Узкая дорога привела нас в сосновый лес. Его конь был вороным, а мой – почти белым. Некоторое время лошади скакали ноздря в ноздрю, иногда я оборачивался к Бальестеру и показывал ему язык. Он не обладал чувством юмора, а потому злился и пришпоривал коня. Сам не знаю, что стряслось с моей лошадью, – может быть, она увидела змею или споткнулась о корень сосны, но только вдруг животное замерло на месте, а меня швырнуло из седла, и я перелетел через голову скакуна. Хорошо еще, что накануне прошел дождь, – мокрая глина на дороге несколько смягчила удар.
Я поднялся на ноги и стал прислушиваться к шорохам листвы, обостряя не только слух, но и все свои чувства. В этот момент я осознал, насколько мы были неосторожны. Мы проехали довольно значительное расстояние в южном направлении, а между Ареньсом и Матаро было не более пяти или шести километров. Невозможно было себе представить, что в таком городе, как Матаро, недалеко от Барселоны, бурбонское командование не разместило свой гарнизон.
– Как странно, – сказал я, – что мы никого не встретили. Ни проверок на дорогах, ни конных патрулей. Никого.
– Мы застали их врасплох, – предположил Бальестер, который теперь тоже прислушивался и осматривался. – Они не ожидали, что мы высадимся у них в тылу.
Я снова сел в седло, и мы проехали еще немного вперед, теперь уже шагом. Ни следа человеческого присутствия, только густой лес по-прежнему тянулся по обеим сторонам дороги, храня загробное молчание. Мы подъехали к повороту дороги у подножия крутой горы.
– Смотрите! – закричал я.
Бальестер встревожился и схватился было за рукоять своей шпаги. Но я просто хотел показать ему сотни оранжевых бабочек, которые порхали на поляне прямо перед поворотом дороги.
Мне вспомнился Базош и братья Дюкруа, которые порой позволяли мне увидеть за рациональными рассуждениями волшебство. Нет, я вовсе не хотел причинить бабочкам зло. Совсем наоборот. В этом мире, где война косила жизни, посреди этих лет с плясками на краю пропасти я погрузился в поток их крылышек, словно желая омыть свою душу. Они это поняли и окружили меня со всех сторон. Десятки мотыльков устроились на моей протянутой руке, покрыв рукав моего мундира блестящими гирляндами.
– Вы что, хотите ими перекусить? – спросил, не спешиваясь, Бальестер и захихикал.
– Не будьте таким чудовищем! Они садятся на мою руку как раз потому, что уверены в своей безопасности. Послушайте, когда человек внимательно наблюдает за окружающим его миром, он сам становится частью пейзажа. А насекомые любопытны – им нравятся новые детали.
– Матерь Божья… – проворчал Бальестер, держа руки на луке седла. – Мы ведем разведку для экспедиции, а вы тут теряете время, дрессируя крылатых червяков.
– Сойдите с лошади, – подбодрил его я. – Ну давайте, попробуйте. Я покажу вам один фокус.
Он проехал немного вперед, желая убедиться, что за поворотом никого нет, а потом спешился.
– Вытяните руку вперед, – велел ему я. Он смотрел на меня, но не решался последовать моему совету. – Ну давайте же! Что с вами такое? Смельчак Бальестер не боится целой бурбонской армии, а тут вдруг испугался мотыльков?
– Наоборот, это меня все живые твари боятся. Мои ребята тому свидетели: после жаркой ночи они встают все искусанные комарами, а ко мне эти насекомые даже не подлетают.
Тут наконец он вытянул руку вперед и раскрыл ладонь. Десятки и сотни бабочек порхали вокруг меня, но, как он и сказал, не обращали на него ни малейшего внимания.
– Ну что, убедились? – сказал он победным тоном и убрал руку.
– Надо не просто протягивать руку, а предлагать им всего себя, – объяснил я. – Рука должна быть одновременно посланием и посланником.
Он обиженно засопел, но ничего не сказал, а вытянул руку снова ладонью вверх, как человек, который нехотя соглашается на скучное пари. К его изумлению, одна бабочка подлетела, попорхала немного, а потом присела на его грубые мозолистые пальцы.
Черты лица Бальестера неожиданно смягчились. Этот здоровый парень оказался способен смотреть на мотылька глазами ребенка, чего я никак не мог себе представить раньше. Впервые какое-то живое существо, пусть даже крылатый червяк, его не боялось. Мы обменялись взглядами и расхохотались. Не знаю точно, что вызвало наш смех, но мы смеялись.
Размеренный тихий звон, словно кто-то стучал ложкой по латунной миске, прервал волшебство. Не двигаясь с места, Бальестер повернул голову. Из-за поворота дороги показалось шестеро солдат. Звук, который привлек наше внимание, производили их фляжки, стучавшие о портупею. На них были белые мундиры. Голубая вена на виске Бальестера внезапно надулась.
Солдаты замерли на месте. Несмотря на то что ружья у них были наготове, они не могли прийти в себя от неожиданности, увидев на лесной дороге двух мужчин, играющих с бабочками. На протяжении минуты, которая продлилась целую вечность, Бальестер продолжал стоять с протянутой рукой. И вдруг бабочка взлетела.
Это послужило ему сигналом, и он бросился к солдатам, обнажив саблю. Шестеро солдат шагали по двое, и Бальестер вклинился между ними, раздавая удары направо и налево на уровне их шей. Мне вспоминается только животный рык моего товарища и шестеро врагов, скошенных его саблей. Не прошло и трех секунд, как французы лежали на земле, мертвые или смертельно раненные.
Бальестер потратил разом столько энергии, что ему пришлось наклониться, опираясь руками на колени. Он тяжело дышал и смотрел на меня странным взглядом. Не знаю, просил ли он прощения или порицал меня за историю с бабочками. Я тоже не мог перевести дух, но не от усталости, а от страха.
И в этот момент из-за поворота показалось еще четверо солдат. На этот раз они бежали с ружьями наперевес и кричали что-то по-французски. Вновь прибывшие не могли поверить своим глазам: шесть их товарищей погибли, а двое врагов стояли целые и невредимые.
– Бросьте саблю! – сказал я Бальестеру.
Он подчинился, но я сразу понял, что он задумал, – ему нужны были две свободные руки, чтобы вытащить два пистолета. Лучше попасть в плен, чем отправиться на тот свет, и я закричал:
– Бальестер, ради всего святого, не вытаскивайте пистолеты, не делайте этого!
Все мы орали, все – кроме Бальестера. Французы готовы были разрядить свои ружья, я собирался сдаться. Бальестер стоял, скрестив руки, положив ладони на рукояти пистолетов. Ne tirez pas, nous nous rendons![100] И как бы глупо это не прозвучало, но я прекрасно помню, что в воздухе не осталось ни одной бабочки.
Услышав выстрелы, я бросился на землю и свернулся клубочком, обняв голову руками. Раздались три пиф-паф один за другим, а потом еще три пиф-паф, и еще.
Подняв голову, я обнаружил, что мертвецы не мы с Бальестером, а четыре француза. По крутому, заросшему лесом склону справа от нас спустились на дорогу человек десять микелетов, чьи ружья еще дымились.
Нам они не доверяли.
– Чьим приказам вы подчиняетесь? – спросили они.
– Мы служим императору Карлу, – ответил я дрожащим голосом, стоя на коленях. – А вы?
– Нашего командира зовут Бускетс. А ну поднимай руки. Да повыше, – приказал их главарь, целясь в меня из ружья. – Мне нужно, чтобы твои локти были прижаты к ушам.
Я повиновался, но заявил:
– Мы – армия Женералитата!
Я добился лишь того, что их недоверие возросло еще больше. Стволы всех ружей уставились мне прямо в лицо.
– Враки! И если ты говоришь по-каталански, то ты уж, наверное, бутифлер-предатель.
Пока всеобщее внимание было приковано к моей персоне, Бальестер воспользовался моментом, чтобы одним выстрелом прикончить умирающего французского солдата. Пуля вошла тому в затылок, а потом вылетела у бедняги изо рта, словно он ее выплюнул.
Мне так никогда и не удалось понять, как относился Бальестер к насилию, никогда. Француз все равно умирал, и избавить его от мук было гуманно, с этим я не спорю. Но Бальестер мог прикончить человека с той же легкостью, с которой шнуровал свои ботинки. Это было для него делом заурядным, его не обременяли сомнения или мысли о последствиях такого поведения. Я, наверное, побелел как бумага, по-прежнему стоя на коленях и задрав руки. Бальестер просто вложил пистолет в кобуру.
– Отведи-ка меня к твоему начальнику, – сказал он микелету, который меня допрашивал. – Он мне задолжал двадцать ливров. – Бальестер посмотрел на меня и добавил: – Бускетс скверно играет в кости.
Нас отвели на поляну, где расположилась группа людей. В воздухе висела свинцовая печаль, которая возникает после поражений. Раненые стонали, а те, кто остался невредим, совсем упали духом и напоминали чучел, которых сняли с кольев. Небо над нашими головами покрывали бесстрастно-серые облака.
В отличие от микелетов Бальестера, закаленных в тысячах битв, партизаны Бускетса были обычными горожанами, которые присоединились к отряду совсем недавно. Они еще носили ботинки вместо обуви из джута, не прикрывали плечи традиционной синей накидкой, а их вооружение, казалось, состояло из случайных находок – можно было подумать, что, поспешно выбегая из дома, они прихватили кухонные ножи и старый мушкетон, висевший над камином.
Но Бальестера это, похоже, совершенно не интересовало. Он направился прямо к какому-то парню со светлой бородой и львиной гривой, который лежал на земле, опираясь на седло. По золотым серьгам в его ушах я заключил, что это и есть командир отряда, некий Бускетс. В плече у него застряла пуля, и около него стоял на коленях другой человек, который ковырял в ране щипцами. Задача ему досталась не из легких, потому что Бускетс вопил, точно попавший в капкан вепрь, то и дело прикладывался к бутылке со спиртным, а когда боль становилась невыносимой, плевался.
Бускетс узнал Бальестера и направил на него горлышко бутылки:
– Эй, ты! Что ты здесь потерял?
Бальестер протянул к нему раскрытую ладонь:
– Ты мне двадцать ливров задолжал.