Из глубины своего кресла Беренге прикрикнул на Далмау: если он немедленно не взойдет на борт, его будут судить за неподчинение власти. Одну минуту Далмау смотрел, как волны разбиваются о берег. Потом обернулся ко мне и сказал:
– Пойдемте, Сувирия.
Я еще пытался сопротивляться, но он схватил меня за локоть и добавил:
– Личный приказ военного депутата не выполнить нельзя. – А потом прошептал мне на ухо: – И мы должны обо всем рассказать.
Не знаю, могу ли я гордиться тем, что вступил на сходни и поднялся на борт последним, или мне следует стыдиться этого шага. Увидев всех своих старших офицеров на борту маленького судна, оставленные на произвол судьбы солдаты бегом бросились на берег. Пять тысяч человек с оружием в руках со всех сторон устремились к нам. Трутни Беренге обмочились со страха, и сам депутат дал сигнал к отплытию: «Поехали, поехали!» Воспоминание о том, что произошло после этого, не оставляет меня ни на минуту.
Несмотря на понесенное оскорбление, эти пять тысяч преданных нами людей не собирались никого убивать. Они сгрудились на берегу, но их взгляды выражали не ненависть, а недоумение брошенной собаки. Если даже я сам не понимал, как могли наши военачальники оставить свою армию, что же должны были подумать они? На одном из холмов возвышались фигуры Бальестера и его ребят верхом на лошадях. Он-то все прекрасно понял. Вид этих кентавров на фоне средиземноморских сумерек наполнял мою душу невыносимым стыдом, будто на сердце у меня лежала тяжелая каменная глыба.
Не успели мы отплыть от берега на пятьдесят метров, как мой взгляд привлек белокурый парнишка, который зашел в воду по колено. Я обратил на него внимание, потому что золотистые косицы над его ушами напомнили мне Анфана. Он потрясал над головой каким-то предметом. И тут вся толпа начала размеренным хором выкрикивать слова, которые мне не удавалось расслышать из-за плеска волн, порывов ветра и разделявшего нас расстояния. Никто, кроме меня, на берег не смотрел. Я навострил уши и, поняв, в чем дело, несколько раз стукнул кулаком по борту судна:
– Назад, назад! Возвращайтесь к берегу, черт возьми!
Трутни окружили меня и приказали заткнуться. Единственный раз в жизни я смог откровенно сказать им, какого я о них мнения:
– Дураки вы набитые! Депутат забыл свой серебряный жезл!
Так оно и было. Люди на берегу кричали: «Дубинка! Дубинка!» Спеша ускользнуть от своих собственных солдат, Беренге и его трутни забыли даже прихватить с собой наивысший символ каталонского сопротивления.
Неужели может существовать на земле такой смелый и одновременно такой покорный народ? Я вам это объясню: события в Алелье показали, что наши люди гораздо сильнее верили в свои свободные органы власти, чем сами руководители страны. Беренге забыл о серебряном жезле, но ненавистные ему оборванцы помнили. И эти солдаты не хотели сейчас вздернуть депутата на виселице, они желали только спасти «дубинку».
Баржа медленно развернулась и с позором направилась к берегу. На борту все были так пристыжены или напуганы, что никто не хотел забрать жезл. Поскольку именно я подал сигнал тревоги, им показалось логичным поручить это дело мне. Да пошли вы все! Мне стало ясно, насколько перепугался военный депутат, только когда его трутни снова подошли ко мне и взмолились:
– Сделайте это, ради бога.
Мне не пришлось даже сходить на берег. Баржа была плоскодонная, и мы подплыли к самому берегу, а паренек вошел в воду по грудь. Я перегнулся через борт и взял жезл у него из рук. После этого баржа немедленно развернулась и ушла в море. Я успел крикнуть парнишке:
– Как тебя зовут?
Он ответил мне, но в этот миг ветер сменил направление и унес его слова. Я не расслышал его имени и всю жизнь не могу простить ветру этой шутки – мне так досадно, что иногда хочется вообще замолчать и не произносить больше ни единого слова. Зачем нужна книга, в которой сохранится имя Беренге, гнусного Беренге, но не останется имени этого мальчишки?
На протяжении всего обратного пути я сидел в уголке между двумя бочками, обняв руками колени и накрыв голову плащом, чтобы ни с кем не разговаривать. Сначала меня одолевала мысль о подлом заговоре: Беренге казался мне тайным агентом командования Двух Корон. После падения Барселоны в городе и правда ходили слухи, что он моментально предложил свои услуги новому правительству и служил ему исправно. Но я не слишком-то верю в заговоры. Просто Беренге был человеком слабым, а у людей, занимающих важные посты, слабость граничит с предательством. Быть может, он приказал офицерам подняться на борт, чтобы они разделили с ним позорное бегство, или боялся, что при штурме кордона погибнет много командиров частей. Поскольку все они были отпрысками знатных и богатых семей, красные подстилки не простили бы Беренге этого кровопролития. Кто его знает. Важно другое.
Во имя наших Свобод и Конституций один-единственный город готов был вести войну с Двумя Коронами, восстать против могущества двух заключивших союз империй. Но как мы могли сражаться против нашего собственного правительства?
О последствиях нашей провалившейся экспедиции не стоит и говорить. Когда мы вернулись в Барселону, дон Антонио был вне себя от ярости. К моему великому счастью, меня не было рядом с ним в тот час, когда до него дошли известия о трусости Беренге, о крушении плана захвата Матаро и, в довершение всех бед, о том, как мы предательски оставили на произвол судьбы целое войско на берегу моря. Говорят, что он бросил на пол свой маршальский жезл со словами:
– Они оскорбили Господа! Изменили королю! И губят Родину!
Вильяроэль потребовал объяснений, и как Далмау, так и я сам подробно рассказали о ходе событий. Дон Антонио хотел повесить Беренге на городской стене. Как и следовало ожидать, красные подстилки защитили депутата. Но его роль в этой истории была столь неприглядной, что даже они не смогли спасти его от суда. Разумеется, ни о каком справедливом суде не могло быть и речи. Беренге никто и пальцем не тронул. Дон Антонио не имел права распоряжаться судьбой лиц, занимавших государственные посты, и депутат отделался домашним арестом. А если иметь в виду, что старик вообще никогда не вставал со своего кресла, сами подумайте, что́ это было для него за наказание. Так работает правосудие красных подстилок!
А пока депутат Беренге пребывал в своем почетном заключении, что же происходило с пятью тысячами человек, брошенных на произвол судьбы? Сразу после возвращения в Барселону Далмау нанял на деньги своей семьи целую флотилию, чтобы прийти к ним на выручку. Но было уже поздно. Как и следовало ожидать, войско рассыпалось. Некоторые новобранцы присоединились к отряду Бускетса или к другим микелетам. Сотни несчастных попали в бурбонский плен, и вы сами можете догадаться, как с ними обошлись. Другие просто разбрелись по домам, и таких было немало. (У кого-нибудь хватит совести их за это осуждать?) Остальные продолжили борьбу с врагом с тыла кордона по собственной инициативе. Но стратегический план нашей экспедиции с треском провалился.
Самое удивительное заключается в том, что нашлись смельчаки, которые все же решили вернуться в Барселону и добились своей цели, прорвав кордон. Они действовали небольшими группами и скакали к стенам города под прикрытием ночи, пуская лошадей в бешеный галоп. Темными ночами мы видели вдруг, как один из участков кордона освещался огнем выстрелов, и слышали вой этих диких наездников. Они выбирали участки лиманов, которые были хуже защищены, а добравшись до равнины у городских стен, мчались к ним со скоростью кометы. Некоторое время спустя за городскими воротами появлялись, словно упав с небес, десять, двадцать, а иногда и тридцать человек…
О Дермесе мы никогда больше ничего не слышали. Одно из двух: его повесили или бурбонские солдаты, или же наши ребята. (И если вам интересно узнать мое мнение, я склоняюсь ко второму варианту, потому что мне хорошо известны привычки людей из отряда Далмау.) Однако все это лишь предположения. Если мне кто-то и рассказывал о судьбе этого негодяя, то я ничего не помню. Как приятно иногда терять память!
Ну да ладно, хватит о грустном. Вечно весел и всем доволен! Вот мой девиз. Или, как мы говорили обычно в Барселоне: via fora[103] печаль. По крайней мере, мне удалось вернуться домой целым и невредимым, а это уже неплохо. Я обнял всех членов моего своеобразного семейства, тяжело опустился на стул и с некоторым изумлением принялся рассматривать стены, словно дикарь, впервые открывший для себя цивилизованный мир. Говорить мне не хотелось, и я вышел на балкон, откуда открывался вид на городские стены. На бастионе Санта-Клара несла дежурство рота бочаров, которые уже разожгли костры, чтобы приготовить ужин. Приятно было знать, что они на своем посту, что эти люди несут караул с единственной целью – дать мне возможность провести эту ночь под родной крышей и ни о чем не беспокоиться. К тому времени я доверял этим бочарам, которые превратились в ополченцев, гораздо больше, чем любому настоящему армейскому подразделению.
Нан принес мне таз с горячей водой и поставил его у моих ног, приветствуя мое возвращение к родным пенатам. Амелис бросила в таз щепотку соли. О господи, вымыть ноги горячей водой в окружении близких тебе людей – это и есть родной очаг. Анфан попросил рассказать о моих подвигах.
Пока я стягивал сапоги, на память мне пришли бесконечные переходы, днем и в ночной мгле, и тысячи ног, обутых в драные матерчатые туфли или вообще босых. Я подумал о запахе горелого пороха, о трупах, понапрасну оставленных нами на своем пути. В носу у меня до сих пор стояла вонь ржавых штыков и старой кожи. Ради чего мы страдали столько дней? Только ради того, чтобы эта свинья Беренге теперь прохлаждался в своем дворце, неся свое смешное наказание в окружении своих трутней.
– Что я могу тебе рассказать? – ответил я Анфану. – Знаешь, что я могу тебе сказать? Только одно: я был там, чтобы тебе не пришлось когда-нибудь этого пережить.