Военного депутата сопровождала целая свита вельмож, призванная подчеркнуть важность его положения. Это была просто шайка лизоблюдов, и мы очень скоро стали называть их «трутнями Беренге». Их существование имело смысл только рядом с депутатом; вдали от него это было лишь разодетое в шелк стадо.
Мне Беренге пришелся не по душе с самого начала. Конечно, военный депутат являлся воплощением законности нашей борьбы, с этим нельзя поспорить. Он, и только он, располагал святым правом носить серебряную булаву, которая символизировала право каталонцев противостоять любым завоевателям. Сей предмет представлял собой длинный жезл, богато украшенный причудливыми серебряными рельефами, который в народе нежно называли дубинкой. Увидев его в руках военного депутата на площади родного городка, любой каталонец старше шестнадцати лет обязан был бросить все свои дела и отправиться на защиту родины. Но поймите и мои доводы: разве так уж необходимо было таскать за собой этого трусливого старикашку, который то и дело пердел? И понимать меня в данном случае надо буквально: его дряхлые кишки уже не могли справиться с газами.
А вот полковник Далмау, Себастья Далмау, был настоящим подарком судьбы. Невозможно словами описать все дарования этого великого человека, не отличавшегося ни ростом, ни статью. Скажем просто, что среди забытых героев нашего века таких, как Далмау, найти нелегко.
Его семья была одной из самых богатых в Барселоне. Когда распространилась весть о том, что войска союзников покидают Каталонию, они, ни минуты не сомневаясь, встали на сторону Женералитата и были одними из немногих богачей, которые ответили на Призыв. Эти люди вложили все свои деньги в борьбу с врагом и потеряли целое состояние, оплачивая счета каталонской армии. Судите сами: все расходы по содержанию полка Себастья несла его семья, включая жалованье солдат, оружие, мундиры и прочее снаряжение. По сути дела, пехота нашей экспедиции целиком состояла из его полка, в котором служили люди, которые не имели чести принадлежать к какому-нибудь цеху ремесленников. Это были посетители таверн и борделей, отбросы общества, которым правительство доверяло не больше, чем вере выкрещенного еврея. Я как инженер судил о солдатах не по их происхождению или внешности, а по их работе, и должен сказать, что эта часть служила замечательно. Красные подстилки следовали иной логике и вздохнули с облегчением, когда полк Далмау отбыл из Барселоны (зачем рисковать достойными гражданами, когда быдло готово отдать свои жизни?).
Есть люди, которые рождаются веселыми, точно так же, как другие появляются на свет хромыми или голубоглазыми. «Все будет отлично», – говорила улыбка Далмау и казалась не пожеланием удачного исхода, а предсказанием его. Себастья Далмау был прирожденным командиром, хотя и понимал командование по-своему, как истинный барселонец. В глубине души он считал войну своим промыслом, родину – своим заводом, а своих родных – вкладчиками. Если подумать хорошенько, то для армии, состоявшей из гражданских лиц, это был самый подходящий командир.
Из прочих офицеров, которые поднялись на борт корабля, стоит упомянуть лишь одного немецкого подполковника, но тратить на него много слов мне бы не хотелось. В осажденных городах скапливается множество темных историй.
Этот подполковник был одним из немногих, очень немногих офицеров, которые во время эвакуации солдат союзной армии предпочли покинуть ее ряды и встать на службу Женералитата. Однако этим человеком двигали отнюдь не благородные мотивы. В его послужном списке значилось немало преступлений, в том числе мародерство. Кажется, он возглавлял шайку грабителей, которые чистили карманы убитых солдат, перед тем как их хоронили в братских могилах.
Почувствовав, что дело пахнет жареным, он воспользовался Призывом и вступил в ряды защитников Барселоны, объясняя свой поступок горячей преданностью делу каталонцев. Правительство очень нуждалось в офицерах, а потому его приняли на службу без долгих разговоров. Тем не менее этот тип был, судя по всему, такой сволочью, что немецкие добровольцы отказались служить под командованием подобного негодяя. Дон Антонио предупредил его со всей строгостью, что у него остается только два выхода: или в корне изменить свое поведение, когда наступит время самых яростных битв, или отправляться в Вену, где его ждала виселица. Немцу не осталось ничего другого, как подняться на борт вместе с остальными участниками экспедиции.
Его любимым словом было Scheisse. Поскольку он его постоянно повторял, солдаты прозвали подполковника Scheissez. Тебе, должно быть, известно, моя дорогая и ужасная Вальтрауд, что «-ez» в конце кастильских фамилий означает «сын такого-то». Например, Перес – это «сын Педро», а Фернандес – «сын Фернандо» и так далее. Чего барселонцы не знали, так это значения слова Scheisse. А потому, обращаясь к своему начальнику, они, сами того не зная, называли его Дермес. Подполковнику эта шутка была совсем не по нраву, но ему ничего другого не оставалось, как проглотить пилюлю, – дон Антонио не потерпел бы ни малейшего злоупотребления с его стороны. Немец смотрел на всех искоса. На протяжении всего путешествия мы беспрестанно наблюдали друг за другом, и он мне казался большой корабельной крысой, с той только разницей, что эти твари первыми покидают корабль, который тонет, а Дермес просто обдумывал, как бы смыться поскорее, даже если судно оставалось на плаву.
Что же касается меня, то я не мог выкинуть из головы взгляда, который бросил на меня дон Антонио перед тем, как приказал мне присоединиться к экспедиции. Сейчас исход войны зависел от тысячи людей, которые плыли со мной на одном корабле. Быть может, наконец я двигался навстречу самому главному уроку своей жизни. Навстречу Слову.
Бальестер и десять его ребят тоже ехали с нами. Они могли нам здорово пригодиться в качестве разведчиков. Что же касается французских кораблей, блокировавших наш порт, то их присутствие нас вовсе не беспокоило. Наши корабли должны были следовать вдоль самого берега, а их крупные суда никогда к нему не приближались. Путь до Ареньса[98] был довольно близким и при попутном ветре не должен был занять более шести часов, но нам стоило поторопиться, чтобы совершить путешествие под покровом ночи. Не буду рассказывать подробно о погрузке в порту: у нас было сорок шесть посудин всех размеров, на борт которых поднялась тысяча пехотинцев и несколько эскадронов кавалерии. Умолчу также и о подробностях пути – в соответствии с моим рангом мне пришлось провести несколько часов возле депутата Беренге с его пердежом и его трутнями.
Высадка оказалась столь же неприятной, как и само путешествие, и куда тяжелее. Баркасов для перевозки людей на берег не хватало, и, поскольку у берега глубина была невелика, чтобы ускорить операцию, многие солдаты просто спрыгнули за борт. Им пришлось шагать по пояс в воде, неся над головой пороховницы и ружья. Лошадей просто столкнули в воду, чтобы они плыли к берегу сами, ведомые инстинктом. Я спрыгнул с корабля одним из первых вслед за Бальестером и его ребятами. И вовсе не от избытка отваги, а просто потому, что больше не мог выносить качки. Когда мои ноги наконец коснулись твердой земли, мне показалось, будто вместо головы у меня на плечах крутится волчок. (О море! А ну-ка отгадай загадку: что может быть больше и бесполезнее моря? Отгадка: это моя дорогая и ужасная Вальтрауд. Ха! А ты почему не смеешься?)
Операция и так была непростой, а тут еще жители Ареньса вышли нам навстречу, подобно ликующей толпе, освобожденной армией от ига неприятеля. Это все, конечно, прекрасно, но, если вам хочется создать невероятную сумятицу, соедините на небольшом участке земли промокший полк, лошадей, скачущих без всадников по берегу, баркасы, с которых в этот самый момент сгружаются люди и снаряжение, офицеров, охрипших от крика, и пару сотен стариков, женщин и детей, обнимающих тысячу солдат, одуревших от морской качки. Депутату, который по-прежнему восседал в своем кресле, следовало воздавать все необходимые почести, и зрелище получилось весьма забавное. Подходящей лодки для этого барина не нашлось, и кому-то пришла в голову блестящая идея перенести его вместе с креслом на руках. Сначала носильщики встали рядом с судном по пояс в воде, потом им передали кресло, а потом водрузили на него самого депутата. Не рассчитали только веса этого пердуна. Когда он устроился на сиденье, бедные носильщики погрузились в воду по горлышко: еще чуть-чуть – и они бы захлебнулись. Но Беренге был предоволен: перемещаясь по морю аки посуху, он воображал себя Иисусом Христом в кресле.
Я быстро пришел в себя после качки и поднялся на небольшой холм, с которого был виден весь берег. Бальестер тоже оказался там. Его команда завтракала, устроившись на камнях, а он смотрел на море, стоя подле коня с вожжами в руке, и о чем-то думал. Для жителей гор море всегда заключает в себе величественную тайну. Высадка шла медленно, и я подошел к нему поговорить.
– Дело затягивается, – сказал я и бросил ему вызов: – Может, прогуляемся? Держу пари, что я окажусь в Матаро[99] раньше вас.
Этот город был занят неприятелем. Поэтому выходило, что я предлагал ему скакать наперегонки до глубокого оврага: проигрывает тот, кто струсит и остановится первым. Он презрительно фыркнул и, не глядя мне в лицо, сказал:
– Войско в воде по шею, а вы тут хотите устроить скачки.
Мне особенно нравилось его дразнить, потому что у него был такой колкий характер.
– Ха-ха! Вы отказываетесь от соревнования, потому что боитесь проиграть пари, – сказал я. – Ставлю на кон ливру.
Он резко повернул голову: голубая вена на его лбу проступила яснее.
– Разве вы не говорили мне когда-то, что я должен подчиняться вашим приказам? Вот и прикажите мне сесть в седло!
Так мы и сделали и уже через минуту мчались галопом с бешеной скоростью. (Не говори мне ничего; мы совершали большую неосторожность и действовали вопреки здравому смыслу. Но знаешь, в чем было дело, моя дорогая и ужасная Вальтрауд? Мы были молоды.)