ас в тюрьму, что возле церкви дель-Пи!
Один из трутней Беренге внес предложение: сначала достичь берега моря и отправить военного депутата в город на корабле, а уж потом начать наступление на кордон. Ему удалось угодить всем сразу: Далмау избавлялся от Беренге, а депутат спасал свою шкуру.
Бальестер со своим конным отрядом, как обычно, отправился вперед на разведку, чтобы убедиться в том, что дороги, ведущие к городку на побережье под названием Алелья, свободны от бурбонских войск и депутату ничего не угрожает. Я присоединился к ним. Тем же вечером мы достигли Алельи, но, во избежание неприятных сюрпризов, не стали искать ночлега в каком-нибудь доме, а решили разбить лагерь прямо на прибрежном песке.
Пока мы скакали к морю, Бальестер был еще молчаливее, чем обычно. На берегу я расстелил свой плащ рядом с ним; песок заменял нам матрас. Волны плескались всего в нескольких метрах от наших ног. День выдался безоблачным, и сейчас все небо было усыпано звездами, которые ярко блестели. (Тебе нравится это поэтическое отступление, моя дорогая Вальтрауд? Так вот, это все сущая чепуха! Дело ведь было ночью, а раз на небе не было облаков, то спрашивается, почему бы звездам не блестеть? Ладно, так и быть, напиши эту фразу, пусть будет ясно, что той ночью нами овладела тихая грусть.) Мы вели безжалостную войну, но в эту минуту покоя размеренный шорох волн и пение цикад ласково баюкали нас, и я решил начать разговор:
– Мне хочется вам кое-что сказать. Я согласен с вами, что отказаться от штурма Матаро было позорно.
Бальестер не отвечал. Обиженный его молчанием, я возмутился:
– Я пытаюсь перед вами извиниться, черт бы вас драл! Хотя никакой моей вины в этом не было.
– Накрылись ваши хваленые Канны, – пробормотал он наконец.
– Именно. Наш новый план означает кровопролитие. Даже если все пройдет хорошо, будет много потерь. Может быть, тысячи. – Я возвел глаза к небу. – Если бы Вобан был жив…
– Почему вы жалуетесь? На войне люди всегда погибают. Иначе это не война.
Я счел за лучшее сменить тему и спросил:
– Бальестер, вы женаты?
– Нет, у меня просто есть женщины. А вы?
– У меня есть одна, которая мне все равно что жена. Кажется, раньше она была проституткой. Или чем-то еще в этом роде.
– Вы это серьезно? – удивился Бальестер, которого трудно было чем-нибудь удивить.
– Проститутка, обманщица, воровка… какое это имеет значение? В наше время каждый изворачивается как может. Я живу с ней, со стариком, с карликом и с мальчишкой. Мальчишку вы видели.
– Я? – снова удивился Бальестер.
– Да. Когда вы нас осаждали на хуторе.
Бальестер накрылся плащом и сказал:
– Помню только, что второй такой оторвы видеть мне не приводилось. – Он зевнул.
– Да, согласен. – И эта мысль наполнила меня идиотской радостью, которая поднялась волной в груди. – А ведь он мне не сын.
– Но мальчишка обращался к вам так, словно вы его отец, – заметил Бальестер, зевнув еще раз.
– Ну, скажем, для него я вожак стаи. И больше ничего.
Усталость овладела нами. Бальестер закрыл глаза, но я потряс его за плечо:
– Бальестер, у вас есть дети?
Он снова открыл глаза и посмотрел на звезды.
– Да, думаю, что да. Один ребенок, а может быть, два. Трудно с уверенностью сказать. Все женщины говорят, что дети от меня, хотя бы потому, что у командира отряда всегда больше денег, чем у простых солдат.
– Но вы их не воспитываете.
Лицо Бальестера насмешливо сморщилось.
– Разве я могу? Их матери всем обеспечены, об этом я всегда забочусь.
Я снова потянул его за рукав, чтобы задать очень важный для меня вопрос.
– Бальестер, ответьте мне откровенно, и пусть это останется между нами…
Он приподнялся на локте, ожидая какой-то хитрости. В его глазах светилась тревога лесного зверя, но я спросил его только об одном:
– За что вы боретесь?
Бальестер ненадолго задумался, набрал в ладонь горсть песка, а потом разжал пальцы. Песчинки заструились на землю. Желая ему помочь, я сказал:
– Мне не нужны длинные речи, будьте кратки и точны. – Потом я добавил: – Пожалуйста, скажите мне одно слово. Я ничего больше не прошу.
Но к моему разочарованию, он снова растянулся на земле, вздохнул и ответил:
– Если вы до сих пор ничего не поняли, зачем мне вам это рассказывать?
4
Мне, наверное, следовало бы заранее унюхать чудовищность того, что случилось потом. Но ни я и никто другой не мог даже предположить, каким образом проявится на песчаном берегу Алельи нездоровое законопослушание красных подстилок, их ложный и пустой патриотизм. Я думал только о том, что мы наконец избавимся от Беренге и его трутней.
Рано утром основная часть войска благополучно добралась до берега. Между тем мы с Бальестером уже договаривались с жителями Алельи о том, что позаимствуем у них баржу – достаточно большую, но при этом легкую и быструю. Чтобы их отъезд не был замечен, депутат со своей свитой должен был подняться на борт в сумерках.
И тут старикан Беренге оживился и начал действовать. Он приказал, чтобы войско обеспечило безопасность операции, и велел солдатам расположиться на холмах, которые возвышались над берегом моря. Мне показалось, что ставить пять тысяч часовых – излишняя предосторожность, но я только пожал плечами. В мозгах красных подстилок вопросы протокола считаются делом чрезвычайной важности, и я подумал, что депутат хотел таким образом подчеркнуть исключительность своего поста.
Только Бальестер со своим отрядом избежал необходимости нести караул. Пока остальные солдаты распределялись по батальонам, занимали позиции на возвышенностях и перекрывали дороги, микелеты спрятались в таверне рыбаков на окраине Алельи в сотне метров от берега. Мне предстояло принять участие в прощальной церемонии, поэтому я, хотя и понял их намерения, ограничился только одним замечанием:
– Не забудьте расплатиться. Мы не какие-то бурбонские нахалы.
Беренге сидел, развалившись, в своем кресле, а вокруг него собрались пять или шесть старших офицеров. Среди них были Дермес и Далмау. Поскольку меня все считали мальчишкой, никто не стал дожидаться моего прихода. Когда я вошел, Далмау произносил цветистую речь, прощаясь с военным депутатом.
– Извините, что я вас перебиваю, – сказал тут Беренге, – но должен вам сообщить следующее: вы и все старшие офицеры уезжаете со мной.
Я стоял за спиной Далмау и замер от неожиданности так же, как и он.
– Что? – спросил он, словно не расслышал. – Как же мы – я и прочие офицеры – можем уехать с вами? Кто в таком случае будет командовать войском?
– Все, от подполковника и выше, – не отступал Беренге, не желая ничего объяснять, – возвратятся со мной в Барселону. Это приказ, а приказы не обсуждаются.
Бросить пять тысяч человек на произвол судьбы! Отказаться от наступления на кордон! Все лишения и жертвы последних месяцев не имели никакого смысла! Абсурдность этого решения настолько не укладывалась в наших головах, оно казалось нам столь безумным, что ни Далмау, ни другие офицеры не могли прийти в себя.
– Но, ваше превосходительство, – возразил растерянный Далмау, – это же невозможно. Кто тогда возглавит штурм кордона?
– Мне кажется, что среди нас есть командир, которому не терпится показать себя и заслужить повышение, – сказал Беренге. – Войско остается в хороших руках.
Он имел в виду Дермеса! Этот шаг фактически означал распустить войско. Недавно завербованные солдаты еще не успели слиться в единый ратный союз со своими офицерами. Оставшись без командиров, они покинут армию. Не сохранится даже полк Далмау. Эта часть была сформирована недавно, и превыше всего эти люди ценили верность (так на самом деле бывает в любой армии). Как они поступят, если их собственный командир бросит их на богом забытом берегу, никак не объясняя свой поступок и оставляя их под командованием отпетого негодяя? Было бы лучше прямо сейчас сдать всех этих солдат в плен противнику.
Остальные офицеры, хотя и пораженные приказом, подчинились и начали подниматься на баржу вместе с Беренге и его трутнями. Только Далмау остался на берегу. Он отказывался вступить на сходни и кричал, волнуясь все сильнее и сильнее. Один из офицеров с баржи ему попенял. Приказ есть приказ. Неужели Далмау кажется, что он единственный офицер, чья честь запятнана этим решением?
– Я, конечно, так не считаю, – сказал Далмау, – но повторяю, что несправедливо и неразумно оставлять мой полк и младших офицеров, доблестно выполнявших свой долг, под командованием офицера, чье поведение до сих пор не было достойным этого звания.
Пока Далмау спорил с Беренге, я побежал в таверну и распахнул дверь ударом ноги. По моему виду Бальестер подумал, что нас атакуют бурбонские части. О, если бы это было так!
– Они хотят смыться! – завопил я. – Предупреди ребят!
Поначалу он меня не понимал.
– Они все хотят уехать, – повторил я, – все, а не только Беренге с его трутнями. Они приказали подняться на борт всем, кроме Дермеса! Мы должны им помешать! Созывай солдат! Может быть, депутат передумает, если увидит, что все против него.
На этот раз Бальестер подчинился мне незамедлительно и поскакал со своим отрядом к цепи, окружавшей наши позиции. Мне пришлось бежать по песку назад к барже, что было весьма утомительно. Спор там разгорелся. Далмау по-прежнему отказывался подняться на борт, хотя все другие офицеры уже заняли свои места. Никогда в жизни мне не доводилось видеть Далмау таким разъяренным, и это его, человека, вечно сиявшего улыбкой. Я вторил его крикам и, как вы понимаете, использовал куда менее приличные выражения.
Новости дошли до солдат на холмах, и головы, которым надлежало следить, не приближается ли враг, поворачивались теперь к морю. Десятки и сотни людей уже приближались к нам, не понимая до конца, что происходит. Один офицер с палубы стал умолять Беренге:
– Ваше превосходительство, прикажите полковнику Далмау подняться на борт, иначе нам всем конец.