Вербому почудился заговор там, где на самом деле никакого подвоха не было.
– А, теперь мне все ясно. Эта беседа с самого начала была просто пустой формальностью. Я инженер и потомок инженеров. Но естественно, куда мне тягаться с родственниками самого великого Вобана! – Он встал во весь рост и оперся кулаками на стол. – Я сообщу королю Испании, как пренебрегают его подданными в пользу подданных французского государя, которые всегда готовы пустить в ход свои связи!
Эти слова обидели Дюпюи-Вобана, который, несмотря на свое прекрасное воспитание, обладал вспыльчивым характером. По правде говоря, его чувства извергались, точно горячая лава.
– Лучше уж молчите, беспутник каменных глыб и углов! – бросил он сопернику, поднимаясь со стула. – Всем инженерам Европы известны ваши уловки. Вы выдумываете несуществующие предрассудки, чтобы получить привилегии. И никакому королю вы не принесли пользы, вы лишь используете их!
Джимми наблюдал за этим обменом любезностями с поистине монаршей скукой на лице. Собственно говоря, он не прилагал ни малейших усилий, чтобы скрыть свое полное безразличие. Я помню, что он сидел, глядя в потолок, и обмахивался ладонью, точно веером. Эта поза, казалось, выражала его мысли: «О господи, какая жара и как невыносимы эти горячие споры!» Тут какой-то гонец попросил разрешения войти в комнату. Заседание совета маршала Бервика могли прервать только ради чрезвычайно важного сообщения. Джимми прочитал послание, не обращая внимания на петушиный бой, разгоравшийся в его присутствии.
– Господа, прошу тишины! Я хочу поделиться с вами одной историей, – сказал он, когда оторвал взгляд от письма. – Месяц июль обязан своим названием Юлию Цезарю. Август был так назван в честь Октавиана Августа. Вслед за Августом на императорский трон взошел некий Тиберий. Подлизы из римского сената предложили ему переименовать сентябрь в «тиберий» в его честь. Но Тиберий, который был не таким тираном, каким казался, высмеял их. «А что вы будете делать, – сказал он им, – когда у вас кончатся месяцы, а императоры будут появляться все новые и новые?»
Вербом и Дюпюи замолчали, пытаясь уловить смысл этой истории из жизни цезарей. Молчание затянулось. Джимми жестом попрощался с авторами проектов. Оба, несколько растерянные, отвесили ему поклон и удалились.
– А что же эта ваша притча об императорах, Тиберии и месяце сентябре? – спросил я. – В чем на самом деле заключался ее смысл?
Джимми продолжал предаваться своим размышлениям.
– Притча? А, понятия не имею, – сказал он. – Они чуть было не вцепились друг другу в глотки, и я рассказал эту историю, чтобы прекратить их спор. Когда люди не хотят показать себя глупцами, они замолкают. – Тут Бервик потряс только что прочитанным письмом. Он был очень раздражен. – Ты и представить себе не можешь, что в этом послании.
Я разглядел печать Филиппа Пятого на бумаге.
– Да, это он пишет, этот умалишенный, которому досталась корона благодаря фортелю Истории! – воскликнул Джимми. – В своем письме он предлагает мне пост главнокомандующего всей испанской армией. Мне, маршалу Людовика Четырнадцатого, короля Франции! Чего он хочет? Чтобы я оставил Людовика ради его войск босяков и оборванцев? Почему бы ему не сделать меня заодно королем цыганских таборов Венгрии? – В ярости он скомкал письмо. – Господи боже мой! Если у тебя есть Гомер, зачем тебе довольствоваться Вергилием?
Он в задумчивости прошелся по комнате, держа в руках скомканное послание. У него и так проблем хватало, а это письмо, как ни крути, ставило его в неловкое положение: отказывать королям всегда опасно.
– А к какому же выводу ты пришел по поводу траншеи? Вербом или Дюпюи? – спросил я.
Он некоторое время размышлял, прогуливаясь по комнате, не поднимая глаз от пола. Сердце у меня бешено билось. Если когда-нибудь в жизни я творил молитву – не знаю, Богу или Mystère, – так это случилось в тот день. «Пожалуйста, пожалуйста, – умолял я в душе, – сделай так, чтобы он выбрал мою траншею, мою и только мою».
Неожиданно Джимми остановился и сказал, по-прежнему глядя в пол, подняв указательный палец к небу:
– Мы выбираем траншею Вербома.
В своем поистине королевском милосердии он удостоил меня объяснений:
– Я, естественно, откажусь от предложения Филиппа, и это прозвучит вызовом. И если мое письмо дойдет до него одновременно с известием о том, что я отверг работу Вербома, он разгневается еще больше. Ты не знаешь, каков Филипп: это больной ребенок в теле короля. Мы начнем работы, как только подвезут все необходимые материалы. – И тут он заключил: – Давайте приступим к делу; чем раньше мы покончим с этой обезумевшей толпой в Барселоне, тем лучше.
Моя дорогая и ужасная Вальтрауд прерывает мой рассказ и спрашивает меня об Анфане и об Амелис. Если подытожить все вопросы моей толстухи Вальтрауд: я и вправду был готов бросить своих близких? Я обманывал Джимми? Мой ответ таков: нет, я его не обманывал.
Сейчас вы услышите нечто, с первого взгляда противоречивое: доказать наивысшую степень любви можно только отказом от нее. Передо мной был сам Джимми, и обмануть этого человека не представлялось возможным. Он бы обнаружил ложь по одному движению моих ресниц. Единственный способ скрыть от него свои чувства состоял в том, чтобы убить их в себе.
Если я их любил на самом деле, мне надо было отложить свою любовь на потом, заменить эти чувства другими. Стать на время другим человеком – вымышленным, но правдоподобным. Мне следовало скрыть свою настоящую любовь под маской другой страсти. И уверяю вас, это было не менее трудно, а даже, наверное, более, чем разработать мою ложную Наступательную Траншею. И да, я вам признаюсь: мне пришлось работать над собой долгие сорок восемь часов. Все это время понадобилось мне, чтобы развеять подозрения Джимми. На третий день он подарил мне мундир капитана французской армии.
Вы же знаете пословицу моряков: одна капля дегтя отравит бочонок вина. Ну так вот, я вознамерился стать этой самой капелькой в безбрежном бурбонском лагере. Трудно себе представить, какой ущерб и урон может нанести один-единственный человек, если только он решил пакостить изо всех сил.
Я гордо разгуливал в своем новеньком французском мундире взад и вперед вдоль кордона. Не все капитаны одинаковы: моя свежеиспеченная униформа сверкала белизной – и вот уже перед вами Суви-Длинноног, которому ни один солдат не решится перечить. Среди этих полков грязных людей, уставших от долгого года осады, на сапогах которых налипла глина, вдруг появился щеголь-капитан, словно прибыл сюда прямо из версальских салонов. Я гадил всюду, где только мог.
Однажды я заметил какого-то деревенщину из Наварры, у которого была совершенно тупая физиономия. Я начал его распекать и, когда бедняга побелел со страху, я отвел его к артиллерийскому складу. Там я вручил ему длинный и тонкий штырь и кувалду и приказал обработать запальные отверстия всех пушек. Это, конечно, должно было вывести орудия из строя, но что мог возразить мне этот бедолага? В армиях тиранов солдаты – смирные рабы, и, в отличие от рядовых барселонской Коронелы, эти ребята не задавали никаких вопросов и уж тем более офицерам не перечили. После этого я смылся. Рано или поздно его, наверное, застали на месте преступления, когда он изо всех сил лупил кувалдой по пушкам, и повесили, но до этого ему, скорее всего, удалось привести в негодность не одну пушку.
Порох представляет собой такую ценность, что его обычно тщательно охраняют и не выдают никому без специального приказа. Но во время осады огромного города всегда имеются какие-то остатки запасов, которые кто-то вовремя не перенес по назначению. И если какой-нибудь саботажник устроится неподалеку от пункта распределения боеприпасов, он может позабавиться на славу. Я приказал, чтобы бочонки с порохом для орудий отнесли на позиции пехоты, а ружейный порох – на батареи артиллерии. (Моя дорогая и ужасная Вальтрауд не понимает, что в этом такого. Этого и следовало ожидать: коли ты только и делаешь, что варишь свою любимую капусту, где уж тебе разбираться в сортах пороха.) Зернистость пороха для каждого вида оружия различна. Если бы пушки, заряженные ружейным порохом, выстрелили, ядра вылетели бы из их жерл и плюхнулись на землю в двух шагах от орудия. Что же касается ружей, то их пороховые замки взорвались бы и стрелки бы ослепли. Половинки зернышка пороха вполне достаточно, чтобы выжечь человеку глаз.
Я уже начал находить удовольствие в этих проказах, когда вдруг столкнулся со старым знакомым – капитаном Антуаном Бардоненшем. Рано или поздно нам было уготовано встретиться где-нибудь в этом лагере.
– Мой дорогой друг, наконец-то мы увиделись! Однако вас понизили в звании до капитана – раньше вы были подполковником на службе у короля Карла.
– У эрцгерцога Карла, – поправил я его, играя принятую на себя роль дезертира. – Королем этого самозванца называют мятежники.
– А, да ладно, какое это имеет значение? – сказал Бардоненш, которого вовсе не интересовала политика. – Важно то, что теперь мы оба капитаны и вы просто обязаны со мной поужинать.
На протяжении дня я еще успел им здорово напакостить, а вечером мне ничего другого не оставалось, как встретиться с ним. Ужин у нас вышел кисло-сладким и закончился тем, что мы устроились у лагерного костра и стали пить вино. Языки огня, голубовато-усталые, придавали нашей встрече печальный оттенок. Как далеко в прошлом остались те дни, когда мы с ним вместе с Жанной и ее сестрой бегали и резвились на берегах озер в Базоше.
– Вы разрешите мне сделать вам одно признание? – вдруг сказал он, выходя из сентиментальной задумчивости, в которую обычно погружает нас ночь. – Я все это ненавижу. Лютой ненавистью. Проводить месяц за месяцем здесь, в этом печальном боевом лагере. Вы видели когда-нибудь таких грязных и неопрятных солдат? Мы кажемся армией нищих.
– А я-то думал, любая война, хорошая или плохая, для вас дом родной.