Однако мое счастье стало полным, только когда я лег в постель. Амелис вошла в спальню через несколько минут. Было темно, и я не видел ее, а просто услышал, как закрылась дверь. Она легла сверху, накрыв мое нагое тело своим. В городе уже не хватало продовольствия, и Амелис немного похудела. Комнату иногда освещали всполохи огня и отсветы далеких выстрелов. Это вела огонь артиллерия бурбонских войск, но я не сомневался, что бояться нам было нечего. Они просто пристреливались на тот случай, если будет принято решение штурмовать монастырь капуцинов за городскими стенами. Волосы Амелис струились по моему лицу, а по ее дыханию я догадался, что она выпила мятный чай. Ее рука погладила мою щеку, и плутовка спросила:
– Ты хочешь спать?
Спать? Давно я не слышал такой забавной шутки. Марти Сувирия, вечно весел и всем доволен! В мире трудно найти дело более волнующее, чем заниматься любовью под аккомпанемент пушечного грохота. А в нашей жизни – и это я вам по собственному опыту говорю – желаннее первой любимой женщины только вторая.
В предыдущей главе я позабыл рассказать вам о самом последнем эпизоде, связанном с экспедицией. Ну что ж, сделаем это сейчас, и дело с концом. (А ты уж сама там раздели наш рассказ на главы, за это я тебе и деньги плачу.)
Как-то на рассвете я стоял на том самом бастионе Санта-Клара, наблюдая за артиллерийским огнем, когда там появился Франсеск Кастельви, капитан роты ткачей бархата, которому не терпелось выступить в роли историка. Он был из тех людей, которые не понимают, что в определенных условиях выражения вежливости неуместны.
Иногда наши часовые замечали отряд фуражиров на нейтральной территории. Тогда на бастионах поднималась тревога и наши орудия пытались их уничтожить. С бурбонского кордона в нас стреляли из орудий, отличавшихся большей дальнобойностью, чтобы прикрыть своих солдат, и между нами завязывалась артиллерийская дуэль.
Мне казалось, что тратить снаряды таким образом – занятие совершенно идиотское. На таком расстоянии причинить ущерб их батареям мы никак не могли, и они нам тоже. Но такова война. Наш командир артиллеристов, Коста, попросил меня не ругать его команду. На складах города было еще много пороху, и его майоркинцы пользовались этими перестрелками, чтобы обучить новых артиллеристов из числа горожан.
– Я очень рад, что ты вернулся целым и невредимым! – сказал мне Кастельви, стараясь перекричать грохот взрывов.
– Да-да, спасибо, – ответил я, не обращая на него особого внимания, потому что был очень занят.
– И выглядишь ты неплохо. Только слегка похудел, разумеется.
– Ты разве не должен быть со своими ткачами?
– Нет, что ты. Сегодня мы отдыхаем. Я просто решил навестить друзей.
Я тут надрывался от крика, командуя солдатами, которые подносили снаряды, и анализируя ущерб, причиняемый нашей батареей и расход пороха, а Кастельви прогуливался себе спокойно и интересовался моим здоровьем.
Бо́льшая часть ядер противника не долетала до позиций. Лишь отдельные снаряды достигали стен уже на излете и устало ударялись о них с рычанием рассыпающегося камня: тра-ра-ах! Потом ядра медленно скатывались по склону в клубах дыма. Пушки у нас были такого же калибра, как у неприятеля, поэтому добрая половина ядер летали туда-сюда десятки раз: с наших бастионов до их позиций и обратно, а потом еще раз и еще. Некоторые снаряды превращались в летающие послания. Бурбонские солдаты, например, писали на них углем или кровью курицы: «НаКосЯ БуНтовЩИк». А наши ребята на другой стороне ядра отвечали: «В жОПу Тебе бурБОн». Ну и все в таком роде, включая непристойные картинки, изображавшие задницы, языки и елды.
– А тут еще приятель твой объявился, вот радость-то! – не отставал от меня Кастельви.
– Приятель?! О ком это ты?!
– Как это о ком?! Бальестер! И все его ребята!
– Да нет! Ты ошибаешься! – прокричал я. – Он остался в Алелье! И никогда сюда не вернется!
– А я тебе говорю, что он вернулся! Ночью они прорвали кордон! Верхом! В предрассветный час! Всего несколько часов назад! Он в городе!
– А я тебе говорю: ты ошибаешься! Это невозможно! Бальестер никогда нам не простит, что мы бросили войско!
Майоркинцы отдавали приказы на батарее пронзительными голосами с таким акцентом, что их чертовски трудно было понять[104]. Орудия грохотали, бойцы сновали туда-сюда, поднося боеприпасы. Я с трудом разбирал слова Кастельви, и оба мы от крика почти осипли. И почему только нет вобанов, которые научили бы ткачей пользоваться языком знаков?
– Это был он! – твердил Кастельви, от которого мне хотелось как можно скорее избавиться. – Надо описать каждый эпизод этой войны, она того заслуживает! И уверяю тебя, я этим займусь!
– Вот и чудесно! Займись, опиши войну! Я как раз сейчас эту войну веду, а потому мне не до тебя! – И когда Кастельви уже уходил, я добавил: – Но ты все равно ошибаешься! Бальестер нас ненавидит! Ради чего он станет, рискуя своей шкурой, возвращаться в Барселону?!
Стоило мне это произнести, как я замер. Нередко случается, что сначала с языка срываются слова, а уж потом в голове рождается мысль, а не наоборот.
– Что с тобой такое?! Ты побледнел! – удивился Кастельви. – Ты что, боишься бомб?!
– Смени меня на пару часов! – прокричал я изо всех сил. – Я буду у тебя в долгу!
– Но я пехотинец! – возразил было он. – И вовсе ничего не понимаю в!..
А теперь угадайте, почему я так торопился и куда отправился. (Моя дорогая и ужасная Вальтрауд уже сообразила, в чем было дело. Какая же ты у меня умница, коровушка ты моя!)
У Бальестера в Барселоне могло быть только одно дело – убить Беренге. Микелеты не считали, что причина нанесенной им обиды крылась в политическом решении, а видели лишь конкретного виновника этого оскорбления. И перерезать глотку этому негодяю им представлялось единственным справедливым решением вопроса.
Я бросился бегом к дому военного депутата и явился туда, запыхавшись, но как раз вовремя. Бальестер и его ребята уже стояли за углом дома на узенькой улочке. На поясах у них были кинжалы, а лица скрывали мешки. Я встал между ними и воротами дома Беренге. Своим телом я заслонял весь проход.
– Вы уже не желаете приветствовать старшего по званию? – спросил я, обращаясь к Бальестеру.
– Отойдите.
Что ж, краткость речи всегда была одной из его добродетелей.
– Если вы взломаете эту дверь и убьете Беренге, сами подумайте, чем это кончится, – сказал я. – Депутат умрет, а вас вздернут на виселице. Военный депутат, один из героев этого города, погибнет от рук защитников Барселоны. Представьте себе, как упадет боевой дух в городе и как этим воспользуются враги. Они станут говорить, что мы пожираем друг друга, как крысы, попавшие в ловушку.
Бальестер резким жестом открыл лицо.
– Вы воображаете, что убить Беренге хочу я? Вы так считаете? Нет, я и не думал возвращаться в город, я не из тех, кто рискует жизнью, чтобы раздавить таракана. – Он большим пальцем указал себе за плечо, на своих товарищей. – На этом настояли они! Когда я отправился в ваш дерьмовый поход, нас было десять, а осталось семь. Вы хотите, чтобы они забыли об убитых товарищах? Вот и разговаривайте с ними, если вам так угодно!
Сильные натуры не умеют просить об одолжениях, им не позволяет гордость. Взвесив слова Бальестера, я понял, что он просит меня вразумить своих ребят.
Я заговорил с ними о бессонных ночах, о долгих переходах и стычках с врагом, когда мы сражались бок о бок, что случалось почти всегда; со смехом вспомнил тот день, когда приехал уговаривать их защищать Барселону. Сколько воды утекло с того дня.
– Беренге – древний старик, – сказал я, – и недолго будет коптить небо. Ускорить его смерть означало бы пожертвовать вашими жизнями и нанести ущерб обороне города. Вы этого хотите?
Я и сам не знаю, как мне удалось отвести их в одну из немногих таверн, которые еще не закрылись в городе. Вино их развеселило, они пришли в самое благодушное настроение, словно никогда и не собирались никого убивать. Все смеялись, пили и пели, пока не захмелели совсем. Только мы с Бальестером остались трезвыми. Сидя на двух концах стола, друг напротив друга, мы обменялись взглядами, в которых читалось нечто большее, нежели минутная печаль или горечь.
«Вы еще слишком мало страдали», – сказал мне дон Антонио. И клянусь, что я отправился с экспедицией Беренге, не испугавшись бед и лишений, только ради того, чтобы вырвать эту занозу из своего сердца. Мне только не было известно, что боль всегда наносит нам удар в самое незащищенное место. Я воображал, что во время экспедиции смогу проверить на практике все свои знания, а на самом деле она разрушила все мои представления о мире. И самое ужасное было не в этом: я, к несчастью своему, обнаружил, что власти, управляющие нами, столь же лживы, сколь ненадежны, но ни на шаг не приблизился к Слову. «Вы еще слишком мало страдали». В ту ночь в таверне я познал страх, который до сих пор был мне неизвестен. Ибо если все беды, все страшные картины нашего похода еще недостаточно преобразили меня, какую же жертву придется принести, чтобы я смог увидеть свою истину?
В ту ночь, пока я пил кружку за кружкой, переговариваясь взглядами с Бальестером, мне не дано было знать ужасную и непредвиденную новость: небеса готовы были вот-вот разверзнуться над нашими головами.
5
Сейчас, с другого берега океана времен, Рождество 1713 года вспоминается мне, наверное, более счастливым, чем было на самом деле. Во время караулов на стенах холод ранил нас своими кинжалами. У наших ног обледенелые шипы частокола, вдали – кордон неприятеля. Ветер, дождь, а над нашими головами – свинцовое небо, серее, чем брюхо осла. Но когда мы дежурили на корме одного из этих сухопутных кораблей, что называются бастионами, у нас всегда оставался повод для радости: мы могли обернуться и посмотреть на город, который защищали.