Я совершенно серьезно говорю: война – это огонь, на котором закипает варево в котле, и со дна его поднимаются пузырьки наших первобытных инстинктов. Под их напором рвется тонкая и хрупкая пленка, называемая цивилизацией. Прав был Руссо: дикость не во внешнем мире, в поисках дикаря надо отправляться не в неизведанные широты, а в самую глубь нашего существа. Дайте только повод этому дикарю, этому подлому дикарю, и он выйдет наружу, разрушив заслон цивилизации, словно пушечное ядро – тонкую перегородку.
А похабник Вольтер так этого никогда и не понял!
Беренге с каждым днем выглядел все более отрешенным. Старик был столь же изворотлив, сколь умен, и прекрасно понимал, что мы вербуем очень мало солдат, количество явно недостаточное для подготовки штурма кордона бурбонских войск. Но, как исправный секретарь, он отправлял в Барселону одну депешу за другой, и это меня выводило из себя. Паутина, которую ткали вокруг нашего отряда военачальники Двух Корон, становилась с каждым днем все гуще. Прорваться через нее было нелегко, и нам приходилось выбирать самых опытных и верных солдат, которые рисковали жизнью, чтобы достичь берега моря. Подготовить к их прибытию корабль, который приходил туда тайно из Барселоны, представляло собой еще более рискованную задачу. И для чего затевался весь сыр-бор? Чтобы передать депешу Беренге, в которой он сообщал, что сообщать нечего.
Мы достигли мертвой точки и никак не могли преодолеть ее притяжения. Восстание 1705 года началось в Вике, городе, находящемся в семидесяти с лишним километрах к северу от Барселоны. Мы отправились туда, преодолевая препятствия и обходя ловушки врага. Это была целая эпопея, потому что численность бурбонских войск, преследовавших нас, росла с каждым днем, и нам пришлось ловко маневрировать, чтобы экспедиция добралась до места назначения в целости и сохранности. По крайней мере, мы ожидали встретить теплый прием, потому что горожане Вика первыми встали на сторону Австрияка и отстаивали своего претендента с жаром. Как смешно мне теперь все это вспоминать!
Жители Вика о нас даже знать ничего не хотели, а отцы города попросили нас не задерживаться даже на одну ночь, чтобы не портить им репутацию.
– Поймите, мы первыми встали на сторону императора и на нашу долю и так выпадет самое суровое наказание.
Депутат, который всегда отличался мягкостью по отношению к лицам своего круга, принял их извинения. Я не смог промолчать.
– Уж коли вы первыми пошли в атаку, – сказал я, – вам бы следовало оставлять позиции последними.
Мне приказали замолчать, и я повиновался. Все равно это ничего не меняло. В тот момент мы не могли знать, что из всех переговоров эти были самыми бесполезными. Через некоторое время нам стало известно, что до нашего приезда городской совет уже послал местного костоправа, некоего Жузепа Поу, просить пощады и прощения у приспешников Филиппа. Вот так шутка! Те, кто запалил фитиль, теперь обвиняли в поджоге нас.
В результате нам стало казаться, что все наши перемещения преследуют одну-единственную цель – не допустить, чтобы бурбонские войска захватили Беренге в плен. Согласовывать наши действия с другими колоннами и с Барселоной было чрезвычайно сложно, потому что мы постоянно передвигались, и другие отряды тоже. Многие из наших связных не возвращались. Каждый раз, когда кто-нибудь из солдат удалялся галопом, мне стоило большого труда сдержать слезы. Если их арестовывали, то пытали до смерти. Никакого смысла в этом не было, потому что послания депутата писались при помощи специального кода, ключ от которого Беренге ревниво хранил. (Наш старый хрыч выполнил с честью только эту единственную задачу.)
Шифр был придуман чрезвычайно хитроумно. Каждой цифре или числу соответствовала буква или целое понятие. Так, например, букве «А» соответствовало число 11, «М» – 40, а «Е» – 30. Другие числа означали понятия. 70, например, означало Барселону, 100 – бомбы, 81 – Филиппа, 53 – гранаты, 54 – Пополи и 87 – микелетов.
Среди солдат прошел слух, что Беренге хранит все тайные послания в своей утробе. Бурбонским отрядам никогда не удавалось их расшифровать, потому что вся эта история с числами и буквами была придумана для отвода глаз. На самом деле депутат приставлял чехол для послания к своему заду, а получателю письма ничего не надо было читать, ему достаточно было прослушать пердеж, который слышался, когда чехол открывали.
Ничего тут не поделаешь, простому народу нравятся грубые шутки.
Однажды поутру наши часовые подали сигнал тревоги. Мы схватились за оружие, уверенные в том, что бурбонский отряд решил захватить нас врасплох, пока мы завтракали. Но нет. Мы испытали облегчение, увидев своих, – это был Бальестер с его ребятами.
На протяжении экспедиции я редко испытывал такую радость, как в этот момент. Увидев, что его отряд снова присоединяется к нам, я бросился к старому приятелю и крепко обнял. Сейчас я нисколько не сомневаюсь, что в душе микелет был благодарен мне за эти проявления чувств, но ответить на них просто не умел. Я обнимал его, и, хотя Бальестер стоял столбом, меня это не смущало. Смятение на его лице позволяло мне учуять те движения души, которые он не мог выразить.
Я взял его за плечи и, глядя ему в глаза, сказал:
– Я знал, что вы не прекратите бороться, я был в этом уверен.
Он высвободился из моих объятий:
– Это вы отказались от борьбы. Разве вы уже забыли?
Я заметил, что его сопровождают только семь микелетов.
– А где Жасинт и Индалеси? – спросил его я.
– А вы как думаете?
Мы некоторое время молчали. Я сказал:
– И вы все-таки вернулись?
– Это вы вернулись.
И тут он обернулся и указал рукой назад. Как выяснилось, отряд Бальестера шел впереди целого войска: это был полк Далмау в полном составе. И они шли не одни – к ним присоединилось три тысячи человек! Далмау завербовал их по собственной инициативе, обращаясь к населению с речами, которые разительно отличались от выступлений Беренге. Если подумать хорошенько, ничего удивительного в этом не было. Они были как два противоположных полюса: депутат с его бессильным морализаторством и Далмау, горевший здоровым вдохновением. Для Беренге слово «родина» означала прошлое и установленные порядки. Для Далмау – права и будущее.
В тот же день собрался военный совет. Далмау хотел изложить нам свои планы, которые он обдумал во время своих странствий отдельно от нашей колонны.
Всего нам удалось собрать пять тысяч человек. Далмау оставался верен изначальному плану: штурмовать кордон бурбонской армии, окружавшей Барселону, и снять блокаду. Так как наши силы были неравны, достичь окончательной победы не представлялось возможным. В первую очередь потому, что на всей территории страны располагались тысячи вражеских солдат. Если бы они обнаружили, что мы движемся к Барселоне, то немедленно сгруппировались бы за нашей спиной.
– Однако, если нам удастся этого избежать, – сказал Далмау, – мы сможем атаковать крайний правый фланг кордона.
Он расстелил на столе карту, и мы наклонились над ней.
– Бурбонское командование разделило кордон на три участка, – объяснил Далмау. – Крайний правый участок – в районе лиманов и болот – защищают испанские части. Нападая в этом районе, мы получим преимущество, потому что испанские солдаты обучены гораздо хуже, чем французы. А на пересеченной местности наши микелеты передвигаются проворнее, чем полки, привыкшие сражаться в строю. – Он устало потер глаза. – Нам будет нелегко согласовать наш штурм с атакой частей, находящихся в городе, тем более если мы решим напасть на кордон ночью. Но с другой стороны, в таком случае наши действия будут еще неожиданнее, а это единственный, с моей точки зрения, способ компенсировать численное превосходство неприятеля. Если мы сделаем свое дело, а Вильяроэль нас поддержит – в чем у меня нет ни малейшего сомнения, – я не вижу причин не верить в успех.
Все было правильно – цель экспедиции состояла в том, чтобы прорвать блокаду города. Все сошлись на том, что план нам предлагается рискованный, но выполнимый. Оставалось только решить, что нам делать с депутатом. Ночную атаку, во время которой пять тысяч человек будут пробираться через лиманы, дряхлый старик не перенесет, а потому затея представлялась рискованной. В пылу сражения и в ночной тьме могло произойти все, что угодно. Беренге, разумеется, был ничтожеством и дрянью, однако это не умаляло значение поста, который он занимал. Арест военного депутата для каталонцев стал бы страшным ударом, а для бурбонского командования означал бы огромный успех. Нет, они бы не стали его убивать, но вполне могли прокатить старика верхом на осле, водрузив ему на голову дурацкий колпак.
Беренге жестом плохого актера закрыл лицо руками и сказал, что не желает быть помехой для защиты родины (наконец-то он понял, какую обузу нам приходилось таскать за собой все это время). Но попытку следовало предпринять, продолжил он и высказал единственную просьбу: получить для сопровождения четырех верных солдат. В случае провала операции этим людям должна быть доверена святая миссия – перерезать ему глотку, чтобы не дать врагу получить его живым.
Неслыханное бесстыдство! На протяжении всей экспедиции он проявлял малодушие, а теперь вдруг хотел прослыть героем. Его речь казалась жалким притворством в эпоху, когда героизм был обычной разменной монетой. Такие люди, как Вильяроэль или Далмау, бойцы, как Бальестер или Бускетс, никогда не кричали о готовности принести в жертву родине свою жизнь: они считали просто, что это само собой разумеется, и действовали, не думая о своей шкуре. А тут перед нами произносил речь этот человек, взвешивающий каждое слово, чтобы его могли занести в анналы Истории. Я сделал шаг вперед и сказал:
– О, ваше превосходительство, не беспокойтесь: четырех солдат, чтобы перерезать вам горло, не понадобится. Хватит и одного. Можете поручить это мне.
– Сувирия! – воскликнул Беренге. – Мне надоели ваши выходки. Вы вообразили себя шутом нашего войска, не так ли? Когда вернемся в Барселону, я немедленно прикажу заключить в