Вербом с каждым часом все сильнее нервничал и то и дело заходил в мою комнату-камеру.
– Готово? Готово? Бервик вот-вот приедет. Поторопитесь!
Я поставил стол у окна. Лучи падали под углом, и сноп света был прекрасно виден в пыльном воздухе. Тысячи хлопьев пепла плавали в солнечном потоке, точно медузы, уносимые течением. На рассвете третьего дня мне стало казаться, что мои усталые и покрасневшие глаза вот-вот расплавятся.
Вербом закрыл за собой дверь и бросил на меня убийственный взгляд. Его терпение лопнуло. Я поспешил предвосхитить его речь:
– Возможно, это поможет нам свести счеты.
– Ваша работа должна быть совершенно исключительной, чтобы стоить человеческой жизни, – заметил он, взяв со стола чертеж, и заключил: – Особенно – если эта жизнь ваша.
Он долго разглядывал план, и его лицо не выражало никаких эмоций. Потом он прочитал примечания. Снова посмотрел на карту. Этот экзамен тянулся целую вечность, он сосредоточенно ворчал, но мне не удавалось понять смысл этих звуков. Наконец я не выдержал и спросил:
– Вы считаете, у нашего отпрыска есть хоть какие-то шансы выжить?
Он ничего не ответил, словно я для него не существовал, и по-прежнему сидел, уткнувшись в карту носом, и прослеживал пальцем каждую линию. Наконец он произнес, не удостаивая меня взглядом:
– А вам как кажется? – Тут он оторвался от карты и посмотрел мне прямо в глаза. – В противном случае вы бы уже были мертвы.
Весь следующий день мы провели вместе, уточняя разные детали. Я изнемогал, а он источал энергию. Мощь этого человека была грубой, но неистощимой. Я не хочу сказать, что мой враг отличался тупостью или порочностью натуры. За двадцать четыре часа, последовавших за нашим разговором, его внимание не отклонилось от стола ни на минуту. «Боже мой, – думал я, – этот человек никогда не ест, не справляет нужду, не спит?» Мне представлялось, что с бутылкой портвейна и с несколькими печеньями в кармане он способен пересечь пустыню. Вербом засыпал меня вопросами.
– Это слишком близко, – сказал он в какой-то момент. – Вы приступаете к первой параллели очень близко от городских укреплений. В тот день, когда начнутся работы, наши солдаты рискуют тем, что их обнаружат и уничтожат.
– Вы, кажется, хотите, чтобы Бервик выбрал ваш план? Вот и дайте ему то, чего он ждет. Чем ближе к городу мы начнем работы, тем меньше времени нам понадобится, чтобы достичь стен. Бервик не сможет устоять перед таким соблазном.
– Все три параллели и проходы, которые их соединяют, у вас слишком широкие, – заметил он. – Почему? Перелопатить такое количество земли означает дополнительное усилие и, следовательно, потерю времени.
– Ширина траншеи должна быть пропорциональна толщине стен, – отстаивал свое детище я. – Для наступления нам понадобится множество солдат. Где вы хотите разместить эти ударные части? И как будут передвигаться солдаты и саперы в ваших узких проходах? Переброска снаряжения и людей будет затруднена. Желая выиграть время, вы его потеряете.
– Вы довольно значительно сдвинули траншею влево и приблизили ее к морю, – заметил он.
– Если вы помните топографию этого участка, – пояснил я, – на нем много канав для орошения и ручьев, впадающих в море. Летом все они пересыхают. Землекопы смогут использовать те из них, которые проходят параллельно укреплениям города. Им останется только воспользоваться этим подарком природы или строителей оросительных каналов и углубить приготовленные для нас траншеи.
По крайней мере, в одном я своей цели добился: убить врага труднее, если ты его хорошо знаешь. Эти двадцать четыре часа работы локоть к локтю, это пусть фальшивое и ложное, но какое бы ни было сотрудничество способствовало некоторому сближению между нами. Мой противник имел привычку почесывать мясистые щеки мизинцем, в то время как люди обычно используют в таком случае указательный палец. Вербом переставал быть Вербомом, моим заклятым врагом, и превращался просто в немолодого мужчину, у которого была одна особенность, отличавшая его от прочих обитателей нашего мира: он почесывал лицо мизинцем. Скажу даже, что совместная работа породила в нас нечто похожее на товарищеские отношения. Нельзя ведь желать смерти человеку, в чьих руках одно из двух весел вашей лодки, – по крайней мере, пока вы не доплыли до берега.
Можно ли зауважать врага? Меня одолевали сомнения. А что, если, по большому счету, негодяем был вовсе не он, а я сам? Мне было трудно опровергнуть его версию возникновения нашей вражды. В самом деле: что такого сделал мне Вербом? В чем он передо мной провинился? Однажды, много лет назад, когда он ухаживал за дамой, на него напал «грязный садовник». Любой мужчина на его месте осыпал бы меня проклятьями точно так же, как это сделал Вербом. Пока мы подсчитывали необходимое количество тачек, вычисляли смещения и отклонения, определяли необходимость дренажа почвы и чертили углы контрэскарпов и завершения укреплений, я пришел к выводу, что моя ненависть к Вербому была не чем иным, как проявлением моей любви к Жанне Вобан. Может быть, я ненавидел его потому, что мне было легче убить его, чем посмотреть правде в глаза и признаться себе в том, что я потерял Жанну не по его вине, а по своей собственной. Это внезапное прозрение причинило мне боль.
Поймите мое положение. Я был лишен дома и родных и находился в плену, где старался при помощи своего интеллекта продолжать тайную борьбу против всех – в том числе и против своих, которые могли счесть меня дезертиром. Вот-вот должен был появиться Джимми – полная противоположность дону Антонио. А тут еще Слово, которое парило где-то рядом, в этом затхлом воздухе среди хлопьев пепла, что наполняли комнату из-за артиллерийских залпов. В моей душе в те дни царил такой беспорядок, что мне даже показалось, будто я перестал ненавидеть Вербома.
Но нет, дело не в этом. Я обещал быть искренним и сдержу свое слово.
Я вам все-таки скажу, почему мы так ненавидели друг друга с той самой минуты, когда впервые друг друга увидели, и почему я испытывал к нему эту ненависть, пока не убил его, и почему даже сейчас я еще ненавижу Йориса Проспера ван Вербома.
Просто так! Иногда бывает, что чувства возникают без всякой причины, их не выбирают, они одолевают нас, и все тут. И к черту этого Вербома!
Конец главы, мать твою!
Как это «нет»? Моя белокурая тюлениха советует мне описать, чем кончился наш разговор. Ах да, по ее мнению, мне надо рассказать, что случилось той же ночью. (Видишь, до чего дошло? Ты сама превратилась в инженера этой книги, а моему языку отвела роль бедного сапера.)
Когда мы закончили работу, мозги наши были совершенно истощены. Вербом приказал принести несколько бутылок вина. Портвейн был его страстью и приносил ему утешение от всех бед. Поговаривали, что за одну такую бутылку он мог заплатить целое состояние. С начала войны Португалия торговала только с Англией, а потому его запасы постоянно сокращались. И, несмотря на это, Вербом поделился своим сокровищем со мной. Возможно, как я уже говорил, после совместных трудов целого дня ему было труднее оскорбить меня вечером, чем убить на следующее утро.
Как все мужчины (за исключением Джимми), напившись, мы стали говорить о женщинах. Точнее, на эту тему стал распространяться Вербом, а я грустил, вспоминая Амелис. Пока голландец был в так называемом плену в Барселоне, красные подстилки поставляли ему даже дорогих куртизанок.
– О, только одну, – сказал он, не придавая этому никакого значения. – Она была проститутка на службе правительства.
– О господи, какая скука! – захохотал я. – И столь высокопоставленного пленника подвергли пытке однообразием? Наверняка они хотели, чтобы ваш плен уподобился браку.
Мы уже настолько напились, что он даже не заметил моей иронии.
– Эта шлюха знала свое ремесло. Как только мы войдем в город, я прикажу ее разыскать, – разоткровенничался он. – Брюнетка и худющая. Мне нравятся обычно женщины с пышными формами. Но эта отлично двигала бедрами и чудесно работала языком.
– Брюнетка?
– Чернее угля. – Тут он уточнил: – Но кожа у нее была не очень смуглой. – Тут он постучал костяшками по столу, точно в дверь. – А тело у нее было упругое и сильное, как ствол дуба. Но прохвостка лишнего гроша не хотела потратить, – тут он рассмеялся, – и всегда приходила в одном и том же сиреневом платье. И никаких украшений, никаких новых деталей. Всегда этот сиреневый наряд. И куда она только тратила все деньги? Ах да, знаете, что самое интересное? – Он говорил, обращаясь к стенам, как люди, которые предаются воспоминаниям. Выпитый портвейн не позволял ему заметить, что я слушал его с вниманием затаившегося зверя. – Хотя она была женщиной, мозги у нее работали что надо. В самые черные дни моего заключения она – именно она! – придумала, как вызволить меня из моей тюрьмы, и сказала: «Йорис, голубчик, если ты хочешь выйти на свободу, попросил бы, чтобы тебя обменяли на какую-нибудь важную птицу. У Бурбонов в плену сидит этот самый генерал Вильяроэль, и никто не догадывается вас обменять просто потому, что никому это не приходит в голову. Он приедет в Барселону, а ты отправишься в Мадрид, и все будут довольны». – Вербом в восхищении встряхнул головой, как пес, который вылез из воды. – Я и не подумал о таком простом решении. Стоило мне предложить подобный обмен, как все решилось. И вот я здесь.
Хотите знать, что причинило мне самую страшную боль? Глупая мелочь. Это ласковое, такое интимное выражение «Йорис, голубчик». Наши стаканы были из обожженной глины. Я и не заметил, что сжал свой в пальцах изо всей силы. Он разбился, затрещав, как ореховая скорлупа.
От этого звука Вербом пришел в себя, винные пары в его голове рассеялись. Он посмотрел на меня и все прочитал на моем лице. Его глаза засияли.
– Нет, – сказал он, – этого быть не может.
Я прожил девяносто восемь лет. И даже если бы прожил тысячу девяносто восемь, его смех продолжал бы звучать в моих ушах, точно все это было вчера.