– Тебя интересуют только бастионы? – поинтересовался я.
– Что ты имеешь в виду? – сказал он и посмотрел на меня, оторвав взгляд от трубы.
– Ты же эстет, посмотри чуть дальше.
Бервик снова приблизил трубу к глазам.
– Mon Dieu, c’est vrai! – воскликнул он. – Quelle belle ville![117]
– До бомбежек он был еще красивее.
Джимми рассмеялся:
– Но голод этой красотой не утолить. Пошли ужинать.
Пока мы шли к хутору Гинардо, Бервик размышлял вслух, обращаясь к своей свите:
– В самом деле, на троне Испании сидит настоящий безумец. Зачем ему разрушать такие богатые владения и наносить ущерб собственным интересам? Ренты, порт, мастерские, торговля – все это приносит доходы в королевскую казну. А самые воинственные из министров требуют, чтобы я разрушил город до основания и построил в центре развалин обелиск в честь победы.
Нет, вам не стоит заблуждаться: будущее города Джимми совсем не волновало. Он говорил чистосердечно, но, произнося эти слова вслух, просто хотел снять с себя всякую ответственность в том случае, если осада кончится кровопролитием. Испанские проблемы представлялись ему запутанным клубком извечной вражды, в которую лучше не вмешиваться. Его псы следовали за своим хозяином по пятам – огромные черные звери, величиной с хорошего теленка, с короткой гладкой шерстью и отвислыми щеками. Они сопровождали его даже до постели, а потом устраивались по четырем углам его ложа. Соседство с этими псинами всегда меня раздражало, потому что они казались мне не простыми животными, а какими-то черными церберами.
Вечером Джимми спросил меня:
– Ты действительно умер?
– Мне кажется, да.
– Смерть… – Тут он вздохнул. – Какая она?
– Ничего особенного в ней нет. А вот то, что наступает потом, невозможно понять или осмыслить. Время и пространство исчезают, и наступает несказанный покой.
– Опиши мне его.
– Это невозможно. Могу только сказать, что страшнее смерти возвращение назад.
Он рассмеялся:
– Ты укоряешь меня за то, что я спас тебе жизнь?
Я закрыл лицо подушкой и ответил:
– Такое ощущение, что приходится выпить миллион литров собственного гноя.
Ему не нравились разговоры о грустном. А еще больше он не любил терять инициативу.
– Когда все это кончится, я сделаю так, чтобы тебе пожаловали какой-нибудь дворянский титул, – сказал Джимми. – Граф? Маркиз? Пожалуй, хватит и барона. – Тут он громко расхохотался. – Мне безумно нравится война. И знаешь почему? Потому что в мирное время мое семейство слишком близко. И нет лучшего повода их покинуть, чем какая-нибудь важная военная кампания, во время которой я могу наслаждаться обществом моих собак и моих любовников.
Кожа на предплечье Джимми была нетронутой, хотя у него были хорошие наставники и он возглавлял столько осад, что мог бы иметь побольше Знаков, чем я. Как-то раз я спросил его об этом.
– Это было мое первое политическое решение, – объяснил он. – Я бы, вне всякого сомнения, со временем мог превратиться в самого лучшего инженера в мире. Но Отмеченные – только Отмеченные, и больше ничего; инженерное искусство поглощает их и лишает возможности действовать в других сферах. Инженеры служат королям, а не наоборот. А я хочу стать королем. – Тут он повернул голову, чтобы посмотреть мне в глаза. – Почему ты задал этот вопрос?
– Потому что, будь ты Отмеченным, – сказал я, – я был бы обязан умереть за тебя. Но поскольку ты таковым не являешься, я могу убить тебя и не испытывать ни малейших угрызений совести.
Он рассмеялся, а потом громко захохотал:
– Ах да, а я-то и забыл, что инженеры следуют своему знаменитому моральному кодексу Mystère. Ты и вправду думаешь, что не смог бы вонзить мне нож в бок из-за своих жалких значочков? Скажи, пожалуйста, если бы я выдал тебе Вербома, ты бы не смог вырвать у него печенку только потому, что у него на запястье красуются три Знака? – Он посерьезнел. – Mystère – это дурацкая выдумка инженеров, которым осточертели скучные камни и углы и захотелось как-то приукрасить свое ремесло. Когда у людей есть тайный бог или дьявол, они чувствуют себя более значительными существами, чем на самом деле. Mystère не существует. – Он повернулся ко мне спиной, приложил ухо к подушке и добавил: – Потуши свечи.
8
Джимми был быстр, как ураган. На следующее утро он обратился ко мне тоном деспота:
– Ты обещал мне подчиняться. Час настал.
Я отвесил ему один из дурацких поклонов, принятых при королевском дворе, и спросил:
– Что прикажете?
Он величественно повел рукой и расслабился.
– Это сущая мелочь, – ответил он. – Взгляни сюда.
И Бервик расстелил две большие карты на столе своего кабинета. На первой была изображена траншея, созданная Вербомом и искаженная мной, на второй – траншея, спланированная Дюпюи-Вобаном. Я довольно долго изучал обе карты и могу вас заверить: зрение открывает боли путь в нашу душу.
Я не смог сдержать слез. Они беззвучно скатились по моим щекам к подбородку и упали на планы траншей, словно дождь. Джимми это заметил.
– Почему ты плачешь?
– О, обе эти траншеи так прекрасны… – сказал я. – Разве тебе дано узнать, какое волнение может охватывать душу инженера?
Какую бы траншею ни выбрал Джимми – мою, выдаваемую Вербомом за собственное творение, или Дюпюи-Вобана, – наши старые и полуразрушенные стены не смогли бы выдержать штурма. Когда военачальник располагает хорошим планом, достаточным количеством материала и многочисленными саперами, любая Наступательная Траншея неминуемо приближается к городу и рано или поздно достигает его стен. Но если Джимми выберет блестящую в своем совершенстве траншею Дюпюи, мы не устоим и одной минуты и они окажутся в городе уже через неделю. А значит, несмотря на свое положение пленника, я обязан сделать все возможное, чтобы Джимми не остановился на плане Дюпюи. Но как этого достичь? Как?
Я задал вопрос, делая вид, что это совершенно незначительная деталь:
– Вербом имел возможность познакомиться с проектом Дюпюи-Вобана и наоборот?
Джимми не отдал себе отчета в том, что за моими словами скрывался глубокий ужас. Моя траншея путем разных уловок могла провести Вербома с его тремя знаками. Но если бы Дюпюи-Вобан, истинный Семь Знаков, изучил ее как следует, тогда всему конец. Он увидел бы подслащенный обман и все западни, которые я тщательно спрятал.
К счастью, Джимми воскликнул:
– О нет, что ты! Меня не интересуют петушиные драки. Я хочу, чтобы каждый защищал свой проект, а не критиковал работу другого. Давайте будем поддерживать мир и согласие. Первая задача осаждающей армии состоит в том, чтобы сплотить свои войска.
Если бы только красные подстилки взяли пример с Джимми! Вместо того чтобы оказывать поддержку дону Антонио, они только и делали, что вставляли ему палки в колеса и не давали спокойно трудиться. За стенами защитники были малочисленны и разобщены, а снаружи Джимми сжимал свой железный кулак в железной рукавице.
– Я пригласил их сюда. Пусть они мне все расскажут, а последнее слово, конечно, будет за мной. Ты разбираешься в траншеях лучше меня, вот и дай мне совет.
– Какая честь! – сказал я с иронией. – Моя скромная личность будет оценивать этих знаменитых инженеров. – Потом я добавил: – Дюпюи-Вобан входит в состав твоего генерального штаба. Ты приказал ему приехать сюда заранее, чтобы разработать для тебя Наступательную Траншею. Почему бы тебе не использовать его проект, и дело с концом?
– Я включил старика Дюпюи-Вобана в свой штаб, потому что это самый лучший из всех живущих ныне инженеров. Но коли у меня есть два предложения, зачем же мне делать покупку не глядя, не выслушав второго предложения?
Когда он уселся, чтобы принять «этих двух индюков», как он их называл, его мальчишеские ухватки немедленно исчезли. Казалось, теперь он играл роль настоящего монарха.
– Давай их выслушаем. И помни, ты будешь критиком, который устраивается за креслом короля и шепчет ему советы на ухо. По сути дела, они будут все рассказывать тебе, хотя и не будут об этом догадываться. Когда я их отпущу, ты выскажешь мне свое мнение.
Бервик попросил меня выйти в соседнюю комнату, чтобы меня никто не видел, но перегородка была такой тонкой, что я слышал каждое слово. Мне даже была видна часть комнаты через щель в стене на уровне моих глаз.
Когда они вошли, Джимми указал им на стулья, поставленные так, что соперники оказались лицом к лицу, и велел каждому изложить преимущества его проекта. Сначала заговорил Дюпюи-Вобан, а потом настала очередь Вербома. Спор был неминуем, и француз прервал колбасника из Антверпена:
– Санта-Клара? – воскликнул Дюпюи-Вобан с недоверчивой усмешкой. – Вы собираетесь начать штурм с бастиона Санта-Клара? Это же идет вразрез с положениями полиоркетики.
Вербом стал защищаться:
– Вразрез? Я работал над этой траншеей несколько лет. И тут являетесь вы, быстренько чертите свою и воображаете, что лучше вашего проекта ничего быть не может.
Дюпюи-Вобан, не глядя на него, обратился к Бервику:
– Маршал, я вас умоляю. За последние годы этот город выдержал три осады. Целых три! И во всех трех случаях штурм начинался на одном и том же участке стен, и это не был бастион Санта-Клара! Следует ли нам полагать, что все наши великие предшественники ошибались?
– И пусть я родом из Антверпена, но я всегда служил, служу и буду служить моему государю, королю Филиппу, да хранит его Господь! – воскликнул Вербом, хотя повода для этой экзальтации не было. – Ради него я испытал все тяготы заточения, и моя верность ему всегда была непоколебимой.
В данном случае колбасник из Антверпена выбрал неподходящую тему. Джимми до сих пор помнил критику, которую ему довелось услышать перед Альмансой по причине своего происхождения. Он лениво укорил Вербома:
– Мой дорогой Йорис, мы здесь не обсуждаем наше происхождение. Все корни, корни, корни… но ведь люди не овощи. Вы намекаете на то, что я командовал английскими войсками против армии Филиппа Пятого Испанского?