– Скажи это красным подстилкам! – рассердился я. – Это они копят продовольствие и, пользуясь нехваткой продуктов, в десять раз взвинтили цены. Люди бедные уже не выдерживают. Вчера я шел по улице с Кастельви, этим самым умником, который командует ткачами, и рядом с нами потерял сознание прямо посреди улицы какой-то старик. Он был не болен, а просто голоден.
Не отрывая головы от подушки, Амелис повернулась ко мне и спросила:
– Когда этот старик пришел в себя, вы спросили у него, хочет ли он сдаться?
– Да он просто хотел есть!
Она резко дунула на свечу, и наступила темнота.
На протяжении всего следующего дня Суви-молодец был необычно молчалив и ограничивался тем, что отдавал короткие приказы. Бальестер это заметил и подошел ко мне, когда я стоял в задумчивости на самой корме бастиона. С присущей микелетам учтивостью он спросил:
– Что это вы тут стоите, болван болваном?
У меня не было причин скрывать от него, что происходит, и я все рассказал. Он ответил мне грубой шуткой, как настоящий микелет, что закусит печенкой этого самого Бервика с грушами и брюквой. Я устало рассмеялся.
– Вы не знаете Джимми. – Тут я поправился: – То есть маршала Бервика.
– А вы с ним близко знакомы? – с издевкой спросил он.
– Я его немного знаю. – Огонь батарей затих, и я уселся на гребне стены. – Джимми всегда ищет собственную выгоду. Он никогда не согласился бы занять этот пост, если бы не был уверен, что сможет удовлетворить желания своих хозяев и заслужить очередную награду. Вместе с ним сюда движутся отборные французские войска. С таким подкреплением и с талантливым военачальником нам не остановить врага. Все кончено.
Я не ожидал никакого ответа. Но Бальестер дал мне отпор.
– Знаете? – сказал он своим обычным сердитым и ехидным тоном. – Однажды я вам поверил и сказал себе: «Этот не похож на остальных. Может быть, в Барселоне и вправду живут не только красные подстилки; может быть, мы можем воспользоваться этой войной и что-то изменить». Затем мы и пришли сюда, чтобы никто потом не сказал, будто нас здесь не было в нужный момент. Мы согласились выполнять ваши приказы. А теперь посмотрите на себя: сидит тут и скулит, точно испуганная собака. Что вы себе воображали? Это война! Иногда тебе везет, а иногда нет, и тот, кто сдается после первой же неудачи, показывает лишь, что ему не стоило в эту заваруху ввязываться.
Я на него ополчился и закричал:
– Прикиньте сами! Когда сюда приедет Бервик, перед нами будут уже не батальоны невеж-наваррцев. С ним сюда движутся сливки армии Людовика Четырнадцатого, тонны боеприпасов и десятки орудий. Драгуны, гренадеры и отборные рейнские части. Наши стены в ужасном состоянии, город наполовину разрушен, и защищают его мирные жители, в большинстве своем голодные и больные. Я прекрасно знаю, как поступит Джимми, и поверьте мне – или мы высылаем парламентеров, или он нас сотрет с лица земли.
Бальестер слушал меня, пыхтя.
– Вот теперь я вижу, что передо мной стоит только голова, полная всяких циферок.
Я почувствовал себя оскорбленным и воскликнул:
– Среди этих циферок есть и счет жизней, которых нам уже стоила оборона! Сколько еще человек должно умереть? Вы сами потеряли троих товарищей в экспедиции депутата. Вы что, хотите, чтобы их всех убили?
Бальестер с силой стукнул кулаком по стене:
– Мне хочется, чтобы их смерть не оказалась бессмысленной!
Я закричал еще громче:
– Города отстаивают, чтобы защитить детей, женщин и храмы! Настаивать на обороне сейчас означает их потерять! Мы боремся ради спасения жизней, а не для того, чтобы принести этих людей в жертву.
– А как же Конституции и Свободы? – спросил он. – Кто защитит их?
– Не знаю! – ответил я, разводя руками. – Задайте этот вопрос Казанове и другим политикам. А я просто инженер.
Никогда еще мне не доводилось выносить такого яростного и осуждающего взгляда.
– Я говорю не с политиками и не с инженерами, а с людьми, – сказал он и добавил шепотом заключение, которое было достойно древнего философа, о чем сам он, конечно, не подозревал: – Но как же трудно найти их в этом городе!
С этими словами Бальестер ушел прочь прежде, чем я успел ему ответить.
На протяжении следующих дней наши отношения стали более натянутыми. Я не стал его подзуживать или дразнить, а просто перестал обращать на Бальестера внимание и, если мы сталкивались на улице, делал вид, что не замечаю его. Вдобавок мне удалось снять с себя командование их отрядом. Бальестер счел мой поступок за оскорбление. Именно на это я и рассчитывал. «Ему же хуже», – сказал я себе. Однако в отсутствие наших споров, ожесточенных диспутов, которые одновременно сглаживали разногласия, напряженность между нами только возросла.
В какой-то степени отношения наши отражали городской настрой. Нетрудно понять, что весть о приближении к Барселоне маршала Бервика с подкреплением для осаждающей нас армии не могла, естественно, никого воодушевить. А от наших послов за границей до нас доходили только расплывчатые обещания и писульки от Австрияка, в которых он восхищался нашим упорством и верностью. Вне всякого сомнения, он их диктовал, трахая свою женушку, прилагая все усилия, чтобы заполучить «столь желанного наследника престола».
Как-то раз в те дни мне пришлось сопровождать дона Антонио на заседание правительства. Он хотел, чтобы я помог ему доказать плачевное состояние нашей обороны. Его ждал не просто холодный, а прямо-таки ледяной прием.
Понять, что было на уме у красных подстилок, всегда было нелегко. Обычно наши власть имущие постоянно на все жаловались и занимали пораженческую позицию. Поэтому я думал, что при помощи моего отчета они захотят переубедить тех, кто еще отказывался с ними согласиться. Совсем наоборот. Меня никто и слушать не стал. А Казанова к тому же только и делал, что сверлил меня своими черными зрачками.
Я был очень молод и совсем не интересовался политикой. Вся моя жизнь была посвящена оборонным работам. Но в тот день впервые в жизни мне дано было наблюдать за типичной реакцией государственных мужей.
Казанова не хотел сражаться, никогда не был сторонником борьбы. Если вы внимательно читали мой рассказ, то помните, что этот человек сделал все от него зависевшее, чтобы не дать горожанам возможности вооружиться и закрыть городские ворота. Почему же теперь он с такой решимостью встал на сторону противников сдачи города или, по крайней мере, подчинился их влиянию?
Чтобы это понять, надо было смотреть не в небеса, а на нашу грешную землю. Во Франции времен Монстра подданные слепо подчинялись королю. Но в нашем древнем осажденном городе, чьи жители восстали против врага, а правители скорее напоминали руководителей полиса Афин, чем правителей Спарты, все было наоборот: власть имущие делали то, чего требовали от них управляемые ими горожане. Казанова знал, что не может противостоять воле народа и отказаться от сопротивления. Что на самом деле творилось в его душе? Мы никогда этого не узнаем. Мне представляется – и это не более чем бесхитростные предположения, – что он просто предпочитал оставаться у власти и ждать удобного случая покончить со всей этой историей и избежать таким образом худшего.
Дон Антонио ограничился тем, что после моего доклада произнес несколько слов: вместе с Бервиком к городу идет мощное войско, и правительство должно сделать надлежащие выводы. И здесь мне необходимо отметить одну незначительную деталь из тех, которые могли подспудно повлиять на ход событий: дон Антонио не говорил по-каталански.
Как все образованные каталонцы, красные подстилки в совершенстве владели кастильским наречием и из уважения всегда разговаривали с доном Антонио на этом языке. Но в душе каталонцев спрятан невидимый механизм, который не позволяет им говорить между собой на любом другом языке, кроме родного, а потому Вильяроэль пропускал фрагменты дебатов. Я взял на себя обязанности переводчика и принялся шептать ему на ухо, о чем они говорили, когда возбуждались, а в таком состоянии они находились практически постоянно. Однако вы уже знаете Суви-молодца: слыша горячие споры, я забывал о своей миссии и встревал со своими замечаниями. Советники сумели договориться только об одном: следовало принять чрезвычайные меры. И в качестве «чрезвычайной меры» было решено подготовить мощную вылазку, чтобы поднять дух горожан. Блестящая мысль, нечего сказать!
Идея была бредовой. Если вылазка провалится, в чем сомневаться не приходилось, моральный дух горожан упадет еще больше. С другой стороны, соглашаясь провести атаку, дон Антонио доказывал, что он лишь военачальник на службе у правительства и на большее не претендует. С принятым решением он был не согласен, но приказу подчинился.
Точно так же, как в теле человека, в армии нервы невидимы и передают распоряжения сверху вниз. Если офицеры не уверены в необходимости атаки, как могут солдаты уверенно идти в бой? Никто ничего не подготовил заранее, и я стал одной из жертв этой неразберихи. Приказы передавались слишком поспешно и неточно. Я так понял, что меня направляют в часть, которая должна осуществить вылазку, хотя на самом деле дон Антонио поручил мне следить за порядком в тылу отряда. Сами знаете, там, где собираются все священники и хирурги, которые эвакуируют раненых, нужны и офицеры, чтобы задерживать солдат, которые при первой же возможности пытаются дать деру, отправлять их снова на бойню, и все такое прочее.
Наши части – больше тысячи солдат – сосредоточились у трех ворот. По плану эти три группы должны были выйти за стены, объединиться снаружи, вместе нанести удар по кордону, прорвать его и отойти назад. Испугать их, чтобы враг понял: никакого Бервика мы не боимся. Я же говорю, это была совершеннейшая глупость. Джимми еще не подошел к кордону, и на все события, происходившие до его приезда, ему было наплевать. А неприятель, осаждавший город многие месяцы, уже прекрасно знал, на что мы способны, и вылазка нескольких частей ни к чему хорошему привести не могла – мы просто приносили в жертву своих солдат. Господи боже, как отвратительно умирать под лучами прекрасного весеннего солнца!