Он покачал головой:
– Это уже не война. Это больше похоже на охоту на волков. Недостойно и бесчестно убивать этих людей.
Его направили обеспечивать безопасность в тылу кордона, и долгие месяцы Бардоненш сопровождал обозы с продовольствием, которые направлялись к осаждавшим крепость войскам, и боролся с микелетами, на эти обозы нападавшими.
– Недавно недалеко от Матаро, – продолжил он, – мы подожгли целый лес, чтобы выкурить оттуда попавший в засаду отряд. Как горят сосны! Пламя вздымалось в самые небеса, тысячи шишек взрывались, точно гранаты. Я крикнул им, чтобы они сдавались. Я четырежды поклялся им своей честью, что их жизни будут сохранены. Но все напрасно. – Он ненадолго замолчал и продолжил: – Когда совсем стало невмоготу, микелеты выскочили из горящего леса всем отрядом. Знаете, что случилось? Половина этих людей уже превратились в живые факелы. И, даже несмотря на это, рыча от боли, они думали только об одном: схватить нас в охапку и хоть кого-нибудь забрать с собой в ад. Я пронзил грудь одного из них своей саблей. Мне кажется, это был их главарь. Посмотрите. – Он протянул мне кожаный мешочек. – Вот что у него с собой было. Странно, не правда ли?
Я посмотрел внутрь: мешочек был полон пуль. На некоторых виднелась запекшаяся кровь.
– Вы верите в судьбу? – спросил меня Бардоненш.
– Нет.
– И я тоже нет. Но, по странной случайности, в мешочке девятнадцать пуль, а я убил девятнадцать человек на дуэлях или в бою.
– И какое это имеет значение?
– Я вонзил ему саблю в грудь по самую рукоятку. Если бы вы только видели глаза этого человека. Испуская дух, он пытался что-то мне сказать, но я его не понял.
– Наверняка он проклинал вас.
Бардоненш отвернулся и посмотрел на пламя:
– Да, наверное, так оно и было.
Слова «усталость» и «Бардоненш» никогда не могли стоять рядом в предложении. И однако, той ночью он казался предельно утомленным, когда сидел у костра, обняв колени. Я подержал на ладони мешочек Бускетса, капитана микелетов, с которым я познакомился в экспедиции и который горел страстным желанием освободить Матаро. Он верил, что не умрет, пока его мешочек не наполнится пулями доверху. Что же, наконец-то святой Петр открыл ему свои двери.
– А зачем вы храните такой жуткий сувенир? – спросил я, не в силах оторвать взгляда от мешочка, словно это был магический кристалл.
– Не знаю, – ответил Бардоненш с тяжелым вздохом. – Но чувствую, что с того дня этот мешочек мне принадлежит. Я пытался от него отделаться, но у меня ничего не получается.
На моих губах появилась недоверчивая улыбка.
– Не получается? Если хотите, я помогу вам избавиться от этого подарка.
Он снова покачал головой и спросил:
– Скажите, ну зачем человеку могло понадобиться носить с собой мешочек использованных пуль?
– Не знаю, – вздохнул я. – Может быть, прежний хозяин хотел, чтобы тяжесть свинца легла на душу его убийцы. Или замысел микелета был еще коварнее.
– Еще коварнее? – заинтересовался он.
Я попробовал рассуждать, следуя логике микелетов:
– Когда этим партизанам удается схватить французского или испанского солдата и они находят у него ружье с каталонским кремневым замком или саблю с каталонским гербом на рукоятке, они казнят пленного тем самым оружием, которое он присвоил. Читайте – здесь на мешочке вышито имя его хозяина: «Жауме Бускетс, capità»[118]. Если друзья мертвеца поймают вас с этим мешочком, они заставят вас проглотить его содержимое. Такая уж у них традиция.
Закончив свое разъяснение, я тут же пожалел, что рассказал об этом Бардоненшу. Говорить с ним о жестокостях было все равно что обидеть ребенка, хотя он и был самым лучшим фехтовальщиком во всей Европе. Мне пора было отправляться на хутор Гинардо, и я встал.
– Мой добрый друг, – попрощался со мной Бардоненш, не поднимаясь с земли, – я рад, что вы служите в наших рядах. Знаете что? Я не раз думал: «Боже мой, если дело дойдет до крайностей, не исключено, что тебе придется убить своего старого друга из Базоша».
Хотелось сказать ему что-то, но я сам не знал, что именно.
– Антуан, – произнес я вслух то, о чем в это время думал, – возможно, этот мир не так прост, как учили нас наши родители и наставники.
И вдруг, к моему изумлению, этот вечный мальчишка выразил блестяще точную мысль.
– Это было бы весьма печально, – сказал он, – поскольку означало бы, что из любви к старшему поколению мы оказались на неверном пути. Но, будучи хорошими детьми и хорошими учениками, могли ли мы принять иное решение? – И он мрачно добавил: – Я не хочу вас убивать.
Сердце у меня похолодело. Может быть, Бардоненш на самом деле был умнее, чем казался. Вероятно, наша старая дружба позволяла ему сделать свои выводы. Например, задуматься о том, что подполковник «мятежников», отдававший все силы защите своего города, вряд ли с такой легкостью перешел бы на сторону врага. Возможно, той ночью Антуан сделал мне самый щедрый дружеский подарок – не предал предателя.
– Вы верите предчувствиям? – спросил он меня.
– Нет.
– А я да. Если горожане Барселоны не сдадутся и начнется штурм, я знаю, что погибну. – И он снова устремил взгляд на огонь.
9
Траншею начали рыть в ночь с 11 на 12 июля 1714 года.
У Джимми всего было в избытке: первую параллель копали три тысячи пятьсот саперов под прикрытием десяти батальонов пехоты и десяти рот гренадеров. Я, привыкший вести войну бедняков, мог только позавидовать такой роскоши.
Благодаря моему мундиру французского капитана я без труда проник в траншею, как только там начались работы. И как же они споро работали! Тысячи лопат на протяжении более километра, точно весла на галерах, вздымались и опускались дружно, выбрасывая вперед комья земли.
Очень скоро мы погрузились в окоп до колен, а потом и по грудь. Саперам подносили фашины и тысячи габионов, которые они наполняли камнями и песком и устанавливали вдоль передней стороны окопа, а потом укрепляли это заграждение новыми порциями земли из траншеи. На душе у меня кошки скребли, когда я думал о городе и о солдатах Коронелы. «Ну чего же вы ждете? – в отчаянии думал я. – Идите же скорее в атаку!»
Согласно правилам того времени в первый же день строительства любая траншея должна была подвергнуться атаке. Так происходило во время всех осад, а отсутствие штурма было, напротив, явлением из ряда вон выходящим. Землекопы и прикрывающие их воинские части в этот момент крайне уязвимы, а потому обычно защитники крепости обстреливают траншею со стен, а потом из ворот несется на врага многочисленный отряд. Если атака хорошо подготовлена, осажденным обычно удается обратить в бегство или уничтожить защитников траншеи, которая пока еще недостаточно глубока, чтобы служить укрытием. Во время этой первой атаки осажденные стремятся свести на нет работу противника и даже закопать вырытые окопы, а потом стремительно отходят назад. Результат этих вылазок кажется обычно весьма скромным, но на войне самое главное – это боевой дух. Осажденный город таким образом дает осаждающей его армии сигнал: «Все ваши планы теперь насмарку. А ну-ка попробуйте сюда сунуться!» И всю работу приходится начинать заново.
Положение бурбонских войск было уязвимым, как это всегда бывает в начале. Но вдобавок я, переделав планы Вербома, настоял на том, чтобы рыть окопы очень близко от стен города. По правде говоря, это решение выходило за рамки общепринятых норм. Траншея прокладывалась всего в каких-то шестистах метрах от укреплений, на расстоянии полутора ружейных выстрелов. Я втайне надеялся, что такой прозорливый генерал, как дон Антонио, вовремя обнаружит начало работ и предпримет атаку, но о своих замыслах ничего, естественно, Вербому не сообщил. Все играло нам на руку. Поскольку первая параллель проходила так близко от наших стен, наши ребята могли начать неожиданную атаку и добежать до траншеи, не понеся ни одной потери. А если бы дело дошло до рукопашной, боевой дух наших ополченцев во сто крат превосходил настрой наемников Монстра или испанских рекрутов Бурбончика.
Согласно установленным правилам Джимми велел своим войскам бить в барабаны всю ночь, чтобы противник не услышал шума начавшихся земляных работ. Пустая потеря сил и времени! Даже если траншею начинают рыть темной ночью, невозможно скрыть стук тысяч лопат землекопов. Самый страшный час для саперов наступает на следующий день. После целой ночи беспрерывного и безостановочного труда у солдат уже не остается сил, и в этот самый миг восходит солнце. Но пока еще ничего не происходит. Все расслабляются. И тут-то осажденные бросаются в атаку.
Но в тот день с рассветом на стенах не было видно никакого движения. Почему барселонцы не наступают? Почему? В душе у меня все кипело. «Вы что, ослепли? Черт бы вас всех подрал, наступайте же, наконец!» И тут в первый раз меня охватило страшное чувство, которого я не могу никому пожелать. «Боже мой, Марти, кажется, ты спроектировал эту траншею слишком хорошо».
Дон Антонио, разумеется, готовил неожиданное наступление на траншею сразу после начала ее строительства. Но я, естественно не мог знать того, что происходило за городскими стенами. А что же там случилось? Красные подстилки, как и следовало ожидать, сунули свой нос куда не надо и все испортили. Дон Антонио провел всю ночь с 12-го на 13-е, подготавливая атаку. А на рассвете тринадцатого июля отправил записку на гору Монтжуик, где жила его супруга, дабы предупредить ее, что в девять часов утра приедет к ней и останется до обеда. Он продиктовал это сообщение при всех, и, таким образом, к восьми утра весь город уже знал, что генерал Вильяроэль, вместо того чтобы идти в наступление, собирается провести весь день, наслаждаясь роскошной трапезой. Гомерическое пренебрежение к врагу! «Они там начали копать свою траншею? А я вот пойду и наемся до отвала. Смотрите сами, мне наплевать, что они там делают!»