Обычно поутру наш или вражеский отряд занимал брошенное здание, находившееся между кордоном и стенами. Самые пригодные для последующего употребления части строения разбирались с соблюдением всех правил предосторожности, а на закате солдаты возвращались на свою позицию под тяжестью досок или мешков с добычей. Если нам это удавалось, мы отступали по пересохшему руслу ручья или по заброшенной канаве, чтобы скрыться от глаз неприятеля. Само собой разумеется, часто случались стычки с врагом, однако надо признаться, что обычно никто их нарочно не искал, преисполненный боевого духа, – их порождала случайность.
Когда говорят о разграблении имущества, люди обычно представляют себе дикие сцены, но на самом деле последовательно разбирать дома на части – занятие тяжелое и занудное, особенно если тебе приходится командовать Бальестером и его шайкой. (Естественно, эта доля досталась мне, остальные офицеры отказывались от столь высокой чести.) Сначала они никак не желали прятаться и всячески пытались спровоцировать неприятеля. Им стоило большого труда понять, что мы добрались до этого заброшенного хутора или конюшни только для того, чтобы раздобыть материалы и продукты и опередить в этом бурбонские войска. Я возмущался, когда они теряли время, роясь в сундуках, доставая оттуда женские платья и натягивая их на себя с шутками и прибаутками. Они забывали о необходимости соблюдать тишину и орали во всю глотку, обернув шеи нижними юбками. Суви-молодец казался курицей, которой пришлось командовать десятком волков. Частенько мои приказы были для них совершенно непонятны.
– Рамы! Сорвите рамы с окон и балконных дверей.
– Какого черта вы хотите, чтобы мы тащили на себе деревянные рамы?
– Делайте, что я говорю!
– Вы, господа инженеры, превращаете войну в какую-то странную игру, – жаловались они.
Когда мы отступали, один или два человека всегда несли на шее, защищенной украденными нижними юбками, по пять-шесть квадратных или прямоугольных рам. Бедняги сгибались под их тяжестью и бежали, наклонившись вперед.
Я заставил их совершать вылазки в предрассветный час. Таким образом мы опережали заготовительные отряды врага, и, кроме того, они не успевали напиться. Как я ни старался, мне не удавалось добиться того, чтобы они вернулись в город трезвыми, потому что в первое время в кладовках заброшенных домов еще можно было найти забытые бутылки с вином или другим зельем.
Иногда мои солдаты грустнели, и тогда я старался обращаться с ними помягче. Эти комнаты, стоявшие теперь пустыми, совсем недавно давали кров таким же людям, как они сами. Или, по крайней мере, таким, какими были эти ребята, прежде чем стали микелетами. Мне не стоило труда прочитать их мысли: «Если мы пришли сюда защищать город, зачем же мы разрушаем дома, пусть даже они и стоят за городскими стенами?»
Я изо всех сил старался их вразумить:
– Ваша жизнь уже не принадлежит вам! Она принадлежит городу, и только ему дано решать, как ею распорядиться и когда принести ее в жертву. Пока длится осада, наша личная жизнь не существует. Зарубите это у себя на носу!
В такие минуты Бальестер начинал мне возражать и между нами разгорались жаркие споры. Совершенно очевидно, что я старался пустить в ход все приемы искусства Исократа[95], но он частенько опровергал все мои аргументы. Мне казалось, что я попал в капкан: нижней его дугой был Бальестер, а верхней – дон Антонио.
Наконец-то я понял, какую пользу принесли мне уроки в Сферическом зале. Служа под командованием такого военачальника, как Вильяроэль, я словно обосновался в Сферическом зале насовсем, и генерал не прощал мне ни малейшей оплошности. Когда завершатся работы по укреплению данного участка стены? Почему это угол бастиона Сант-Пере получился таким тупым? Как вы объясните этот зазор в заграждении из кольев? Сколько кирпичей на наших складах? Все мои мышцы и мой мозг были истощены, несмотря на то что осада пока ограничивалась лишь отдельными незначительными стычками.
Обычно дона Антонио окружала целая когорта адъютантов и офицеров. Но одним холодным утром на рассвете мы встретились на стене, и никого вокруг больше не было. Генерал в плаще, влажном от росы, замер, наблюдая в длинную подзорную трубу за кордоном неприятеля, и казался просто одним из камней наших стен.
– Дон Антонио, – прервал я его наблюдения, – меня терзает одно сомнение.
Вильяроэль не рявкнул на меня, и я счел его молчание за разрешение говорить.
– Вы сказали, что мне не хватает самого необходимого, – продолжил я, – но, несмотря на это, вы приняли меня к себе на службу.
– Fiyé, – сказал он, не отрывая взора от трубы, – вас воспитал самый талантливый инженер нашего времени, и я не могу пренебречь вашими знаниями.
– Но он считал, что я не сдал экзамен. – Я закатал рукав. – Посмотрите на эти знаки. Они все говорят обо мне, и пятый вопиет о том, что я самозванец. Я чего-то не понимаю, дон Антонио, но мне никак не уразуметь, чего именно. Может быть, вы поможете мне.
Вильяроэль, не обращая на меня внимания, продолжал осматривать позиции неприятеля, а потом произнес:
– Разрешите, я задам вам вопрос, сынок. Если целая бурбонская армия будет наступать на ваш дом, будете ли вы защищать его до последнего? Отвечайте.
– Да, именно так я и поступлю, генерал, – сказал я с некоторым воодушевлением.
Но ему этого было недостаточно.
– Генералы целыми днями слышат ответ «Да, мой генерал!». И знаете, что я вам скажу? Мне не хотелось бы доверить свою жизнь человеку, ответ которого я только что услышал.
Я промолчал. Вильяроэль опустил подзорную трубу.
– Сувирия, вы обладаете хорошими знаниями. Во Франции вас научили всему, что следует знать. А найти то, что вы ищете, вам мешает совсем другое, и на самом-то деле это совсем простая штука.
И в этот момент в лице его что-то изменилось, в глазах засветились какая-то неясная доброта и ранящее душу сочувствие. До той минуты таким взглядом на меня смотрели только два человека – Амелис и Бальестер. Дон Антонио сказал:
– Вы еще слишком мало страдали. – Он замолчал, словно хотел справиться с охватившим его странным волнением, а когда заговорил снова, передо мной опять стоял генерал. – Завтра я объявлю генеральному штабу о начале важного маневра, решающего для этой войны. Мы поставим на кон большую часть наших сил. И вы будете участвовать в этой операции. – Когда он произнес следующую фразу, в его голосе не было никакой иронии: – Если вам удастся выжить, вероятно, сомнения, которые гнездятся в вашей душе, разрешатся.
Я уже собирался распрощаться с ним, когда генерал заметил мой пустой пояс.
– И вот еще что: офицер без шпаги – не офицер, – сказал Вильяроэль. – Будьте добры, обзаведитесь оружием.
Интендант оказался таким строгим, что хотел взять с меня за шпагу шесть ливров. Я категорически отказался и той же ночью, пока Перет мирно спал, украл оружие у старика. Лезвие его шпаги было таким тупым и зазубренным, что она скорее напоминала пилу, но меня это не огорчало – большую часть времени я собирался держать ее в ножнах. Перет чрезвычайно рассердился и пытался стребовать с меня свой клинок до самого конца осады, но я делал вид, что не слышу его жалоб. Шесть ливров! Au, vinga[96].
Суть операции, о которой мне говорил дон Антонио, заключалась в том, чтобы отправить по морю в тыл неприятеля многочисленный, более тысячи человек, отряд солдат в сопровождении кавалерии. Этому отряду предстояло высадиться на берег за пределами кордона и поднять всю страну на борьбу с врагом. Нам было необходимо завербовать достаточное количество добровольцев и атаковать кордон с тыла в то же самое время, когда барселонская Коронела начнет атаку из города. Пополи тогда окажется между двух огней.
В Базоше меня познакомили со всеми разновидностями действий осажденного гарнизона, и должен признать, что этот план был весьма смелым, остроумным и в то же время прекрасно продуманным. Или, вернее, был бы, если бы только в этом мире не существовало такой породы зловредных и жадных неумех, как всем известная порода красных подстилок.
Вальтрауд просит меня успокоиться и продолжать рассказ, но я не хочу успокаиваться, неохота мне сидеть спокойно, потому что испанцев и французов надо было уничтожать с чистой совестью – они же были нашими врагами. Но красные подстилки, эти господа с напудренными щеками, превратили все, за что мы боролись, в пустую шелуху. В глубине души они никогда не верили в каталонские Свободы и Конституции. Просто в конце войны они столкнулись с таким массовым уничтожением, с такой невиданной жестокостью, что вынуждены были бороться – другого выхода у них не осталось. Однако за кулисами их лозунг звучал так: «Лучше цепи, чем беспорядки». Я расскажу чистую правду! Как они подложили свинью генералу Вильяроэлю, как разбазарили наши победы. До сегодняшнего дня я слышал об этой войне только рассказы наших врагов или наших патронов – и все это была пустая брехня. А всем давно известно, что пустые бокалы звенят громче, чем полные.
Schnapps[97], налей мне schnapps, еще schnapps. И пусть эта терпкая жидкость иссушает глотки, а не сердца! Я – Марти Сувирия, который всегда весел и всем доволен!
Но вернемся к нашим баранам. На чем мы остановились? Ах да, на нашей кампании.
Правительство потребовало, чтобы ее возглавил военный депутат, благороднейшая красно-бархатная подстилка Антони Беренге. Нельзя назвать его самым подходящим человеком для выполнения такой сложной и рискованной задачи. Несмотря на свою должность, Беренге был политиком, а не военным, и почтенный возраст вынуждал его передвигаться в кресле, под сиденьем которого за тонкой занавесочкой находился горшок, в который старик совершенно не стеснялся испражняться. Нижние веки его свисали, обрамляя кровавой каймой слезящиеся глаза. Правда, следует признать, что его длинная белая борода и усы, причесанные самыми искусными цирюльниками, внушали окружающим уважение.