это же акт насилия! – взвизгнул он, точно Цезарь, когда ему нанесли первый удар кинжалом.
– Не говорите ерунды! – возмутился я. – Я вам плачу, чтобы вы защищали мои интересы, а вы только и делаете, что откладываете дело в долгий ящик!
– Вот именно! Хватит тянуть! Этот парень прав! – кричали противники капитуляции. – Нам должно быть стыдно, что какой-то юнец указывает нам дорогу! Враг продвигается очень быстро, а мы здесь теряем время на пустые разговоры!
Эммануэль Ферре воспользовался моментом. Это был блестящий и хитрый ход, потому что он первым увидел, что решение висит на волоске и коснуться его – удел смельчаков. Он удалился от толпы и подошел к столику с колокольчиком, за которым так и сидел секретарь в очках, похожий на сову. Ферр