Кто-то из присутствующих офицеров пригрозил мне арестом. Когда он было взялся за рукоять шпаги, Далмау подошел ко мне и подтолкнул меня к двери.
– Успокойтесь Сувирия, так вы ничего не добьетесь, – проговорил он, увлекая меня прочь из комнаты.
Мне хватило времени, чтобы крикнуть из-за его плеча:
– Ну кто же так бездарно воюет? Часовщики делают часы, а политики занимаются политикой! Если вы хотите, чтобы военные делали свое дело, оставьте их в покое!
Мне оставалось только сесть под первым попавшимся деревом и закрыть лицо руками.
Да, этот маятник удачи. Война недавно казалась проигранной, потом выигранной, а теперь снова проигранной. Ситуация необъяснимым образом менялась каждую минуту, и происходило это по причинам, которые с ратными делами почти ничего общего не имели. Кто, скажите, мог бы выиграть войну под предводительством подобных типов? Судьба людей, принадлежавших к тому же сословию, что они сами, – пусть даже предателей – волновала их гораздо больше, чем участь солдат вверенной им армии.
Когда я немного пришел в себя, рядом уже стоял Бальестер.
– Мы с ребятами только что вернулись из разведки, – сказал он. – Стены Матаро защитить невозможно, и на гарнизон они тратиться не стали. Хотите я кому-нибудь расскажу все подробности?
Я по-прежнему закрывал лицо руками и ничего ему не отвечал. Бальестер потряс меня за плечо.
– Батальоны готовы? – спросил он. – Мы можем напасть одновременно с трех сторон, но, мне кажется, что до штурма дело даже не дойдет. Они сдадутся, как только увидят построения наших войск.
Мне было стыдно смотреть ему в лицо.
– Штурма не будет, – сказал я. – Мы не будем занимать Матаро.
Прошла целая вечность прежде, чем он воскликнул:
– Но почему?! Почему?
Это был один из тех редких случаев, когда Бальестер проявил передо мной свои чувства, и я увидел, что он тоже уязвим. Мне стало нестерпимо больно, словно все произошло по моей вине.
– Бальестер, – пробормотал я, – простите меня. Вы были правы, когда говорили о красных подстилках. Я зря просил вас присоединиться к нам. – Тут я встал на ноги и постарался обойти его. – Уходите отсюда со своими ребятами. Или останьтесь с Бускетсом. Делайте, что вам будет угодно.
Он схватил меня за горло и прижал к стволу дерева.
– Что вы такое о себе воображаете? Кто вы такой, черт вас дери? Вы не имеете никакого права выгонять нас, как не имели права раньше приказывать нам завербоваться в армию! А ну, говорите – почему мы не будем штурмовать Матаро?
Я даже не сопротивлялся его гневу и постарался ответить как можно искреннее, хотя мои мысли путались:
– Я не знаю.
Мимо проходили какие-то офицеры.
– Эй! В чем здесь дело?
– А дело в том, – сказал Бальестер, разжимая руки и отворачиваясь от меня, – что есть люди, которые никогда не желают знать, в чем дело.
3
Печально видеть, как удача ускользает у тебя из рук, но еще грустнее по собственному желанию оставить Фортуну и отдалиться от нее. Командование экспедиции решило двигаться дальше и не штурмовать Матаро – так кладоискатель проходит мимо алмаза величиной с хороший булыжник только потому, что ему было велено искать золото. Впереди двигалась кавалерия, последними в поход отправились пехотинцы. С неба лились струи августовского дождя, неистового и короткого, к какому жителям Средиземноморья не привыкать.
Микелеты Бускетса наблюдали за уходом войска глазами, в которых сквозили отчаяние и ярость. Молчание маленького отряда звучало для нас упреком. Когда я впервые увидел этих ребят, они только что потерпели поражение, но теперь им было гораздо хуже, словно у этих людей вырвали душу из тела. Никто не понимал, какой враг нанес им смертельный удар, когда победа была уже у них в кармане.
Только Бускетс не переставал драть глотку. Он скакал вдоль рядов синих мундиров, которые шагали в строю под проливным дождем, и кричал:
– Почему вы уходите, почему? Победа там! – Он указывал в сторону Матаро. – Стоит нам сломать ворота хорошим пинком, и все их гнилое здание рухнет!
В широких ящиках моей памяти найдется немного картин, которые могут сравниться с этой по своей нелепости: Бускетс с рукой на перевязи тщетно кричит что есть сил, и с его белокурых кудрей струится вода.
Бальестер и его девять микелетов замыкали колонну. Они смотрели на Бускетса равнодушно, но я их знал и понимал, что внутри у них все кипело. Я пришпорил своего коня и оказался рядом с Бальестером.
– Если вы хотите нас оставить, – сказал я, – сделайте это сейчас. Будет лучше, если офицеры не заметят, потому что по закону вас смогут обвинить в дезертирстве.
Он повернул голову, плюнул под ноги моей лошади и произнес:
– Сами вы дезертиры.
Бускетс подъехал к нам, облепленный глиной, со слезами на глазах.
– Бальестер! – взмолился он. – Если наши отряды объединятся, может быть, нам удастся напасть на город еще раз.
Бальестер отказался.
– Они уже знают о наших планах, – сказал он. – Очень скоро к ним подойдет подкрепление. – Тут улыбка заиграла на его губах, что можно было увидеть нечасто. – Зачем мне здесь оставаться? Я никогда своего долга не получу, потому что тебя убьют, друг-приятель, и дело с концом.
– Только святой Петр отмеряет нам часы в этом мире, – обиделся Бускетс. – А мой мешочек еще наполовину пуст.
– Или уже наполовину полон, – заметил Бальестер.
Его отряд покинул нашу колонну. Неизвестно, куда они намеревались ехать. Со мной Эстеве даже не попрощался.
Почему я не плюнул на депутата? Я и сам толком не знаю. Дон Антонио приказал мне сопровождать этого старого хрыча, а к тому времени я и представить себе не мог, что посмею не выполнить распоряжение генерала. Кроме того, мною, наверное, двигало убеждение, которое все люди в душе разделяют, что чашу горького напитка надо испить до дна.
Дождь шел весь день.
После Матаро все пошло хуже некуда. Когда герцог Пополи узнал о нашем маневре, он перепугался до смерти и послал нам вслед все войска, которые были в его распоряжении. Тысячи испанцев и французов, которые квартировались на оккупированной территории Каталонии, оставили свои казармы, чтобы изловить нас и уничтожить. Пополи даже не побоялся снять несколько батальонов с осадного кордона, чтобы наши преследователи получили подкрепление. Герцог понимал, какую опасность представляло массовое восстание в тылу. Как это ни печально, наши враги сильнее верили в патриотизм каталонских крестьян, чем красные подстилки.
Перед лицом более многочисленного противника наша экспедиция уподобилась лисице, которая убегает от своры собак. Мы входили в городки и селения под звуки горнов и торжественно предъявляли серебряный жезл. По приказу депутата мы надевали свои парадные мундиры, чтобы создать о себе наилучшее впечатление. Но так было только в первые дни, а потом мы обносились и постепенно превратились в босую и грязную толпу, одетую в штопаные-перештопаные мундиры, заляпанные дорожной грязью. Но, несмотря ни на что, музыкантов всегда хорошо кормили, и веселые звуки их горнов и труб никак не соответствовали нашему виду. Ту-ру-ру-ру! Ти-ри-ри-ри! На главной площади мы зачитывали Призыв, и Беренге произносил свою речь. На следующий день или два дня спустя наши дозорные предупреждали нас о приближении неприятеля, и нам приходилось улепетывать, унося на плечах Беренге, который пукал сильнее обычного со страха.
Впрочем, этого следовало ожидать. (Я имею в виду не пердеж Беренге, а попытки бурбонских частей окружить нас.) Мы легко избегали ловушек врага, передвигались быстро и располагали тысячами глаз, которые следили за передвижениями врага, чтобы предупредить нас об опасности. Однако главная ошибка уже была допущена, и называлась она Матаро.
Известие о том, что Барселона призвала народ к сопротивлению, распространилось с той же скоростью, что и новость о провале операции в Матаро. Люди же не дураки. После того, что случилось, кто мог доверять военному депутату? Суть его витиеватых речей на городских площадях сводилась к трем пунктам. Во-первых, что Австрияк набожен, ну просто невероятно набожен (как будто кого-нибудь волновало, что этот самый король в своей далекой Вене молится без устали). Во-вторых, все должны верить Господу нашему, ибо Он не оставит вернейшее Каталонское княжество (но если все в руках Божьих и даже сам Господь нас поддерживает, как случилось, что мы оказались в таком незавидном положении?). И наконец, чтобы не оскорблять уши благоверных слушателей, Беренге не рассказывал о жестоких мучениях, которым подвергали патриотов наши враги (наоборот, как раз наоборот! Именно об этом и надо было кричать во всеуслышание! Пусть даже глухим станет ясно, что мы разделяем боль несчастных жертв!). Мне вспоминается, что во время речей Беренге на городских площадях Далмау возводил взгляд к небу и недовольно пыхтел.
Хуже всего было то, что недоверие Беренге к низшим сословиям приводило к последствиям, которые это самое недоверие еще больше подкрепляли. Самые убежденные патриоты уже давно вступили в какие-нибудь отряды микелетов, наподобие того, которым командовал Бускетс. Наше присутствие в городках было призвано убедить алькальдов сопротивляться захватчикам, править от имени Женералитата и предотвратить предательства клира, который часто переходил на сторону врага. Однако в первую очередь в наши задачи входило привлечь на свою сторону многочисленных сомневающихся, каких всюду и всегда хватает. Эти люди не отваживались сражаться с тиранами бок о бок с мятежниками, но готовы были встать под знамена законной и свободной власти. После речей Беренге, произнесенных писклявым голосом и сопровождаемых звучным пердежом, мы слышали от жителей городков одни оправдания и извинения. Если кто-нибудь и присоединялся к нам, то это были самые низкие и отвратительные личности: отъявленные пройдохи или нищие, готовые следовать за нами ради жалкой горбушки хлеба. Таким образом, люди, завербованные Беренге, утверждали его во мнении, которое у него с