– Неужели весь город потерял рассудок? – закричал я, обращаясь к нему и к Амелис. – Наивные люди, подобные вам, не имеют не малейшего понятия о том, что происходит к северу от Пиренеев. Ни малейшего! – Тут я стукнул по столу кулаком. – Сколько в мире каталонцев? Около пятисот тысяч. Только в Париже живет больше народу. Французы родятся со штыком в руках, это самый воинственный народ на земле. Сюда движется армия Испанской империи, укрепленная французскими батальонами. А нас покинули все союзники. Все до одного! Чудная картина! – воскликнул я, довольный собственным ехидством. – Если город вооружится и закроет перед врагом свои ворота, вы способны хоть на минуту представить себе последствия этого безумия? Отвечайте! Испания может разрушить город со стороны гор, а Франция – с моря, но я не позволю, чтобы они разрушили мой дом.
Возникло неловкое молчание. Я никак не ожидал, что мне ответит Амелис, но она задала вопрос очень тихо, и тон ее был непривычно мягким и покорным:
– А если город сдастся, все будет хорошо?
Я почесал в затылке и ответил:
– Не знаю. Этого никто знать не может. Поэтому мы отсюда уедем. Все впятером: ты, я, Нан, Анфан и Перет. А когда все успокоится, мы вернемся. Это решено.
Я ожидал, что они начнут со мной спорить, но никто не возразил мне ни словом. Однако и готовиться к отъезду они не стали. Амелис ушла в спальню и прикрыла дверь. Перет присел около очага, раздул в нем огонь и стал печь перцы. Их покладистость меня угнетала, и, чтобы не сотрясать воздух понапрасну, я отправился вслед за Амелис и закрыл дверь в спальню.
– Анфан еще совсем ребенок, – сказал я. – Нан не в себе, а Перет выезжал за город только на пикники. Но ты понимаешь не хуже меня, что означает наступление бурбонского войска. Ты видела повешенных на каждом дереве в лесу, знаешь, как бесчинствуют солдаты в занятых городах. Если я сейчас завербуюсь, тебе известно, чем моя участь будет отличаться от твоей? – И, не дав ей ответить, я сам заключил: – Тем, что меня просто сразу убьют.
Было бы лучше, если бы она стала возражать или спорить. Но когда Амелис охватывала ее необычная грусть, я терял дар речи. Казалось, она плакала в душе, а я не мог даже осушить ее слез. Моя подруга взяла свою музыкальную шкатулку и открыла крышку.
Потом Амелис подняла глаза к потолку, посмотрела на небо через окошко и сказала:
– Ну хорошо, командуй. Мы уедем. Но скажи мне, Марти, куда? Война идет по всей стране. Может быть, сядем на корабль и отправимся в Неаполь? А когда окажемся там, что с нами будет? В Италии тоже идет война. Поедем в Турцию? Или еще дальше?
– Нет, – ответил я. – Так далеко ехать не надо. Достаточно добраться до Матаро, а до этого города и двух дней пути не будет.
– Туда, где живут предатели?
В ее голосе не прозвучало ни единой нотки упрека, но я почувствовал себя оскорбленным и резко ответил:
– Там живут люди, которые знать ничего не хотят об этой заварухе!
– А откуда ты знаешь, что никто не атакует Матаро? Проавстрийские войска, бурбонская армия, микелеты. А что, если вдруг союзники в конце концов выиграют войну, – как мы тогда вернемся в Барселону? Все будут тыкать в нас пальцами, как в предателей. – По-прежнему не отрывая взгляда от окошка на потолке, Амелис продолжала: – Я сказала тебе, что всегда следовала за войсками в их походах, но это ложь. Это войска вечно преследовали меня. В тринадцать лет меня лишил девственности французский солдат, и целых восемь дней у меня шла кровь, а на девятый явился испанский капитан. Остальных я и вспомнить не могу, не хочу вспоминать. Много было микелетов. Но эти, по крайней мере, изнасиловав меня, потом давали поесть. После этого я долго скиталась. – Тут она оглядела комнату. – У меня никогда не было дома.
В первый раз с того момента, как я вошел, Амелис посмотрела на меня исполненным грусти взглядом:
– Уедем, Марти. Но только скажи мне – куда? Куда?
Когда она со мной соглашалась, у меня не оставалось доводов. Это было непереносимо. Я же задался новым вопросом. Какое право имел король нарушать течение моей жизни? И с другой стороны, что на самом деле для меня важно в моей ничтожной жизни, в этой крошечной частичке Mystère?
Больше всего в мире я любил наблюдать, как по утрам обнаженная Амелис поднималась с постели и приседала на корточки над тазом, чтобы подмыться. Ее черные кудри спускались до самых сосков. Она всегда очень широко раздвигала колени и никогда не жалела воды, – возможно, потому, что венерин бугорок у нее покрывала густая и темная поросль волосков. Я смотрел на нее, лежа в кровати, и мы улыбались друг другу. Каким бы ничтожным и никчемным человеком я ни был, никто не имел права нарушить течение этих будничных событий, за которыми проглядывало счастье. Никто на свете.
Я вздохнул и поднял руку так, что подушечки четырех пальцев коснулись окошка на потолке. Что сказал мне Десять Знаков? «Когда вы коснетесь небес кончиками пальцев, вам будет легче пожертвовать своей жизнью, чем оторвать руку от этого чуда». Иногда жизнь ставит нас в ту самую точку, где скрещиваются необходимость и моральный долг. Почему человек вступает в неравный и смертный бой? Ради вечной славы? Потому, что всегда следует по пути наименьшего сопротивления? Да нет, вовсе не поэтому. На этот вопрос мне уже ответил Mystère.
Люди идут на смерть при Фермопилах ради квартирки, откуда через окошко в потолке видно небо.
Поскольку я раньше служил под командованием дона Антонио, мне не стоило большого труда получить у него аудиенцию. Как ни странно, красные подстилки выбрали его главнокомандующим наших войск, что на первый взгляд казалось шагом неожиданным и странным. На этот пост претендовали два других кандидата, куда более именитых, но, слава богу, их кандидатуры отклонили. Оба они были каталонцами, обладали значительным военным опытом, а благородством происхождения значительно превосходили дона Антонио, который, как мы уже знаем, происходил из семьи кастильцев, наших заклятых врагов. Почему же тогда предпочтение оказали Вильяроэлю? Кто знает. Возможно, красные подстилки, будучи в душе пораженцами, не питали никаких иллюзий и не хотели, чтобы поражение легло позорной печатью на кого-то из их клана. Но не исключено и другое: вероятно, имея в своем распоряжении лучшего из лучших, даже они не смогли отказать такому опытному и талантливому генералу.
Как бы то ни было, я явился в его кабинет со смешанными чувствами. Моя дорогая и ужасная Вальтрауд спрашивает, как могло случиться, что я до сих пор не навестил его, ведь с освобождения генерала прошел уже год. Ответ очень прост: к радости по поводу его возвращения в моей душе примешивался стыд, потому что я покинул Вильяроэля незадолго до его пленения.
Дон Антонио предложил мне сесть и повел разговор в нарочито сердечном тоне, что было плохим знаком. Почему? Да потому, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не снисходил до любезностей по отношению к своим подчиненным.
– Я бесконечно благодарен вам за ваше предложение, – сказал он наконец, – но сочту за лучшее его отвергнуть.
Меня как громом поразило. Разве мы не пережили вместе Отступление 1710 года? Разве я не показал ему, чего стоит мое мастерство? За стенами Барселоны было не так уж много профессиональных инженеров. Неужели теперь он не считал меня достаточно подготовленным, хотя три года тому назад доверял мне на поле битвы?
– Я ни минуты не сомневаюсь в вашей подготовке. Несмотря на молодость, вы всегда находите оригинальные инженерные решения, дающие отменные результаты.
– Тогда в чем же дело?
Он подумал минуту-другую, а потом ответил своим громовым голосом:
– Я отказываюсь от ваших услуг, потому что вам не хватает самого необходимого.
Мне захотелось биться головой о стену, но я, естественно, просто спросил, что он имеет в виду.
– Наш последний разговор состоялся в Ильюэке, – был его ответ. – Я предложил вам покинуть нашу колонну, и вы уехали.
– Это действительно так, дон Антонио, – обиделся я, – но хочу вам напомнить, что вы сами предложили мне бежать.
– Совершенно верно. Поэтому ваше бегство не было позорным. Но по той же самой причине, если бы вы остались, ваш плен принес бы вам славу.
Тут я не выдержал:
– О какой славе вы говорите, дон Антонио?! Окажись я в плену, какой от этого был бы прок? На самом деле я до сих пор думаю, что вы совершенно зря позволили врагу пленить вас, лишив армию своего талантливого руководства.
Он улыбнулся:
– Послушайте, Сувирия, не лгите себе. Ваше бегство было продиктовано отнюдь не логикой, а простым эгоизмом. Вами двигала не любовь к жизни, а страх смерти.
– Это была горстка калек! – возразил я. – И хотите узнать одну весьма печальную новость? Добравшись до Барселоны, я стал искать подмогу. Так вот, никто не захотел меня слушать, никто в армии и не помнил даже о повозках, которые мы с вами сопровождали. И хуже всего то, что, наверное, они были правы: четыре повозки с ранеными не помогут выиграть войну.
– Неужели вы сами не видите? – прервал меня он. – Вы служили под моим командованием, но не поняли совершенно ничего.
Его слова причинили мне такую боль, что я не стал ему отвечать, а просто поднялся со стула и пошел к двери.
Сегодня, когда прошло столько лет, я уверен, что дон Антонио подготовил всю эту сцену заранее, потому что, стоило мне коснуться дверной ручки, он сказал:
– Одно слово. Если бы в Ильюэке вы произнесли одно только слово, я бы счел вас инженером.
Моя рука замерла. Слово. Вероятно, однажды, напившись дрянного вина, я рассказал Вильяроэлю о своей трагедии. Одно слово! Как бы то ни было, его упрек поразил меня до глубины души. Одним прыжком я снова оказался рядом с ним и в ярости стукнул кулаками по дубовому столу.
– В этом городе все спятили! – воскликнул я. – Все без исключения! Начиная с правительства и кончая последним побирушкой все отстаивают безумную идею обороны! Я пытался спорить со своей семьей, со своими друзьями, со своими соседями. И вот теперь, когда им наконец удалось убедить меня участвовать в этой дурацкой затее, на сцене появляетесь вы, именно вы, и отказываетесь принять меня на службу. Так нет же! Знайте, что вам никто не давал права так со мной обращаться! Это мой город, здесь мой д