Его охватило сомнение; он осторожно взял меня за руку и закатал рукав, чтобы рассмотреть мои Знаки.
Я схватил его за борта мундира и сказал:
– Maréchal, quelle est la Parole? Dites-moi! S’il vous plaît, la Parole[111].
Разумеется, то был не сам маркиз, а его двоюродный брат Дюпюи-Вобан, с которым, как вы помните, я познакомился в один из его наездов в Базош. Тот самый, который когда-то сказал маркизу – мол, не приведи господи встретиться с Марти по разные стороны траншеи. Да, такова жизнь. Моя ошибка была вполне объяснима, потому что Дюпюи и маркиз обладали общими чертами, как это свойственно родственникам. Их жесты, позы и даже дыхание были похожи.
Он отвел меня в свою палатку и протянул мне бокал горячего пунша. Его личный хирург залечил мне пулевую рану на ноге.
– Рана чистая, пуля просто пробила мышцу, – сказал Вобан. – Если бы она затронула артерию, ты бы уже истек кровью и умер.
Он закатал мне рукав, чтобы снова пересчитать мои Знаки, – поначалу он сумел разглядеть только те, что располагались на запястье.
– У меня их четыре, – сказал я, предваряя его вопросы. – Пятый Знак не подтвержден.
Дюпюи проявил великодушие.
– Да, я об этом кое-что слышал, – сказал он. – Но помни, что подтвержден твой Знак или нет, а на руке у тебя есть татуировка. Будь этого достоин.
Я предпочел сменить тему разговора. Что происходит в мире?
– Маршал Бервик приедет еще не скоро, – объяснил он мне. – Я ехал вместе с ним, но мы продвигались так медленно из-за колонны артиллерии и засад микелетов, что он попросил меня быстрее доехать до города и оценить обстановку. И из увиденного я заключаю, что эту осаду проводили плохо, из рук вон плохо. Все здесь уже на взводе. То, что с тобой произошло, тому доказательство.
Я хотел было заговорить, но он приложил палец к моим губам:
– Послушай, к сожалению, я не могу сделать для тебя все, что мне хотелось бы сделать. Я не могу распоряжаться твоей судьбой, потому что пока здесь командуют испанцы, а ты сам знаешь, какие они обидчивые. Просто так вырвать у них из лап подполковника вражеского войска мне не под силу.
Я снова собирался заговорить, но Дюпюи еще раз приложил палец к моим губам.
– Молчи и слушай! Вот что с тобой произойдет: тебя допросят, но допрос будет мягким. Да, я сам знаю, что эта война стала войной между дикарями и пытки заменили вежливое обращение. Но ты не беспокойся, я нашел подходящего человека. Он на службе у Филиппа, но он из наших. Твой допрос будет просто ужином. Потом ты проведешь с ним несколько дней, а после этого тебя передадут в мое распоряжение.
– И кто этот человек? Он француз или испанец?
Дюпюи улыбнулся и показал на холщовый занавес на двери:
– Тот, кто первым войдет сюда и заговорит с тобой языком знаков, и будет этим человеком. – Перед уходом он спросил меня: – Марти, не можешь ли ты мне объяснить, что ты делал за стенами города, который осаждает король?
В его взгляде светилось нечто похожее на ярость Отмеченного десятью Знаками. Лгать я не мог и не хотел, а потому постарался быть искренним и точным.
– Я выполнял обязанности инженера, сеньор, – так прозвучал мой ответ.
Его же ответ был достоин Отмеченного, который старше собеседника по рангу:
– Мне все понятно. – И он ушел.
Наверное, я должен был предвидеть надвигавшуюся беду, но за короткое время произошло столько событий, что мне не удалось даже собраться с мыслями. В совсем недавно поставленную просторную палатку заходили только многочисленные слуги Дюпюи, вносившие туда мебель, да некоторые французские офицеры, спешившие засвидетельствовать свое почтение двоюродному брату великого Вобана, но удалявшиеся потом ни с чем. Я лежал на кровати в углу с перевязанной ногой, не имея возможности двигаться, и внимательно рассматривал всех гостей, ожидая, что кто-нибудь из них обратится ко мне на секретном языке инженеров. Все было напрасно.
Ближе к вечеру в палатку явились четверо испанских солдат под командованием капитана и увели меня с собой, несмотря на все мои возражения. В их поведении было что-то странное: они не походили на обычных солдат, которые нехотя и с полным безразличием подчиняются полученному приказу. Пока они тащили меня по лагерю, эти ребята все время озирались по сторонам, словно боялись, что появится какой-нибудь начальник и их накажет. Сцена скорее напоминала похищение. И ничего хорошего в этом быть не могло.
Дома, которые имели несчастье оказаться там, где встали лагерем бурбонские войска, превратились в склады или в жилища старших офицеров. Меня поместили в одном таком доме. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, и меня заперли в комнате, обстановку которой составляли только старый стол и два убогих стула. Вся эта мебель и пол были покрыты тонким слоем пыли, а стекло единственного окна оказалось разбитым вдребезги. Бурбонский лагерь был мешком, а моя крошечная комнатушка – мешочком внутри большого мешка. Самому Ионе до меня было далеко!
Через полчаса появился «наш человек», как назвал его наивный Дюпюи-Вобан. Я сразу понял, как все случилось. Вобан только что явился в бурбонский лагерь, когда ему представился этот Отмеченный Знаками, покорный его воле и сердечный. Дюпюи воображал, что святая верность школе Базоша действовала во всем мире до сих пор, и доверился ему во всем, ничего не подозревая.
«Наш человек» стал распекать солдат, которые его сопровождали. Как могло случиться, что его гостя, благородного его врага, до сих пор ничем не угостили и не принесли ему вдоволь еды и питья? Однако, глядя мне в глаза, он одновременно передал мне знаками другое сообщение: «Теперь ты мне попался, мерзавец».
Это был колбасник из Антверпена, Йорис Проспер ван Вербом.
6
Когда все кончилось, когда Барселона пала и война завершилась, Вербом был щедро награжден Филиппом Пятым и остался в Каталонии. Разрушенный, истощенный и разграбленный город по-прежнему оставался для Бурбонов источником неприятностей. Есть только один способ уничтожения страшнее самой смерти – поработить противника на веки вечные. И Бурбончик поручил это дело Вербому.
Я присовокуплю к своему рассказу два простеньких плана города (если только моя лохматая бегомотиха не ошибется). Первый ты уже видела – на нем отражено состояние Барселоны незадолго до осады.
А на этом чертеже видно, что сделал с городом Вербом.
Эта звездочка, добавленная к стенам, Сьютаделья, была детищем Вербома. Ради постройки этой самой Сьютадельи он сровнял с землей пятую часть города и построил превосходную крепость с бастионами, но не для защиты горожан, а для того, чтобы их контролировать, подавлять или даже расстреливать, если понадобится. Эта опухоль на теле Барселоны превратила ее жителей в заложников своего родного города.
Но зачем это я болтаю о том, что случилось после осады? В тот момент, будучи пленником в бурбонском лагере, в лапах моего заклятого врага, я думал о другом.
Обычно я быстро находил выход из положения, но тогда несчастье сковало мои мысли. Оставалась одна надежда – сообщить о своем плене Дюпюи-Вобану, – но, по-видимому, это было невозможно. Между нами стоял Вербом: если этот человек оказался способен подстроить мое похищение, наверняка ему хватит предусмотрительности его скрыть. Скорее всего, негодяй сразу покончит со мной, а потом оправдает мою смерть попыткой побега. А для Дюпюи-Вобана придумает какое-нибудь объяснение: например, кто-то из солдат случайно выстрелил в меня или что-нибудь такое. Дело было дрянь.
Вербом появился ближе к ночи, будто ночной туман или смертельная лихорадка. Мне удалось приготовить только одно оружие, чтобы бороться за свою жизнь: маленький ножичек с рукояткой из куска оконной рамы и с лезвием из осколка стекла. Если запахнет жареным, я, прежде чем они со мной покончат, попытаюсь выколоть мерзавцу глаз.
Однако очень скоро я понял, что дело принимает другой оборот. Колбасника из Антверпена сопровождал только один солдат из армейской прислуги, и вместо оружия в руках у него был поднос, на котором стояли бутылка и два стакана. Слуга поставил поднос на стол и вышел. Когда мы с Вербомом остались наедине, я вознегодовал:
– Как вы смеете держать меня взаперти! Я становлюсь перебежчиком, чтобы служить королю Филиппу, и вот какую награду за это получаю. Вы и представить себе не можете, какие муки я претерпел, пока мне приходилось под давлением этих мятежников работать над планом их безумной обороны!
Вместо ответа на мою страстную речь, сопровождаемую жестикуляцией, Вербом сел, наполнил оба стакана вином и сказал:
– Пейте.
Пить я не стал. Возможно, он планировал расправиться со мной при помощи этой жидкости, чтобы не пришлось оправдываться перед Дюпюи-Вобаном за акт насилия.
– О, что вы, не будьте таким идиотом, – сказал он и добавил с недовольной гримасой: – Неужели вы считаете меня столь низким человеком? Я никогда не стал бы переводить портвейн на крысиную отраву.
Он взял мой стакан и осушил его одним глотком. Но и тут я ему не поверил. Новый залп бурбонской артиллерии где-то снаружи прервал наше молчание. Сначала до нас донесся рев орудий, а потом стены комнаты легонько задрожали и на стол посыпалась пыль с беленого потолка. Вербом посмотрел вверх и прикрыл стакан ладонью. Этот невольный жест меня убедил: никто не защищает отравленные жидкости. Я налил себе вина и выпил. Портвейн обжег мне горло. Что задумал колбасник? Тот перешел прямо к сути.
Джимми приедет через несколько дней. На долю автора Наступательной Траншеи придется львиная доля наград за завоевание Барселоны. К 1712 году, когда Вербома освободили, он успел заготовить план будущей осады города. Но Джимми уже прислал сюда Дюпюи-Вобана, чтобы тот разработал свою траншею, а Дюпюи обладал семью Знаками. Вполне вероятно, Бервик склонится к проекту родственника Вобана и все усилия колбасника пропадут зря. И тогда прощай, и слава, и награды!