7
Вы когда-нибудь умирали? Я – да, и даже не раз. Это состояние такого мира и покоя, что мне нетрудно понять, почему никто обычно не хочет возвращаться на этот свет. Смерть убивает только желания и обязанности. А если ничего не желать и не иметь никаких обязанностей, зачем тогда возвращаться на этот крошечный шарик нашего мироздания?
Вспомните, на чем мы остановились: Суви-молодец сидит за кордоном бурбонских войск, где его заперли в комнатушке, где нет ничего, кроме пыли. План Наступательной Траншеи он уже закончил. Снаружи раздаются далекие залпы пушек, монотонные и безразличные, словно хохот Mystère. Поскольку работа моя завершилась, следующему рассвету предстояло стать последним в моей жизни. Вербом уточнял со мной последние детали, которые, не стесняясь, тут же записывал. Утомленный долгой работой, он потер глаза рукой, спрятал листы с записями в папку и тут же визгливо крикнул что-то по-голландски.
В комнату вошли два субъекта, чьи широкие плечи бросались в глаза сильнее, чем мои длинные ноги. Колбасник из Антверпена постукивал по краям папки, стараясь заправить все листы внутрь. И вдруг, ничтоже сумняшеся, кивнул на меня.
Этим незаметным движением было сказано все. Сейчас они свяжут меня по рукам и ногам. Безусловно, это были наемники-валлоны, составлявшие частную охрану Вербома. Четыре ручищи схватили меня под мышки и приподняли со стула.
– Подождите минуточку! – завизжал я.
Никогда еще моя мысль не работала с такой быстротой. Я вырвался, толкаясь локтями, снова ввинтился в сиденье стула, протянул руку к карте и униженно взмолился:
– Monseigneur! Et les moulins?[116]
– Какие еще мельницы?
– Мы не разработали штурм на участке L. Мятежники превратят эти мельницы в укрепления.
Вербом моргнул.
– Ах да, мельницы на участке L, – сказал он. – Мы решили рассмотреть их позже, а потом забыли. Впрочем, не так уж это важно. При наступлении мы их обойдем.
Его слова прозвучали как: «Нет, казнь мы откладывать не будем». Оба наемника по-прежнему были начеку, точно охотничьи псы, которых едва можно сдержать; они опять подхватили меня под мышки. И тогда я выдумал какую-то ерунду по поводу этих самых мельниц. Я сказал, что один никому не известный гений изобрел интересную систему, чтобы прятать орудия. Окна мельниц превращались в бойницы, а за ними прятались, не высовываясь наружу, пушки среднего калибра. Изначально эти мельницы не были ветряными, но на них устанавливались крылья; их вращение, координированное с залпами орудий, позволяло использовать пороховой дым для маскировки. Неприятель долгое время не сможет определить, откуда ему наносятся смертельные удары.
– Оригинальная идея! – воскликнул Вербом с интересом плагиатора. Он что-то записал на своих листках и спросил, точно размышляя вслух: – Вы знакомы с этим безумным гением, которому она пришла в голову? Возможно, когда город падет, я предложу ему служить мне взамен казни. – Вербом всегда был глуповат, но тут вдруг он повернул голову и бросил на меня взгляд, в котором светилась обновленная ненависть и обида. Его собственные слова навели его на правильную мысль. – Вы сами и есть этот безумец, – добавил он.
Мой выпад стоил мне окончательного приговора. Ничего не поделаешь, нельзя жить, постоянно перескакивая из огня да в полымя. Вербом приказал, чтобы меня вывели из комнаты, и на этот раз великанам-валлонам наконец удалось крепко меня схватить.
Я не мог этого знать, но, вообще-то, мой жребий был брошен уже несколько дней назад. На городских стенах мы повесили несколько шпионов, которых поймали в Барселоне, в назидание всем прочим. Увидев это, бурбонские командиры решили начать репрессии, а именно повесить несколько наших около кордона. Вербом велел включить мое имя в черный список. На самом деле, когда я оказался во вражеском лагере, оставалась вакантной только одна виселица, около пяти метров высотой, имевшая форму перевернутой буквы «L» и стоявшая прямо за кордоном.
Моя казнь скорее напоминала расправу толпы. Вид повешенных на стенах возбуждал нервы солдат, и офицерам стоило большого труда их сдерживать. Меня толкали и трясли сотни рук, и, если бы не мои валлонские охранники, я бы не смог даже дойти до эшафота. Я со связанными за спиной руками поднялся на верхнюю площадку ступенчатого помоста, который обычно используют солдаты пехоты, когда им приходится вылезать из окопа и идти в атаку.
С высоты помоста передо мной открывалась вся панорама. Абсолютно вся. Дул западный ветер, относивший дым к морю. Мои глаза, освободившиеся от пыльного занавеса, пробежали по всему фронту.
Укрепления кордона, бурбонские орудия. В тот день артиллеристы трудились без всякого воодушевления, – возможно, потому, что скорая смена Пополи на посту главнокомандующего позволяла им немного расслабиться и передохнуть. По проходам между кордоном и монастырем капуцинов, словно череда муравьишек, сновали солдаты, поднося боеприпасы для орудий. Из города батареи Косты не вели бешеный огонь, а отвечали размеренными и хорошо продуманными залпами.
Я мог рассмотреть позиции Двух Корон, а наши я знал наизусть. Мне было хорошо известно, какой из батальонов Коронелы стоит за каждой куртиной, на каждом бастионе. На всех колокольнях церквей, расположенных недалеко от городских стен, несли дежурство по двое наблюдателей. Бригады, отвечавшие за ремонт укреплений, выносили изо рва мусор под прикрытием щитов, сделанных из нескольких соединенных вместе дверей.
Земля между двумя лагерями, с виду пустынная, на самом деле кишела тайными отрядами. Все разрушенные домики, за которые уже тысячу раз велась борьба, теперь скрывали за своими стенами патрули той или другой стороны. Я мог предположить, в каких овражках и канавах скрывались наши стрелки. Со своей позиции я одновременно видел и дичь, и охотника – и неосторожных бурбонских солдат, пытавшихся раздобыть нужный им материал, и наших стрелков, им угрожавших. За зубьями частокола различались разрушенные стены, а за ними, еще дальше, – очертания всего города с десятками его колоколен, которые острыми иглами вонзались в небесный свод. И наконец, совсем в глубине, наше Средиземное море, как всегда равнодушное к мучениям людей. Город навел меня на мысль об умирающем теле, на котором раны затягиваются даже в часы агонии.
В прикосновении веревки к нашей шее есть нечто кощунственное. Мои последние мысли, как мне ни стыдно в этом признаться, носили сугубо технический характер, и никакие чувства к ним не примешивались. Я сказал себе: «Косте следовало бы немного скорректировать угол выстрела». Несколько солдат выбили у меня из-под ног ступенчатый помост, и мои ступни потеряли опору.
Мы не способны понять, как прекрасен мир, пока не наступит миг прощания с ним. В картине, открывшейся передо мной в последнюю минуту, все было добрым, прекрасным и точным. Даже разрушенные стены стали частью этого порядка, и дыры в них были совершенны, точно коконы шелкопряда. Любой миг – это конец, его полнота заключена в нем самом. Не верить в это было бы страшной ошибкой! Последней моей разумной мыслью было: «Как прекрасна осада в ее развитии». После этого наступил бред удушья.
Я услышал какие-то слова. А именно:
– Очнись. Это мой приказ.
Я открыл глаза.
Джимми. Он приблизил свое лицо к моему и рассматривал меня. Я даже чувствовал запах его благоухавшего духами парика.
Этот Джимми был мне хорошо знаком: его самодовольство, его учтивая улыбочка придворного, его гордость павлина, который распускает свой пышный хвост. Бервика сопровождали несколько адъютантов. Увидев, что я прихожу в себя, он повернулся к ним с победным видом и жеманно взмахнул изящной ручкой, словно говоря: «Вы видели? И это сделал я. Он ожил».
Мой взгляд не сразу оценил обстановку, что в моем положении простительно. Я лежал в палатке, подготовленной для раненых бурбонских офицеров. Толстый слой бинтов окружал мою шею. Кроме нас с Джимми, в глубине палатки на койке лежал умирающий испанский капитан, чьи раны были настолько ужасны, что бинты не могли их скрыть. С его губ то и дело срывались хрипы и вполне гармоничный посвист. Джимми даже не посмотрел на него и отпустил свою свиту.
– И везет же некоторым, – сказал он, когда мы остались наедине с умиравшим капитаном. – Сразу по приезде я направился оценить обстановку на фронте и вдруг вижу, что ты болтаешься в петле и хер у тебя стоит. Минутой позже даже я не смог бы тебя спасти. Ты можешь говорить?
Я покачал головой.
– Ничего удивительного. Еще один миг – и веревка сломала бы тебе шею. Это придумал Вербом?
Я кивнул. Аккуратно раскладывая свои перчатки на столике, Джимми притворился удивленным.
– Вот так штука. Так это был он. Вы, значит, давние дружки?
В ответ я сделал жест по локоть, настолько энергично, насколько это позволяло мое состояние. На лице Джимми отразилась работа мысли. Потом он присел рядом со мной на край кровати, вздохнул несколько раз и похлопал меня по внутренней стороне голени:
– У меня сейчас много дел. Пока ты будешь тут поправляться, я решу, что с тобой делать: взять к себе на службу или отправить обратно на эшафот. А сейчас спи.
На третий день моего заключения в этом крошечном полевом госпитале за мной пришли. Джимми устроил свою резиденцию и свой командный пункт в местечке под названием Мас-Гинардо. Это был большой хутор за линией бурбонского кордона. Меня препроводили туда английские наемники, вне всякого сомнения находившиеся в личном распоряжении Бервика. Там они меня запустили в дом, точно рыбку в ведро.
Джимми куда-то отлучился. Я находился в компании пары слуг, но мое положение было неясным и двусмысленным: то ли я был гостем, то ли пленником. Мне никто ничего не приказывал, но и я отдавать распоряжения не мог, а потому просто спокойно прогуливался по дому. Кабинет был завален бумагами, которые пока лежали в полном беспорядке. На столе Бервика я обнаружил послание Бурбончика.