Одно из самых неприятных ощущений человек испытывает, когда шагает в атаку, а строй шеренг вокруг него все время рассыпается. Важно было не то, что офицеры говорили солдатам, а то, о чем умалчивали. Бедняги, конечно, пытались кричать во всю глотку, поддерживая строй, но никакой веры в успех предприятия в их голосах не было. Меня бесили священники, которые затесывались между шеренгами солдат, обрызгивая их своей святой водой вперемешку с латинскими изречениями. В одной из шеренг стоял Бальестер и его ребята.
– Вот это да! И вы здесь, – ехидно поприветствовал он меня. – Вам нравится посылать нас на бойню?
– Нет, я никогда не желал сражаться бессмысленно, – ответил я. – Это вы рвались в бой. Или вы уже забыли? «В атаку, в атаку, в атаку!» Вот и получили свою атаку!
Я подтолкнул его, чтобы он занял свое место в шеренге, но Бальестера никто не мог трогать безнаказанно. Взбешенный, он развернулся и дал мне такую пощечину, что голова моя запрокинулась, а четыре его пальца отпечатались на щеке. При этом он упомянул мою мать, и этого оказалось достаточно, чтобы я окончательно потерял голову.
Я уже вам говорил, как изменились наши отношения в последнее время. К тому же, по чистой случайности, накануне вечером Анфан погладил меня по той же самой щеке своей ручонкой. И это сделал мальчишка, который обычно всегда щетинился, точно еж. Наконец, после стольких лет, в полночь он подошел и сел ко мне на колени. Я только что вернулся со службы, усталый и грязный. Сонный Анфан не ложился спать и, дождавшись меня, бросился ко мне на шею. «Патрон, патрон! Сколько врагов ты сегодня убил?» И вот теперь, несколько часов спустя, последним прикосновением другого существа на этой земле могла стать для меня ручища этого грубого фанатика.
Я сжал левую руку в кулак и двинул его изо всех сил, но костяшки погрузились в его густую бороду, которая смягчила удар. Бальестер, естественно, быстро оправился от изумления и стукнул меня снова. Великолепное зрелище перед самым наступлением: два офицера выясняют отношения при помощи кулаков на глазах у строя солдат. Мы сцепились и покатились по земле, рыча и осыпая друг друга неточными ударами. Когда нас разняли, чей-то голос сказал:
– Я арестую этого буяна, подполковник?
– Чтобы он избежал наступления? – ответил я, сплевывая кровь. – Не может быть и речи. Пусть встает в строй вместе со всеми.
Мы пошли в наступление. Наши ряды двинулись вперед: каждый батальон в мундирах своего цвета, будто на них использовали всю палитру красок. На фоне белых бурбонских мундиров наши солдаты казались веселым войском.
Все шло отвратительно. Барабанный бой не воодушевлял меня, а, наоборот, угнетал. Стоило мне услышать это бум-бум-бурум, бум-бум-бурум, бум-бум-бурум, как печенка подкатывалась к самому моему горлу. Орудия кордона начали стрелять. Солдаты стали падать. Мы оставляли за собой и тела погибших, и дикие крики раненых, подобно тому, как корма корабля оставляет за собой пенный след. А тут еще этот вой, вой бомб, пролетающих рядом с твоим ухом, когда не знаешь, разорвется ли твоя голова в следующую минуту, точно спелый помидор под чьим-то каблуком.
Между воинской дисциплиной и гражданским братством людей всегда пролегала пропасть. Хорошо вымуштрованный солдат шагает вперед и вперед, несмотря на шквал металла, но для солдат Коронелы дело обстояло по-другому. Справа и слева от каждого солдата шагали их отцы, сыновья или братья. Три поколения двигались плечом к плечу. Когда одному из солдат взрывом отрывало ногу или другому бомба сносила полчерепа, те, кто шел с ними рядом, останавливались, чтобы оказать им помощь. На меня ложилась печальная миссия толкать этих людей вперед.
– Шагайте, шагайте дальше! Не задерживайтесь, этим займутся врачи.
Они не понимали, что своим поведением нарушают строй. Бедняги присаживались на корточки, охваченные горем, и следующая шеренга из-за этого ломалась, натолкнувшись на раненого и на тех, кто пытался ему помочь. Кричать было бесполезно: они ничего не слышали и ничего не слушали. Ряды смешались.
Боже мой, какое счастье меня охватило, когда прозвучал сигнал к отступлению! В голове у меня вертелась одна-единственная мысль: «Мы сделали свое дело, пора возвращаться!» До этой минуты мне удавалось выдерживать строевой шаг, принятый в случае наступления. Попытавшись двигаться быстрее к городской стене, к дому, я заметил, что левая нога мне не подчиняется.
По голени растекалось красное пятно, которое спускалось до самой щиколотки. Как это часто случается, волнение, испытываемое на поле боя, не позволяло мне чувствовать боль. Пуля прошла через мое бедро навылет, и оба отверстия, которые она проделала, были прекрасно видны, несмотря на кровавые пузыри. Коронела отходила к городу, а я отставал все больше и больше, прыгая на одной ноге, словно хромая утка, и крича «эй, эй, эй!». Со стороны картина была презабавная, и Бальестер, быстрым шагом двигавшийся к городу, воспользовался случаем мне отомстить.
– Ну а теперь что нам делать? – спросил он. – Вы сейчас позволите нам задержаться, чтобы подобрать раненых? Или нам лучше двигаться дальше?
Один-единственный раз в жизни страсть возобладала над моими интересами, потому что я не попросил его о помощи, а прокричал ему что-то оскорбительное о том отверстии, через которое он появился на этот свет. Тут упало еще несколько бомб, и мы разошлись в разные стороны. Господи, какое жуткое отступление! Некоторые солдаты даже побросали ружья, чтобы бежать быстрее. Они думали только о том, как добраться до участка, который прикрывали артиллеристы, – там их не осмелится преследовать вражеская кавалерия.
Бурбонские всадники уже виднелись поблизости, и я понял, что не доберусь до ворот и даже до частокола. Я улегся ничком в неглубокую канавку и притворился мертвецом. Когда стемнеет, я потихоньку поползу к воротам, если только мне немного повезет.
Но увы, мне не повезло. Я краем глаза увидел двух бурбонских солдат, которые склонились над моей импровизированной траншеей и уже собирались пустить в ход свои штыки, чтобы проверить, мертв я или нет. Поэтому мне ничего другого не оставалось, как повернуться к ним лицом и заорать во всю глотку:
– Я подполковник его величества Карла Третьего! Отведите меня к вашему командиру и получите награду.
Когда проход в бурбонском кордоне закрылся за моей спиной, мне все еще не верилось, что это происходит наяву. Утром я позавтракал дома, а теперь, всего несколько часов спустя, оказался в лагере противника в роли раненого пленника под стражей.
Пленных оказалось очень немного, что является прекрасным доказательством следующей теоремы: две короткие ноги от испуга бегут гораздо быстрее, чем пара длинных, получивших ранение. Я обратил внимание на укрепления противника – с начала осады кордон значительно укрепили и усовершенствовали.
Оба моих стража обходились со мной достаточно любезно. Гордые своим достижением, они вели меня в штаб, и тут на нашем пути возник какой-то французский капитан с весьма наглой рожей. Увидев меня, он обругал наш город и его жителей и сообщил мне, как он собирается поступить с барселонскими «мятежниками». Я пожал плечами и ответил по-французски:
– Вполне возможно, что вместо этого мы с вами отужинаем в Париже.
Я имел в виду слух, который в последнее время распространился в городе. Там поговаривали, что каталонские дипломаты ведут с французами переговоры о перемирии. Но капитан с наглой рожей понял мои слова совсем иначе. Ему показалось, будто Суви-молодец собирается в одиночку завоевать всю Францию или еще что-то в этом роде. Он выхватил ружье из рук одного из моих охранников и изо всех сил ударил меня прикладом по почкам. Не имея возможности защищаться, я с жалобным криком упал на землю. Чего хочет от меня этот тип? Я посмотрел ему в глаза.
Когда человек хочет тебя убить, это желание читается в его зрачках. Может, этот капитан был сумасшедшим или просто огрубел за долгие месяцы осточертевшей ему осады – я не мог этого знать. На мои ребра обрушился град ударов, точно рассчитанных и причинявших мне нестерпимую боль. Я отчаянно взывал о помощи, но кто придет тебе на выручку во вражеском лагере? Этот изверг не просто бил меня, а будто старался пронзить мое тело насквозь. От жестокого удара по крестцу в глазах у меня завертелись желтые точки. Он меня убьет. Я попытался убежать на четвереньках, но тут капитан прикладом разбил мне лоб.
К концу этой взбучки я перестал чувствовать боль и попытался выпрямиться, стоя на коленях, за что получил удар между лопатками и снова упал. Однако за этот короткий миг я успел увидеть одного человека.
На самом верхнем уровне укреплений кордона стоял мужчина и в подзорную трубу рассматривал город и поле битвы, которое теперь опустело.
Его фигура была мне знакома. Я прекрасно помнил эти непринужденные жесты, в которых сквозило величие, эту торжественную позу в любой, самой банальной ситуации, этот профиль победителя, но сказал себе: «Марти, это невозможно, этот человек умер». Я снова выпрямился, не поднимаясь с колен, чтобы его позвать. Даже если это призрак, терять мне нечего. Я протянул руку и закричал:
– Monseigneur de Vauban![107]
Человек медленно повернул голову, не отрывая глаз от подзорной трубы.
– C’est moi! Votre élève bien aime de Bazoches![108]
С высоты укреплений он бросил на меня строгий взгляд, нахмурив брови.
– C’est qui?[109] – спросил он.
– Moi! – крик сам собой сорвался с моих губ. – Марти Сувирия!
– Marten? C’est toi?[110]
На его лице, до того момента столь строгом и напряженном, отразилось замешательство. Он спустился с укреплений, подошел ко мне и одним взглядом прогнал прочь наглеца-капитана. Когда мой спаситель опустился на одно колено рядом со мной, в глазах у меня потемнело и я уже ничего не мог разглядеть.