е властным жестом указал ему на стол:
– Пиши!
Бедняге пришлось выбирать между смятением и решимостью, и с минуту в душе его шла борьба. Потом он окунул перо в чернильницу.
Ферре поспешно продиктовал ему несколько фраз. Чернила еще не успели высохнуть, как сам Ферре поставил на листе правительственную печать, выхватил бумагу из рук секретаря, поднял ее над головой и провозгласил:
– Это Призыв! Вот он!
Дебаты на этом кончились. Восторженные сторонники Ферре вынесли его на руках на улицу, где вся толпа начала ему аплодировать в порыве восторга. Я наблюдал эту сцену во всех подробностях, потому что не спустился с ними на площадь, а вышел на балкон.
Я увидел Ферре – он возвышался над толпой и показывал Призыв собравшимся на площади, которые образовали вокруг него настоящий людской водоворот. Мне все это казалось непостижимым: они плакали от радости, потому что наконец могли отправиться на войну, не оставлявшую им ни малейшей надежды на победу.
Вся толпа разлилась по городским улицам и унесла с собой Ферре или, вернее, Призыв. Площадь опустела, на ней остался только мусор от недавнего лагеря.
В мировоззрении каталонцев укоренился один моральный принцип, столь же уязвимый, сколь внушающий к ним нежность: они всегда уверены, что правда на их стороне. С некоторыми другими народами случается нечто подобное, однако своеобразие каталонцев состоит в том, что из этого принципа они делают следующий вывод: коли они правы, мир рано или поздно признает их правоту. Совершенно очевидно, что на самом деле так не бывает. Артиллерийские обозы продвигаются вперед, движимые различными интересами, независимо от вашей правоты, и эти чужие интересы не стоит обсуждать: либо их вам навязывают, либо вам удается отстоять себя.
В моей памяти запечатлелся Призыв, который состоял только из двух фраз, и первая из них, по-моему, была самой точной, четкой и прекрасной из всего, что когда-либо писали по-каталански.
Havent los Braços Generals, lo die 6 del corrent mes aconsellat a est consistori resolgués defensar les Llibertats, Privilegis y Prerogativas dels Catalans, que postres Antecessors à costa de sa sanch gloriosamente alcansaren, lo die 9 del corrent manarem fer la Crida pública per nostra defensa[83].
Маршала Штаремберга призыв к оружию застал на берегу моря, когда он готовился к отплытию. Из устья реки Безос виднелись западные укрепления Барселоны, и он спросил, почему из города доносятся крики, барабанный бой и пение горнов. Как уверяют свидетели, он произнес:
– Опасная затея, но смелая.
Потом Штаремберг дважды стукнул о землю своим жезлом и поднялся на борт корабля.
Ему бы следовало изменить порядок слов: смелая затея, но опасная. И даже очень опасная. А еще лучше было бы произнести вслух то, что он на самом деле подумал: «Делайте что хотите, идиоты».
11
Историки говорят, что в начале Третьей Пунической войны Карфаген переживал всплеск воинственных настроений. Город оказался изолирован, лишился союзников, и его ждал неминуемый конец, потому что на него надвигалась вся мощь Римской империи. И, несмотря на это, горожане с безумным жаром трудились, чтобы обеспечить оборону.
Нечто подобное происходило в Барселоне 1713 года. Воинственный пыл овладел всем городом. В кузницах не замолкали удары молотов. Из мастерских поступали ружья, штыки, снаряды всех калибров. Самым удивительным было то, что барселонцы шли навстречу опасности с радостью, совершенно неуместной в данных обстоятельствах. Дети весело бегали вокруг батальонов на учениях, а женщины отпускали комплименты солдатам, нарушая издавна устоявшиеся традиции.
У этого нового настроя была причина. Широкие слои барселонского населения с начала конфликта воспринимали династическую войну между Бурбонами и Австрийским королевским домом как нечто для них совершенно чуждое. Но сейчас война подступила к стенам их города и угрожала разрушить права и свободы, которыми они издавна пользовались, будучи каталонцами.
И я бы добавил еще вот что: наступая на город таких барселонцев, как Амелис, Филипп Пятый совершил самую непростительную для тирана ошибку – он осаждал дом бездомных. Эти люди готовы были защищать свои стены до последнего дыхания, потому что родной очаг – это единственное прибежище для человека, у которого ничего больше нет. Моя Амелис провела всю свою жизнь в скитаниях, прикрываясь своим телом как единственным средством защиты, и вот теперь, когда у нее наконец появилась крыша над головой, какой-то сумасшедший деспот грозился разрушить ее будущее. И таких в городе было немало: Барселона стала убежищем, куда стекались неимущие со всех концов страны, приютом, где им удавалось найти хоть какие-то кров и заработок. Сколько героев, порожденных нашей осадой, были иноземцами! Теперь, когда все сомнения относительно необходимости и справедливости войны рассеялись, барселонцы встали на борьбу, на свою борьбу; город забурлил таким весельем, какого не бывало даже во время карнавалов. Это был тот единственный и неповторимый случай, когда общее дело объединило богатых и бедных, мужчин и женщин. Счастливцы хотели отстаивать свое счастье, а несчастные присоединялись к борьбе, в надежде, что их бедам придет конец в разгар сражений.
Будем, однако, беспристрастны: вдохновение заставляет нас видеть таких же вдохновленных, как мы сами; и далеко не все разделяли необычную эйфорию большинства. Были среди барселонцев и безразличные, и трусливые, и нерешительные, и несогласные, и даже отдельные сторонники Бурбонов, которые помалкивали или прятались в ожидании лучших времен. Но, несмотря на это, какое единение царило в городе! Страх заразителен, но и надежда передается от одного человека к другому. И такой опытный наблюдатель, как Суви, научившийся пользоваться всеми своими чувствами, не мог не волноваться, глазами Базоша видя улыбки людей бедных, неимущих, голодных, которые наконец нашли смысл всей своей жизни в общем деле.
Никто, кроме воспитанника Базоша, не мог осознать, насколько чудесно было это преображение. Имейте в виду, что нас, профессиональных военных, заключивших пожизненный союз с насилием, всегда было ничтожно мало. В обычных условиях человеку не свойственно браться за оружие. На самом деле, люди по природе своей столь трусливые создания, что не решаются рисковать своей жизнью, даже чтобы ее спасти.
В тот день, когда люди нерешительные и богатеи покидали Барселону, улицы города заполнила шумная толпа. Самые богатые барселонцы, как и следовало ожидать, знать ничего не хотели об этой безумной затее и предпочитали добраться до территории, где уже хозяйничали бурбонские власти, чтобы испросить прощения у Филиппа. Отказа им быть не могло, потому что для богатых всегда все двери открыты.
Беглецы собрались в длинную процессию, словно прикрываясь своей многочисленностью. Чего именно они боялись? Правительство красных подстилок всегда их защищало. Эти люди пренебрегали своими общественными обязанностями – все знали, что они хотят оказаться в Матаро, городе, ставшем прибежищем всех предателей-бутифлеров. И, как ни удивительно, красные подстилки не стали экспроприировать их имущество, а, напротив, выставили часовых около их домов во избежание краж.
В день бегства их роскошные кареты съехались на улицу Комерс. Поскольку об этом исходе всем было заранее известно, народ собрался на улицах, ведущих к выезду из города, и провожал караван руганью, насмешками и тухлыми овощами. Люди, заполнившие балконы домов, смеялись и отпускали ехидные шутки. Но этим дело и ограничилось. Никаких актов насилия никто не совершал, если не считать издевок и гнилых клубней картошки, сыпавшихся на парики бедных конюхов. Случись нечто подобное на бурбонской стороне, власти бы, несомненно, прибегли к репрессиям и казням.
Я оказался на улице, по которой медленно двигались кареты. Ребятишки посвящали уезжавшим полный набор своих детских шуток, среди которых всегда попадаются и далеко не безобидные. Однако желание наказать предателей затмевалось общей праздничной атмосферой, и на каждое оскорбление приходилось три взрыва хохота.
У меня сжалось сердце: эти люди, уезжавшие сейчас из города, избавлялись от тяжести неизбежной и жестокой осады, и я – вместе с близкими мне людьми – тоже должен был бы оказаться в этих каретах, спасательных шлюпках в час кораблекрушения. И вдруг последняя карета каравана остановилась, поравнявшись со мной.
– Марти! – услышал я свое имя. – Я тебя сразу узнал, сын Сувирии.
Это был Жуаким Надаль, самый богатый инвестор компании моего отца. Узнав меня, он велел кучеру остановить экипаж и, высунувшись наружу, сказал:
– Почему ты до сих пор еще здесь? Давай садись скорее в карету! Сам видишь, она последняя. Какая удача, что я тебя увидел, сынок!
Заметив, что я колеблюсь, он посмотрел на меня в изумлении. Морковки и клубни брюквы отскакивали от крыши кареты. «Botiflers, botiflers! – скандировали взрослые и дети. – Foteu el camp!»[84] Надаль поторапливал меня:
– Скорее, сынок! Что с тобой такое? Другой возможности не представится. Поедем, а не то тебе придется остаться на произвол этого быдла.
Я снял шляпу и вежливо сказал:
– Они, господин Надаль, не быдло. Эти люди всегда жили рядом с нами, они наши соседи.
Надаль посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
– Ну что ж, мне все понятно, – сказал он задумчиво, подождал немного под градом овощей и повторил: – Мне все понятно.
Потом он закрыл дверцу кареты и приказал кучеру ехать дальше.
Вечером того же дня Перет на протяжении всего ужина восхищался новыми батальонами и их флагами, благословленными в церквях. Одни части носили синие мундиры, другие красовались в ярко-малиновых, а третьи ходили даже в лимонно-желтых. Когда он начал расхваливать чудесные преобразования, осуществленные на городских стенах, я не сдержался и прервал его так резко, что он сразу язык проглотил.