ложилось о простом народе. И если кто-нибудь еще сомневался, мы сами показали несколько раз, чего можно ждать от военного депутата.
Однажды мы дали бой нескольким батальонам кастильцев, потому что хотели войти в один городок, жители которого, сочувствовавшие нам, вышли нам навстречу. Когда началась перестрелка, мы увидели, что в городке небольшая группа патриотов поднялась на колокольню и начала стрелять по бурбонским позициям. В разгар боя наши солдаты махали треуголками, приветствуя горожан на колокольне, а те отвечали на их приветствия. Наши знаменосцы размахивали штандартами, обалдев от радости, потому что ничто не волнует человека так, как неожиданная встреча с незнакомцем, с которым тебя вдруг объединяют братские чувства. Ряды испанцев дрогнули. Теперь оставалось только бросить в атаку все силы и смести их. Но вместо этого горны протрубили сигнал к отступлению.
Не веря своим ушам, я толкал ближайших ко мне солдат в спину.
– Это, должно быть, ошибка, – говорил им я. – Продолжайте стрелять! Огонь!
Сам Дермес лично прискакал на нашу позицию и передал мне приказ отступить.
– Вы что, не слышали сигнала к отступлению? Мы уходим! – заорал он с высоты своего коня. – Разведчики докладывают, что сюда движется целый полк, чтобы окружить нас.
– Это мы сейчас окружили врага! – закричал я вне себя. – Пока этот полк доберется до города, нам хватит времени съездить в Португалию и вернуться обратно.
Дермес всегда меня недолюбливал, потому что мы оба были подполковниками. Чтобы он мне не так завидовал, я рассказал ему, что мое звание – простая формальность и Вильяроэль просто хотел, чтобы солдаты и капитаны подчинялись моим распоряжениям по инженерной части. Но это не помогло. После нашего разговора он стал считать меня не только «канцелярской крысой», но еще и самозванцем. Больше всего на свете ему хотелось получить нашивки полковника, а это могло случиться, только если бы сформировали новый батальон или открылась какая-нибудь вакансия, а потому любой другой подполковник был для него соперником. Он наклонился ко мне с высоты своего седла и ткнул пальцем в направлении моего носа.
– Сувирия, из вас никогда не получится хорошего военного, потому что вы путаете частное и целое.
Частное и целое! Я расскажу вам, что случилось с «частным» в тот день.
Когда мы отошли, бурбонские командиры не удосужились даже арестовать стрелков с колокольни – они просто подожгли церковь, и несчастные сгорели живьем. Против нас неприятель применял методы, которые полностью отвечали незатейливому духу Бурбонов. Если нам давали приют в каком-нибудь городке, на следующий день враг сжигал там все дома и расстреливал каждого десятого жителя. Да, все было очень просто.
Через несколько дней, по предложению Далмау, наша экспедиция разделилась. Он считал, что мы не выдержим натиска тысячной армии противника, а потому разумнее идти несколькими колоннами. Главная из них оставалась под командованием военного депутата; другой – достаточно многочисленной и хорошо оснащенной – должен был командовать сам Далмау, а перед остальными маленькими отрядами ставилась задача попытаться поднять восстание в отдаленных районах.
Придумано это было неплохо. Если мы разделимся, разведчики противника на протяжении некоторого времени не будут понимать, сколько нас и в каком направлении мы двигаемся. А потом неприятелю тоже придется разделить свои силы. В той войне, которая превратилась в ряд стычек, мы всегда выигрывали, когда бои шли между мелкими отрядами. Кроме того, политика террора, которую проводил Пополи, приносила свои плоды, и жители городов, естественно, не спешили раскрывать перед нами ворота, зная, что после нашего ухода их дома будут сожжены. Следуя плану Далмау, наши отряды, разделившись, заняли бы множество населенных пунктов сразу, и даже военачальники Двух Корон не были настолько безумны, чтобы сжечь разом все городки и поселки Каталонии.
В тот день я понял, какая чудовищная извращенность скрывается за кулисами любой войны, когда депутат, поразмыслив над этим планом, взвесил все и высказал свое мнение. В глазках его светилась надежда.
– Тем лучше: если так случится, простому народу, лишившемуся крова и потерявшему родных, ничего другого не останется, как присоединиться к нам.
Присутствовавшие при этом разговоре офицеры не обратили внимания на это замечание. Далмау сидел, облокотясь на карту, на которой он показывал свой план, и был слишком сосредоточен. А Дермес – на то он и был Дермес. Но в моей памяти слова депутата запечатлелись навсегда.
Политика – штука скверная, но война в тысячу раз хуже. А хуже войны и политики, вместе взятых, может быть только одно: чудовище, которое называют военной политикой. Меня воспитали в мире, где инженеры, и именно они, служили заслоном, разделявшим войну и политику. В том мире считалось, что политика – лишь тень военного искусства и служит тому, чтобы определить окончательные детали после военных кампаний. Но на протяжении нашего века ядовитое дыхание тени завладело всем телом, и последствия были налицо. Наша высокая миссия состояла в том, чтобы защитить жизни и дома жителей нашей страны. Извращая все моральные принципы, Беренге вовсе не считал дурным то, что враг убивал и жег, – военный депутат видел в этом положительную сторону: месть и отчаяние людей были ему на руку.
Не стоит и говорить, что предложение Далмау было в значительной степени продиктовано тем, что ему до ужаса надоел депутат Беренге, его тоскливые речи и заливистый пердеж. Далмау хотелось действовать самостоятельно. Я умолял его разрешить мне присоединиться к его колонне. Он мне отказал.
– Когда мы вернемся в Барселону, дон Антонио захочет узнать, как было дело, – объяснил мне он. – А в мое отсутствие единственным надежным свидетелем будете вы. Нельзя же доверять это Дермесу, не правда ли?
Последующие недели и месяцы вспоминаются мне как калейдоскоп картинок, всегда одинаковых и в то же время разных. Войско Двух Корон следовало за нами по пятам. Мы уходили от них, атаковали, потом контратаковали. Бросок вперед, отступление, ночи под открытым небом. Дождь. Солнце. Грязь. Всегда начеку. Восторг в одном городке, неприязнь в другом, пепелище третьего. Мы уже не могли припомнить, что видели наши глаза сначала, а что потом, наши чувства притупились от повседневной жестокости. Если нам доводилось вернуться в какой-нибудь городок, где накануне нас встречали восторженные жители, мы видели на его месте дымящиеся развалины. Грязь. Солнце. Снова дождь. Нас стегал град, когда мы уходили от преследования по оврагам и лощинам, следуя тайными тропами, чтобы углубиться потом в чащу леса. Справа – семь деревьев, на каждом раскачиваются по трое повешенных. Кажется, вчера наш отряд уже здесь проходил? Нет, вчера мы видели семь повешенных на трех деревьях. Постоянные изменения маршрута: наша колонна ползла, точно гигантская сороконожка, и разведчики служили ей усиками. Наше поражение объяснялось парадоксом: мы не могли вербовать себе солдат, потому что постоянно убегали от неприятеля, а убегали потому, что не имели возможности завербовать новых солдат.
Мне, однако, не хотелось бы, чтобы у читателей создалось впечатление, будто мы следовали по стране, все обитатели которой, от первого и до последнего, готовы были принести свои жизни в жертву ради Конституций и Свобод. Ничего подобного! Даже в самых лучших домах найдется место предательству, слабостям и приспособленчеству. Да к тому же еще война способствует тому, что в людях возрождаются первобытные инстинкты.
Однажды, когда я скакал впереди отряда всадников, который вел разведку, нас неожиданно начали обстреливать с каменистого склона у дороги. Мы услышали, как нападавшие подбадривают друг друга по-каталански, и решили, что они стреляют в нас, по ошибке принимая за неприятельский отряд, как это, к сожалению, нередко случается на войне. «Это, скорее всего, отряд добровольцев из соседнего городка, – сказал я себе, – и они сочли нас французами или испанцами». Я приказал нашим всадникам не стрелять, а сам стал приветственно размахивать шляпой. Несмотря на это, огонь только усилился. Я подъехал поближе и увидел, как один из стрелков заряжает свое ружье, спрятавшись за большим валуном.
– Вы что, обалдели? Что вы такое творите? – заорал я. – Мы – отряд армии правительства!
Стрелок ничего не ответил, а только судорожно работал шомполом – вперед и назад, вперед и назад, – и тут по его взгляду я понял, что он молится: «Боже, заставь этого дурака подольше пребывать в сомнении, чтобы я мог всадить ему пулю в лоб».
В 1705 году, когда в Барселоне высадились войска союзников, многие города и селения встали на сторону Австрияка, но далеко не все. Нередко случалось, что, когда один городок присягал Карлу, соседний поселок склонялся на сторону Бурбонов. Почему так выходило? Вы думаете, потому что их священник внушал пастве, будто сам Господь Бог на стороне Филиппа? Ничуть не бывало! Их позиция объяснялась просто ненавистью к соседям. Вы сами знаете – между соседними селениями всегда существуют извечные споры о правах на какой-нибудь колодец, о собственности на мельницу или еще о чем-нибудь в этом роде. Пока Австрияк одерживал победы, сторонники Бурбона сидели тихо и не рыпались. Но сейчас, когда армия Двух Корон занимала почти всю Каталонию, эти люди с восторгом начали вооружаться и, ни минуты не сомневаясь, отправлялись потрошить своих соседей под благовидным предлогом борьбы с врагами.
Селян, обстрелявших нас, ничуть не трогали Конституции, им было наплевать и на австрийскую ветвь, и на Бурбонов. Вся эта мировая война служила им не более чем поводом для оправдания местных разборок. Апокалипсис Европы для этих людей сводился только к одному – доказать всему миру, что таких сволочей, как их соседи, нигде больше не сыскать. Свобода родной страны, хлеб и будущее земли, необходимость стряхнуть узы иностранного гнета стояли на втором плане, главная задача состояла в том, чтобы переломить хребет соседу и его отпрыскам.